Кресло

— Я могу поговорить с Эдгаром Гибсоном? Больница не выглядела, как логово учеников Пилы, но или цвет, или запах, вызывал в Линдси лёгкое отвращение. Где-то в этом месте, она могла поклясться, был Гордон, и это значило, что расследование близко к завершению. Или он, или Эдгар Гибсон, должны оставить пару улик. Если подделали документы, были вынуждены заболтать и регистратуру. Охрану, работников скорой, кого угодно, кто может отрицать, что Страм был здесь. — Гибсон? Да, конечно. На второй этаж и в самый его конец. На самом деле, она не знала, почему уверена, что Хоффман не заручился помощью работников скорой. Он мог позвать на помощь, вызвать врачей и оказаться «несчастной жертвой Пилы, которую привезли с лучшим другом». Ублюдок. Если все эти документы настоящие, Гордон и Эдгар — обычные врачи. — Будьте осторожны, — прозвучало в кабинете. Дверь открылась, и Линдси едва не столкнула человека на костылях. Сначала она, от растерянности, подумала, что это и есть Гибсон, но вовремя затила мужчину позади, — Я обязательно приму вас. Только подождите пять минут. Мне нужно подготовить кабинет. — Я эти пять минут и займу. Пока к вам не зашли другие пациенты. — Не стоит, — он придержал дверь, но Линдси оказалась достаточно худой, чтобы протиснуться между рукой и проёмом, — Это так срочно?.. Впечатление Эдгар производил зелёное. Вежливый и неловкий, не исключено, что неопытный, но стрательный и готовый учиться. Это роднило его с Гибсоном, но теперь Линдси была вынуждена теснить фамилию и, рассуждая, делить их на «Эдгар» и «Мэтт». Лица у них разные, а характер один. Наверное. Даже от значка одинаково поджимают губы. — А, так вы из ФБР! Присаживайтесь. Что случилось? — Два пациента: Питер Страм и Марк Хоффман. Мне нужно знать всë, что знаете вы. — Аа-а-а… Да-да. Конечно. они были у меня и… Они же, кажется, оба полицейские? — Откуда вы знаете? — Я хотел отправить заявку о том, что случились побои, но пострадавшие…попросили этого не делать. Сказали, что сами придут в отдел. Или заранее придумал, или говорит правду. Иногда, нервничает подозреваемый или завирается, понять невозможно. Линдси присела, вытянув ноги. Она забыла, каково потеть при виде ФБР, пусть раньше и теряла дыхание, когда слышала это слово. Сначала — полиция, а потом органы безопасности казались ей огромным и страшным, серьёзным до изнеможения, тем же, чем кажется верующим золотая статуя Будды. — А, и они оба подписали отказ от госпитализации, особенно, этот… Питер, Да. Он…с характером. — «С характером»? — …А что конкретно вы хотите услышать… Простите, как вас? Я не успел запомнить из удостоверения. — Линдси Перез. — Так, что вы хотите услышать, «Линдси Перез»? — Вы заметили что-то странное в поведении Хоффмана или Страма? Как они оказались здесь? — Я не успел ничего спросить. Оба прибыли в бессознательном состоянии. Но, как врач вам говорю, это побои. Причем…очень…жестокие. — Значит, вы готовы продиктовать мне номер машины скорой? — Номер? — Эдгар сложил ладони перед собой. Смешок скрипнул, как колесо, — Нет. Я ничего не видел. Как я мог запомнить? …Если он лгал, то зачем? Ему угрожал Хоффман? Стоило спросить, но, если они были подельниками, информация дойдёт до Марка ещё быстрее. С другой стороны…возможно, как раз и стоило вывести его на стресс? — Я знаю, что вы лжёте. И вам стоит в этом признаться. Для смягчения наказания. У Эдгара двинулся кадык. Недолгая тишина прервалась шуршанием — Линдси заметила, как открылась полка. Что Эдгар собирался достать? Пистолет? У неё тоже было оружие. Пусть подавится, пуль у неё тоже больше. — Зачем мне лгать? Палец опустился на курок. Пусть хотя бы двинется. Пусть выдаст себя, как Пилу, и они закончат. За мгновение до того, как Линдси вытащила пистолет, на столе оказались документы. Недолго она пялилась перед собой, застыв с согнутым локтем, но плавно опустила руку, снова сжавшись от подступающего стыда. Если персонал больницы сочтёт Линдси опасной, допрос будет окончен. Эдгар, нервный и до угроз, и после, застыл с прежним выражением лица, постукивая по краю папки. «Зачем мне лгать», значит. Документы, рентген… — Да, я… вижу. Не было способа проверить, принадлежали ли снимки Страму, и какое отношение поставленные печати имели ко вчерашнему дню. Как давно Марк хотел сломать Страму ноги? Если обратился за помощью к Гордону, это точно не было случайностью. Но зачем? — Извините, — Линдси поджала губы, протолкнув пистолет в карман. Должен же быть способ проверить информацию. Сможет — опровергнет алиби. Не сможет — официально его подтвердит, — я ошиблась. — Не извиняйтесь. Вы просто делаете свою работу. — Я оставлю номер. Если заметите странности или решите сообщить о том, что упустили, я буду ждать звонка. — Конечно. Пауза затянулась. Эдгар вежливо улыбался. Или притворная доброта, или искренняя наивность. Причинять вред невиновному, даже если это крик или обвинение, не хотелось, и она снова поддалась мысли, что делает что-то не так. Если он — помощник Пилы. И если он — не помощник. Всё одно. Рано говорить «я облажалась», но время шло, а Страм продолжал сидеть со сломанными ногами. Что, если уже мёртв? — Я жду от вас лист и ручку. — Да? — смешок Эдгара звучал, как сломанная скрипка, — простите. У меня было много пациентов сегодня. Я вас не понял. *** В двери заёрзал ключ. Противный звук, средний между скрипом и шорохом, разбудил Страма, и только в эту минуту он понял, что заснул. Дрёма не принесла ни сил, ни спокойствия — сколько бы часов ни ушло, Страм будто моргнул. На хриплом выдохе он наклонил голову, и шея, и без того каменная от боли, заныла изнутри в новом ощущении — голод. Сон избавил Страма от нужды сидеть наедине с фотографиями Хоффмана. Он совершил ошибку, не такую огромную, как казалось, но мерзкую — развесил материалы дела над столом. Среди документов, вырезок газет и интервью, была закреплена серия фотографий. Раньше это не имело значения, а теперь каждый раз, когда Марк заходил в комнату, на его лице читалось наслаждение. Вчера, увидев впервые, сказал «интересно». Страм покраснел от злости. Что тогда, что сейчас. — Ближе к делу, — прохрипел, спиной чувствуя, что не один. Хоффман принёс таблетки. Страм понял это по гулкому звуку картона, но не двинулся — ждал, когда самолюбование подойдёт к концу. Наверняка Марк хотел, чтобы за обезболивающее падали ему в ноги, но разговор не сложился, и одна упаковка за другой выстраивались в тишине. Шорох, шорох, скрип, потом…лязг? Что-то железное? — Принято, чтобы ловушка имела особенное значение, — голос Хоффмана, низкий и гладкий, резал уши или спокойствием, или тем, что пряталось под ним, — Наказание выбирается от того, в чём провинилась жертва. Конечно. Теперь он будет его учить. Пусть подавится своими ловушками. Может, ошибётся, и одна перережет ему горло. — …И знать степень её вины. Тот, кто заслужил испытание, но не причинял боль, может отделаться парой царапин. А моральный урод останется без головы или ноги. — А чем провинился я? Стол теснился винтами и шестернями. Железные пласты заняли половину, и теперь Хоффман приподнимал локоть, чтобы не срезать рукав. Ублюдок сделал из кабинета поиска Пилы свою мастерскую. Страм дёрнулся, но желание врезать быстро в нём подавилось. Продолжил: — Чем Я провинился? Тем, что тебя поймал? — Может быть. А может, тем, что не ценишь свою жизнь, м? Кадык Страма двинулся. Тело натянулось, как магазин пистолета. — Ублюдок. Линчеватель хренов. — Да ну? Ты не согласен? — тишина была недолгой, и Страм мог покляться, что знает, что Хоффман собирался сказать, — Вопли «хочу стать твоим учеником» — теперь значат, что ты хочешь жить? Кресло дёрнулось. Ремни застучали по рукоятям, и этот звук, противный и мелкий, повис надолго. Страм слышал только его и стук зубов. Не было причин быть здесь. Не было причин его здесь держать. У Хоффмана проблемы с бошкой. Ни рассчёта, ни целей. Между ним и Крамером ничего общего. Джон — психопат, но он никогда не заставлял умолять. Быстрая смерть ничем не хуже увольнения. Умирая, ты, вроде как, перекидываешь эту проблему другому. Даже если ловушка вырвала голову. Даже если разбросала по полу кишки. Убираться за своим трупом ты сам не будешь, и Страма успокаивала мысль, что испытание для него станет самым гадким. Блендер внутри живота, бочка с кислотой, бассейн лезвий. Что-то с кучей ружей. Он был готов выглядеть, как мясо, фарш из костей и конечностей, главное, чтобы это было быстро. Боялся ли боли? Конечно. Как и все. Боялся ли медленной смерти? Страм вспотел. Это не изменило ни взгляда, ни дыхания, но что-то внутри, что-то, среднее между ненавистью и стыдом, металось от «ты поступил жалко» и «ты поступил правильно». Он вспомнил: «Его» ловушка не была быстрой. Пожалуй, это единственный механизм, который стоило так назвать. Другие машины назывались «испытаниями», а Страм лишь нашёл себя на железном кресле. Холод ударил в спину, и, казалось, пролез меж костей. Страм опустил взгляд на ремни. Он ясно чувствовал их на запястьях, но, странно, видел и на локтях. Не стоило двигаться, это приведёт ловушку в движение, запустит какое-нибудь дерьмо с «ты не знаешь меня, но я знаю тебя». Нет, Хоффман, тебя я Знаю. Тело затекало. Страм не знал, сколько провёл на этом кресле, сразу сидя или, может, лёжа. Спинка была откинута назад, создавая противное положение, напоминающее фбровские тренировки. Страм цыкнул. Подумал «мне тогда сил хватало», и тут же осёкся. Если продолжит вспоминать, подавит себя ностальгией. Перед решением, о прошлом думают только смертники. Это не спасало от подступающего холода. Его словно подвесили за плечи. Даже врезавшись в спинку кресла кожей, чувствовал, будто застыл над ямой, как грёбанный Бобби Дагген. «Докажи, чего стоишь, преодолевая испытания» Иди нахрен. «Пересмотри свои приоритеты» Иди нахрен. «Принимай каждый день, как последний» Страм поморщился. Он осмелился двинуть головой и риск оправдался. Ловушка не запустилась. Можно осматриваться. Это и в правду кресло. Вернее, то, что старалось быть на него похожим. Длинный железный пласт от ботинков до затылка. Два подлокотника. Явно не для удобства. И что ему делать, когда неподвижен? Следующим решением стала попытка двинуть стопой. Нога заёрзала на железе. Напряжённая мышца окаменела, Страм не понимал, касается ли поверхности, и не видел этого до конца. Наконец, ему удалось расшевелиться. Тогда, икру закололо, будто от выстрела, и он пожалел, что пытался выбраться или слишком сильно, или абсолютно «никак». Говорят, что кровь «закипает», но у Страма она теплела, разогревалась, как на медленном огне. Однажды он застал Линдси за кулинарной передачей. «Мы будем использовать отруб под названием «тонкий край» или «стриплоин». Ни в коем случае не солим и перчим». Время шло, в ожидании он начинал расслабляться. Голова не активировала механизм. Ремень на шее держался крепко. Локти прижаты другим ремнём. Колени, стопы… Страм поймал себя на том, что ремни закреплены на сгибах тела. Блять. Тогда ему стало не по себе.