Нейритмия

Вечерняя обстановка при неутихающем дожде приобретала чересчур интимный характер, когда ты оказывался с кем-то наедине. Даже душевные разговоры, вынуждающие диафрагменных бабочек трепетать, со временем перетекали в шёпотливые прилюдные ласки. До Димы Лёва никогда не испытывал всей насыщенности своей сексуальной жизни. Нет, ну правда, ему сердце доселе щемило от сохранения детской невинности, проявляемой в недлительных поцелуях, спонтанных комплиментах и встречах за гранью особенно оживлённых проспектов. Он любил, даже по-настоящему, симпатией инфантильного юноши, а Диме всё хотелось за порог любовной нравственности переступить, расковывая. Примечательно было и то, что за период длительности их отношений парень и до чувствовал себя, кажется, прекрасно осведомлённым о реакции тела-и своего, и чужого. Он всегда знал, как поступить правильно. И этим чертовски притягивал. Именно поэтому, былой романтик при отсутствии света сменил жанр с лёгкой эстрады на хоровую симфонию. Ну, это если совсем мягко. Пламя в отражении стёкол мерцало с нестабильной периодичностью, но, к удивлению Лёвы, долго не затухало. Всякий раз, когда постель окутывало мглою ночной стрелы, он грудью вдыхал шире, свободнее, лишний раз не боясь от вида возлюбленного-мятежного и, противопоставляемого собственному, дьявольского, оплавиться воском от огня. Успокаивался. Частичного умиротворения он постигал и когда прикосновения Димины сыпались на шею, искусывая, не жалея, всю её поверхность, а после-зализывая свежие пигментные отметины. Не сказать, что воспроизведения на коже засосов являлось столь приятным процессом для ангельской чувствительности младшего Перфилова, но он, смакуя моментами, дико от них будоражился. И свои убеждения подкреплял однозначной вербальной реакцией. — Дим... — Лёва выдыхает неровно, внимая горячим поцелуям на ключицах и в спине прогибается под холодом подушечек пальцев, инеем забирающихся под крой жаркой толстовки и оглаживающих юношеский рельеф, вздымающуюся всё чаще, в такт уверенности движений, грудь. Рёбра паутиной теневой опутывают ветви блеклокрылых бабочек—тонкие лапки сердечных мотыльков, то щекочущие реберную поверхность лёгких, то через раз комом заполняющие трахею. Он хрустит позвоночником, бёдрами соприкасаясь с чужим пахом, и хрипло стон протягивает, руками цепляясь за плечи. Дима отрывается, в глаза смотрит выжидающе, производя отдышку, а младший Перфилов стремится быть ещё ближе, так, чтобы трение снизу ощущалось ярче, до крышесносных истом. От этой мысли ключицы алеют. Лёва притягивает парня за щёку к своим губам, дрожаще уста размыкает, чувствует, как к полости рта тянется язык, проскальзывая по зубам. Дима целуется пиздецки умело. Он наставляет подлежащего, разнуздывая его невинность, а тому остаётся лишь вторить наставлениям ближнего, на ухо шептать, тормоша степень исступления, а вместе с ним-и сдержанность в контроле. Только свои желания озвучивать боится. — Открой рот пошире. Ты слишком напряжён. — Димка констатирует безбоязливо, пронзительно глядя в глаза. Парень же первое время растерянно смотрит в ответ, но, поборов стеснение, исполняет просьбу. Его губы размыкаются с пошлым причмокиванием от влаги целуя, утягивая за собой тонкую ниточку слюны, а слегка высунутый язык быстро оказывается придавлен большим пальцем, когда партнёрская ладонь перехватывает его подбородок. Лёва жмурится, отвечает робко, ноги поджимает, когда они вновь встречаются цёмками, пропуская вспышки нетлеющего пламени, а Дима только больше его разгорячает, углубляя поцелуй. Отстраняются нехотя—воздуха не хватает, смотрят друг на друга секунд 15 с замирающим сердцем и его сбивчивыми паттернами. Нависающий тянется стянуть толстовку, отдавая приказ. — Руки вверх, золотко. — а он от обращения стесняется, зажимается, но сказанное на отлично выполняет, из-за чего вскоре остаётся частично обезоруженным, нагим. Дима грудь парня рассматривает увлечённо, где-то по нечётким изгибам торса пальцами проводит, где-то ими пережимает соски и голову аккуратно опускает там, где сердце бьётся, наблюдая, как беспокойно ведут себя шейные артерии. Лёва отворачивается, слегка прогибается в позвонках и жалобно хнычет, руки сжимая на ещё не обнажённых плечах, отчего побуждает партнёра притянуть за подбородок к себе, лицезреть красные от перевозбуждения щёки и жадно поцеловать. Лёва не может терпеть: ерзает, холодом ладоней заползает под одежду и гладит ямки на ключицах, растягивая ворот. Диме такая наглость мало чем нравится—он отстраняется, чужие руки скидывает и незамедлительно оголяет верх. Парень снова замирает. Желание ненадолго пересиливает подъездная эстетика. Вид его тела—подбитого, худощавого и бледного—если по-своему не восхищает, то заставляет задуматься над тем, сколько всего его хозяин пережил. Вид гематом и царапин вдоль по рукам напоминают и о вывернутых на тридцать градусов костяшек—документации многочисленных драк, свидетелями которых не раз оказывался и сам младший Перфилов. Больнее всего раны залечивать было, когда их получатель боролся не за кого-то, а за него. В такие моменты смотреть на усыпанные шрамами участки становилось невыносимо. И очень виновато. Странным было то, что они идеально входили в основу эротизма. Истерзанную поясницу и синюшную спину хочется трогать, кусать, облизывать и расковыривать их корочку запёкшейся крови, с любовью зализывая поражённое навязчивыми идеями место, подстраиваясь под мерный темп ласк с обеих сторон и мимолётно касаясь эрогенных зон—и своих, и чужих. Но грязные фантазии Лёвы обрываются ровно под металлический лязг пряжки, он не успевает опомниться, как необременённый неловкостью Дима предстаёт перед ним уже практически полностью обнажённым. Когда он тянется стянуть боксёры, парень утыкается щекой в своё плечо одесную, прячась от увиденной картины, будто ему видеть парня таким не положено. Тот явно думает иначе. — Посмотри на меня. — волны тока насквозь проходят через него в момент очередных прикосновений, оседая в лёгких пеплом, похожим на тот, что возлюбленный смахивает с тлеющего окурка, когда выходит перекурить на сквер. Лёву от запаха сигарет мутит, тошнит, но наблюдать со стороны за пламенем сверкающей четверть минуты зажигалки и столбившимся ввысь дымом ему нравилось. Сигарета, зажатая меж его нередко покоцанных и обмотанных пластырями пальцах выглядела слишком правильно. Не эстетично. Просто правильно. — Откуда этот порез? — он подушечками проводит по чужому рельефу, из-за досягаемости которого Дима заметно напрягается. По горизонтали, начиная с левой груди до середины второй, тянется неровный, прерывающийся на середине провисанием, меняющим траекторию раны, отчего напоминающий ромбовидные складки, глубокий шрам. Кровь-запёкшаяся, свёрнутая, но по немалому опыту и довольно высоким "профессионализмом" в поверхностной медицине (каждые малейшие телесные повреждения парня всегда обрабатывал Лёва-у него дома и литр перекиси был, и ацетона, и годовой запас бинтов, хотя, в случае Димы, его едва ль хватало на несколько месяцев) он ясно понимал—порез свежий. И до сей поры сокрытый от его глаз. — Кошечка порезала. — с губ оправдание слетело наигранной улыбкой. — Дим... — по обеспокоенному выражению лица напротив он понял, что сарказмом на этот раз не возьмёт. Парень подхватил ладонь, нежно оглаживающую грудь и потянул к своей щеке, чтобы в следующий раз прильнуть к её поверхности губами, ненадолго успокоить. — Давай не сейчас, хорошо? Пока не переживай об этом. — Лёва потратил толику минуты на раздумья, и всё-же одобрительно кивнул, в последствии стараясь выкинуть образ изуродовавшего юное тело пореза. Дима делает всё, чтобы отвлечь его. Чтоб самому не говорить о возникновении неизведанного возлюбленным шрама. А он соглашается, доверяет. — Можно... поцеловать ещё раз? — младший Перфилов большим пальцем оглаживает чужие, выстраивающиеся от его намерений в полуулыбку, уста, с надеждой на согласие. — Ну ты как маленький, честное слово. — Дима наклоняется к нему так, чтобы Лëва мог шею руками обвить, как ветвями Яоши, погрязнув в мерзости изобилия. Только вот в его владении эта мерзость прорастала пышными целебными бутонами, из плена которых высвобождаться хотелось в последнюю очередь. Лёва поясницей ощущает трение сквозь ткань домашних шорт. Колено подгибает, упираясь им между бёдрами Димы, вешаясь беззастенчиво, словно пытаясь забыться, разум очистить от посредственного разговора и влечение возродить былое. Отдаться беспамятственно. Подстегнуть на то, чтобы в кровать груба втрахивали. Отстраняются они друг от друга когда воздуха не хватает, а слюна рискует стечь на подбородок. Младший Перфилов откидывается на подушки, прижимая к себе парня, который в ту же секунду по инерции зарывается во вспотевшие волосы, прилизывая чёлку и открывая обзор на спину, недевственную от царапин на лопатках. Ахуительно хорошо. В нежности Димы, проявление коей посчастливился прочувствовать на себе только Лëва, хотелось топиться. Она располагала к себе своей недосягаемостью. Какое-то время они так и лежали, тесно прижимаясь друг к другу, и с прикрытыми глазами вдыхали смешивающийся запах феромонов. Напрягся младший, когда под конец прелюдий приходилось приподнимать бёдра, соглашаться на предложение раздеть и оттого краснеть, лицо пряча в подушку. Ему перед началом всегда становилось стыдно. — Проверь...тумбочку. — кровать заскрипела. Ожидание казалось более чем мучительным, ни то из-за стеснения в силу открытой позы, абсолютно Лёве несвойственной, ни то от до дрожи пробирающей хмели, с каждой секундой всё больше переходящей в исступление. Когда пружины кровати снова прогнулись под чужим весом, он телом ощутил жара опаление. Дима притянул парня за подбородок, отрывая от подушки, и подловил на очередной поцелуй. Детский совсем, недлительный. — Котёнок, ляг на живот. — от непривычных ласковых обращений (а, быть может, из-за пошёпоту в губы сказанной просьбы) Лёва теряется, тонет в экваторе залежей топаза и беспокойно гладит царапины на плечах, игнорируя самую немалозаметную. Ту, что на груди. В рассеивание неуверенности ему перепадают ласки, от которых дыхание, в отличие от колеблющейся воли, всё с большей периодичностью спирает. Младший Перфилов отстраняется, подгибает локти и, набравшись смелости, переворачивается, носиком утыкаясь в складки мягкого хлопка и руками обнимая подушку. Дима прижимается щекой к его лопаткам, чтобы в последний раз понежиться, и отпрянув, раскрывает крышку тюбика. Лёва чуть раздвигает бёдра, приподнимая таз, а он пользуется: собственные колени пропускает под чужими ляжками, для себя подмечая, что те у него мягкие (приятно, наверное, было бы лежать на коленях). Пальцы обмазывает еле пахнущей жидкостью и другой рукой поглаживает по ягодице, успокаивает. Парень в немом ожидании нетерпеливо мнёт простынь. Первый палец. Младший Перфилов почти не реагирует, даже не поскуливает, но отëкшую спину прогибает—даже не от удовольствия, а чтобы хруст в позвонках услышать. Чтобы завлечь Диму на продолжение. Провокация, как ни странно, работает. Он же быстро смекает—добавляет второй, грубо растягивая. В исступлении любое телодвижение—возбуждающее, даже самое невинное, от которых дёргаться хочется, разгорячая, больше, на хрип голос срывая от малейшей стимуляции. Лёва судорожно выдыхает, тая от отягчённости постельной нежности, и стонет от лёгкого шлепка по заднице. На третий палец становится жарче. Особенно, когда в такт невесомым "толчкам" сверху блуждают по телу, очерчивая ямки на изгибах рельефа и ногтями царапая торс. Дима словно смакует, когда нарочито осторожно трогает, наслаждаясь реакцией партнёра, и, видно, стремится находиться ещё ближе. Ему всегда мало-мало-мало. Младший Перфилов забывает, как дышать, когда некогда заполняемое чувство пустоты вновь сменяется ожиданием—уже более неприятным. Зато как становится по-настоящему хорошо после, в момент полного окончания Лёвиного стеснения, а вместе с этим—и постепенного зарождения эротического нахальства. Тонувший в сладостной неге интимный шёпот превращал пространство в элизиум, где смертельно тихие комнаты, для духов шумные, внимали только смазанным шлепкам кожей-о-кожу и неисчисляемым полутонам, где каждый голос упоённого—его. Оттого с каждой секундой в цепях пристанища эха Дима сходит с ума. Из оков помогает высвободиться, казалось, последняя за вечер просьба: — Дай свои губы. — он кивает, тянется, нависая, и позволяет Лëве схватить себя за щëки. Тот в губы вцепляется жадно, топит в поцелуе нежность. Углубляет его первым, перехватывая позицию инициатора и хочет руки закинуть на шею—из-за позиции не выходит. Зато ладонями способен пройтись по плечу, оставить царапины точно такие же, как на лопатках, и сбиться под особенно резкий толчок, тяжеловесно выдыхая в чужие уста. Сколько бы не прилипал парень с подобными предложениями вне постели, на момент близости явственней всего ощущалось—Лёва безумно любит поцелуи. И он везде продолжает сохранять эту детскую невинность. Голос при этом сохраняет удивительную молчаливость, изредка срываясь на скулёж. Диму партнёрская немногословность вынуждает становиться резче, грубее. Он склоняется над ухом, прижимаясь к спине, и просит тихо-тихо: — Не стесняйся. — Младший Перфилов не отвечает, только громкость поднимает на пару децибел. Свет от изнанки оконного стекла постепенно угасает, подстраиваясь под вечер, непрекращающийся ливень барабанит по крыше и изредка—по подоконнику. Дымка прелых облаков окутывает спальню. Любоваться выгибающимся под тобой телом в дождливой полутьме—высшая форма эстетики. Ему сердце щемит от стонов, как в стерео и голову терзают бессвязные мысли, где каждая—о нём. Как Лёва мышцами расслабляется, сжимает постельное бельё, имя чужое нашёптывает в возбуждённом бреду, и даже то, как внутри него, блять, тесно. В момент кульминации ловят взгляды друг друга—пронизывает молнией. Дима хрипит с низким полутоном и кончает, обессиленно падая на простыни. Он со спины обнимает Лёву, зарывается в шею, пока он под оберегом ладоней поворачивается к Диме. И улыбается влюблëнно. — Люблю тебя. Пиздец как. — он отводит взгляд, впервые оказываясь в позиции смятëнного. Младший Перфилов кончиком носа потирается о чужой (как, видел, родители делали) и посмеивается тихонько. Дождевая композиция теперь звучит на полтона выше. Они лежат вместе, пока уличный холод не окутывает кровать, пока ещё имеют возможность согревать друг друга теплотой тактильности. Пока пламя не угасает полностью, без остатка. Нехотя отрываются. У Лёвы сил не хватает на что-то большее, чем просто принять сидячее положение, устало разглядывая обсессию погоды извне стекла. Дима же поступает рациональнее—лениво потягивается, для приличия натягивает нижнее бельё, но после, подобно партнëру, садится на край матраса. Со спины ощущает, как Лёва по его груди рукоблудит, поднимаясь вверх, хватается за шею и смотрит хитро. Так и хочется созвать лисëнком. Со стороны зеркала картина приобретает ещё большую раскошность. Дима в своё отражение поглядывает, ухмыляясь, а он благословляет поцелуем в щëку. Подобная фотография бы неплохо смотрелась на экране блокировки. Или сзади пачки сигарет с сердечками маркером. — Примем душ вместе? — мурлычет Лëва и кусает возлюбленного за мочку уха. Он согласно кивает. *** Дима прокручивает колёсико и щёлкает зажигалкой, подставляя под пламя чистую сигарету. От прокусанной Лёвой кнопки привкус дыма меняется—становится менее терпким и не оседает на нёбе. Он мог только с любимым за компанию стоять под крыльцом соседнего подъезда, наблюдать, как пепел собирается на подожжённом кончике и как парень его стряхивает лёгким постукиванием. Ещё он каждый раз младшему отдавал свои драгоценные LD, чтобы тот прикусил капсулу на фильтре (тот как-то парню сказал, что ему нравится треск кнопок) — их совместный ритуал. А ещё причина, по которой Дима перестал покупать ментоловые сигареты. — Дим, солнышко... — он прерывает затяжку и обращается к Лёве. — откуда у тебя тот шрам на груди? — Да я, это... — парень подбирает слова и случайно пересекается с инициатором разговора взглядами. Он падает в объятия курящего, талию обвивает, кладя голову на плечо, из-за чего он едва не роняет окурок. Замечает, что Лёва трясётся. — я сам. Произносит на одном дыхании и закуривает, другой рукой трепетно прижимая того, кто изнутри колотит в грудь. Он явно не в восторге. — Я тебя люблю. — Младший Перфилов поднимает глаза на Диму, замирая. — Прошу, не беспокойся. Со мной всё будет хорошо—ты знаешь. — Перебирайся к нам. — Что? — Это ведь из-за отца. — он прижимает жаждущее внимания тело сильнее, верность убеждений не оспаривая. — Ты можешь ночевать у нас, я ведь уже столько раз предлагал. — Не стоит. Потерплю до совершеннолетия и... — его мысль прерывает громкий рингтон. Лёва лезет в карман, просматривая уведомления на экране блокировки и тут же слегка отстраняется. Он заходит в диалог с Владом с алеющими щеками, подавляя случайные комментарии касательно его сообщения. Дима перехватывает телефон, чтобы рассмотреть его поближе и понимает, что на сегодняшний чужой план, кажется, не сработает. На фотографии уже как двадцать минут назад покинутая постель. С интересной деталью. *Одно вложение* Владислав Кособуцкий: В следующий раз не разбрасывайтесь лубрикатами, пожалуйста:)