Как было

      На руках Муцуки появляются всё новые и новые порезы. И он может сколько угодно утверждать, что дело в том, что тренировки с ножами не могут проходить без ран, но Урие знает: ножи не могут постоянно резать одни и те же места. Не могут каждый раз выскальзывать так, чтобы попадать ровно поперёк вен. Не у того, кто со своими куинке уже почти сроднился.       Муцуки одёргивает рукава, стоит чужому взгляду задержаться на его запястьях чуть дольше положенного, но даже не догадывается, что это вызывает только больше подозрений. Урие хмурится и ничего не говорит — а в следующий плановый медосмотр неизбежно спрашивает врача о чужом состоянии. От него отмахиваются врачебной тайной и конфиденциальностью, а скрип собственных зубов слышен даже через наушники, пока он быстрым шагом слетает по лестнице больницы при ККГ.       Однажды Урие ловит его за руку, когда они вдвоём остаются в кухне, и без церемоний задирает рукав. Глазам предстаёт смуглая кожа с тонкими светлыми полосками, кажется, уже почти исчезнувших шрамов, но больше рассмотреть он не успевает — Муцуки резко выдёргивает руку и с жёстким «Не переходите границы, командир» уходит. Это «командир» режет уши, а застывшая в не скрытом повязкой глазу злоба холодом проникает в вены, напоминая о собственной неосторожности. Больше он его не трогает. Больше и не получается: Муцуки перестаёт приходить в Шато.       Он пытается дозвониться, но телефон недоступен — и Урие опять пропадает на пробежках и в тренажёрном, даже во время тренировки то и дело поглядывая на дисплей. И каждый раз, когда он загорается, надеется, что это сообщение от Тоору. Наивно... Он уже много месяцев ему не пишет. Если вообще когда-то писал.       Урие замечает его через несколько дней в главном корпусе — и, почти не думая, идёт в другую сторону коридора лишь затем, чтобы не упустить шанс поговорить. Муцуки встречает его улыбкой, извиняется за то, что не отвечал, оправдываясь секретностью операции, — и от всего этого становится не по себе. Слишком неестественным всё это выглядит. Слишком стойкий запах крови исходит от чужой кожи.       На предложение хоть на вечер заглянуть в Шато ему отвечают целое «Извини» и что-то о невозможности пропустить тренировку. Урие впервые осознаёт, насколько такой ответ может быть раздражающим — но молчит, глядя в удаляющуюся спину.       К ним подселяют новых коллег — и в Шато как будто снова становится живее. Он гоняет новоиспечённых куинксов на тренировках, не даёт спуску ни им, ни себе, честно пытается делать вид, что всё в порядке, так же, как было. Но о том, как было, напоминают только неуместные шутки Йонебаяши, которые их кохаям почему-то нравятся, да её же сохранившееся неумение готовить. Урие злится и раздражается после каждой шутки, плюётся после каждого кулинарного шедевра, которые первым приходится пробовать почему-то именно ему, — и где-то в глубине чувствует благодарность. Хоть что-то в его жизни стабильно и определённо.       Муцуки всё ещё не появляется в Шато, не отвечает на звонки — и он пишет длинное сообщение, где спрашивает о том, как идут дела, предлагает помощь, если только она понадобится, и просит хоть иногда заглядывать домой. Перечитывает — и удаляет, так и не успев отправить. Со временем это становится уже обязательной процедурой.       Урие довольствуется короткими встречами в главном корпусе и вежливыми искусственными улыбками — и ему выть хочется от того, насколько эти самые улыбки с каждым разом становятся всё меньше похожими на те искренние и робкие, что видеть приходилось прежде. Глаза из раза в раз цепляются за посветлевшие волосы и как будто нездоровую худобу, за совсем пустой взгляд, но стоит Урие открыть рот, как Муцуки, словно предчувствуя чужие вопросы, ссылается на возможное опоздание и скрывается в лабиринтах коридоров. Урие следом не идёт — но чувствует, как в груди неминуемо тяжелеет, когда из-под рукава чужой формы выбивается кончик бинта.       Возвращаясь в Шато, он отказывается от ужина, идёт прямиком к себе и, лишь когда дверь за его спиной закрывается, позволяет себе тяжёлый выдох. Из угла комнаты на него обиженно смотрит стакан с кисточками и мольберт, к которым не притрагивались уже непозволительно долго, и он спешно отводит взгляд. В голове слишком много мыслей, и рядом с бьющимся в виски осознанием собственного бессилия и невозможности что-то исправить рисованию совсем нет места. Сил хватает только на то, чтобы, подавив порыв бросить что-нибудь в стену, упасть на кровать и завести будильник.       Урие засыпает и надеется по пробуждении осознать, что последние месяцы были просто кошмарным сном.