Суперсила номер два

Все, что Чонгук знает о Юнги, когда они сталкиваются: первое, у Юнги какая-то чертова бездна вместо глаз; второе, на ощупь он хрупкий; и третье, он почти до самого кончика носа завернут в несколько слоев одежды и… тонкие кожаные перчатки. Это довольно теплой-то осенью, когда Чонгук стоит рядом даже не в футболке, а в майке с проймами до самых ребер и в неприлично рваных джинсах. Так все говорят — что они неприличные. Сам Чонгук этих правил приличий знать не знал, руку не жал и на брудершафт не пил, так что ему сложно согласиться или оспорить. А еще ему совершенно пофиг. — Тебе не жарко? — Отъебись. Вот и весь разговор. Мутанты вообще народ недружелюбный. Ну в отличие от Чонгука. Хотя он тоже не дружелюбный, а скорее любопытный. Намного более любопытный, чем все остальные (вместе взятые, талантливый пиздюк талантлив во всем). И ему — помимо всего прочего — интересно, кто этот мрачный гном, торчащий из свалки одежды, которая на него надета. Поэтому первым делом Чонгук пристает с этим к брату. — Не трогай его, — шипит Хосок, едва услышав, о ком речь. — Его нельзя трогать. А то пропадешь. Так все говорят. Опять эти «все». И что это за романтический бред, думает Чонгук. Или совсем пропадешь? Такое среди мутантов тоже случается, среди них вообще бывает все что угодно, и иногда хотелось бы, конечно, побольше определенности. Так что следующим шагом Чонгук выбирает подкатить к одному из их кураторов. — Между вами что-то произошло? — уточняет Намджун. — Ну мы встретились. Это считается? — Ты ради праздного любопытства интересуешься? — А он всегда тусуется один? У нас же тут намеки на семью, которой либо не было, либо лучше бы ее не было. Разве вы не обязаны нас тут всех заобнимать насмерть? Ради мира во всем мире. — Он не обязан участвовать в этих объятиях, — отвечает Намджун, — если не захочет. Но ты мог бы ему предложить. Если хочешь сам. — Бросаете меня на амбразуру, Намджун-щи? И совсем вам меня не жалко? Ну давайте тогда хоть обнимемся на прощание… Намджун хрипло смеется и, сгребая Чонгука большими руками, ерошит его волосы, как маленькому, честное слово, приятно. — Ты как бумеранг, Гуки. Тебя, как ни бросай, ты все равно возвращаешься целым и невредимым. Я считаю, что это с полным правом можно назвать твоей второй суперсилой. — Да? А какая первая? — хихикает Чонгук. — Доброта, — говорит Намджун. — Нам всем ее очень не хватает, даже по отношению к себе. А ты, не прилагая усилия, добрый. Береги это. — А если тот гномик против, но у него нет выбора, это будет считаться добротой? Намджун трет подбородок и без особой определенности тянет: — Ну что я могу сказать… Будь осторожен. Как и все они в школе, Чонгук пытается контролировать свою силу, он обещал брату. И, блядский боже, он действительно старается, как может. Много занимается спортом, много читает, учит несколько языков, играет на гитаре и барабанах, даже на какие-то уроки по обычному расписанию от скуки заглядывает. Но время все равно остается. И в такие моменты Чонгук находит себя разглядывающим Юнги, следящим за Юнги и, в принципе, проводящим с ним все свободные минуты. Считается ли это добротой, если он исподтишка наблюдает за тем, как Юнги в кажущемся ему уединении снимает перчатки, прикасается пальцами одной руки к совершенно обыкновенной ладони другой и делает это с таким сомнением вперемешку с неуверенностью, будто в его руках заключен весь ужас этого мира? Хотел бы сам Чонгук, чтобы кто-то был свидетелем того, как он слепо смотрит куда-то за горизонт? — Хён? — Не интересует. — Мне все равно. Юнги на такую неприкрытую наглость смотрит, опешив: —Ты понятия не имеешь, что я… — Мне все равно. Чонгук за эти пять бесконечных дней ни разу не видел, чтобы Юнги разговаривал с кем-то еще, кроме преподавателей, и считает это неправильным. — Банановое молоко будешь? — А не пошел бы… — Ну и ладно, в следующий раз что-нибудь другое принесу. Юнги не нравятся пончики, булочки с кремом, острые тако, тягучие корндоги, жареные бананы, ароматные тайяки, пряные восточные сладости и много чего другого. Но на простой керанпан он вдруг смотрит с секундной заминкой. Такой крохотной, что даже торопыга Чонгук слегка сомневается, не показалось ли ему. Это первое подношение, к которому Юнги притрагивается, когда Чонгук (делает вид, что) уходит. И прежде, чем попробовать сам пирожок, Юнги долго гладит волокнистую поверхность простого бумажного стаканчика кончиками пальцев. Без перчатки. Да, это еще не успех, чтобы большой, но Чонгук все равно чувствует распирающий пузырь «доброты» в груди, и как его тянет обратно к этой бездне в мягком свитере. И к его таинственным рукам с гипотетическим ужасом всего мира на кончиках пальцев. — Хён? — Да что ты ко мне пристал? — Хочется. — Послушай… — Кофе или чай? Вообще-то Чонгук знает ответ, но после долгого молчания он слышит тяжелый вздох: — Чай. — Супер. Я мигом. Впрочем, ему все равно приходится сделать с десяток лишних кругов по местному стадиону, чтобы не выплеснуть на Юнги бурлящий в нем щенячий восторг. — Он точно не остыл, пей осторожно, — говорит Чонгук, когда возвращается. — Как тебе новое меню в столовке? Лажа, да? Вот и я о чем. Юнги все еще сопротивляется, но Чонгук относится к этому с несвойственным ему терпением. Он не знает причин на собственном опыте, но ему подсказывает Чимин. — Иногда, вернее, довольно часто, это уже почти животный рефлекс, — говорит Чимин, и его синяя кожа идет рябью, набирая фарфоровой белизны, отращивает поверх пижамы знакомый ворох одежды и скупо улыбается чужим лицом, слегка подворачивая губы в уголках. — Если очень долго отталкивать от себя что-то, твое тело отключает мышцы, которым ты не пользуешься. И ты можешь буквально разучиться обнимать. Чонгук до боли всматривается в его — Юнги — лицо, и в груди неприятно скребет несостыковкой: вот он хён, за которым он таскается хвостиком все последние недели, однако тот еще ни разу в разговоре с ним не произнес настолько длинную фразу. И уж тем более не говорил о настолько личном. — Убери, хён, — трясет головой Чонгук. — Это крипово. — Да неужели? И только? — улыбается Чимин чуть шире и наклоняется к Чонгуку чуть ниже, так что Чонгук получает кукольные губы так близко, что пропускает вдох от ужаса и прошившей его жажды прижаться к ним. К счастью, он намного быстрее своих проблем и смеха Чимина, который почти не слышен издалека. Но не быстрее собственных мыслей о настоящем Юнги и его настоящих губах. И эти мысли даже для Чонгука слишком громкие, буйные и хаотичные, чтобы он мог так сходу разложить их по фен-шую. Так что Чонгук решает дать немного времени остыть — себе и отдохнуть — Юнги. Вряд ли, конечно, Юнги как-то замечает это, потому что их время течет по-разному. Но он точно различает упрямый огонек, который горит в Чонгуке, когда он появляется снова. — Что-то… случилось? Чонгук моргает от такого внезапного участия и, размякнув, чуть было не начинает мямлить. Вовремя берет себя в руки, а хочется — страшно, ужасно, невозможно — взять в руки ладони Юнги, и выдает без обиняков: — Я хочу свидание, хён. — Ч-чего? — Ты, — пальцем показывает Чонгук, — я, свидание. Альгессо? — Сбрендил? — Даже если да, мне все равно. На свидание пойдем? — Конечно, нет. — Почему? — Потому что нет. — Мог бы придумать что-нибудь получше. Что я тебе не нравлюсь, например. — Ты мне… — Нет, хён, пользоваться подсказками — это по-детски. Придумай что-нибудь свое. — Куки… — Ух ты! Ты это сам придумал? Супер. А теперь мне пора. — Чон… Но Чонгука уже и след простыл. В прямом смысле, он на самом деле так умеет. — Он может мне навредить? — спрашивает Чонгук у Сокджина. И прежде, чем ответить, тот с задумчивым видом мешает чай в своей тонкой фарфоровой чашке. — Не знаю. Не думаю, что при всей своей нелюдимости Юнги способен на такое. — Да, но… Он может это сделать? — Я… не знаю, малыш. И никто не знает, это что-то больше нас и всех наших знаний. Я верю в то, что невозможное возможно. Но это не всегда означает, что в конце нам понравится результат. Чонгук вздыхает. — Как ты так вечно умудряешь дать совет, не давая совета, хён? Я вообще зачем к тебе приходил? — Потому что я великолепен? — улыбается Сокджин над краем чашки. — Не отвечай. И запомни на будущее: это всегда риторический вопрос. Как водится, сомнения Чонгука сдвигаются с мертвой точки волей случая. В тот день Чонгук, будто в замедленной съемке — без «будто», — видит, как какая-то студентка проливает на Юнги кофе, видит, как она тянется, чтобы помочь ему отряхнуться, как Юнги отшатывается в сторону и налетает на других студентов, которые оказались за его спиной. Видит, как от неожиданности по цепочке начинают срабатывать разные способности, как в нешироком коридоре поднимается паника и толкотня, кто-то вскрикивает, и в сторону съезжает вспоротый кем-то кусок стены… Но единственное, что действительно волнует Чонгука в тот момент — это слишком много чужих прикосновений, которых Юнги не выносит буквально физически. И тогда Чонгук влетает в центр этой кутерьмы и выносит Юнги из толпы сам. — Не… трогай меня, нет! — бьется тот в его руках. — Отпусти! У Юнги шок и что-то на грани с истерикой. У Чонгука, если честно, тоже сердце колотится, будто ушибленное. Чонгук нервно с разбега прыгает в комнату к своему соседу Тэхёну и проносится по ней смерчем, сам не зная, что ищет: — Тэ, если нельзя прикасаться, то что делать? — Совсем? — Не уверен. К коже? — Слишком много вариаций. Может, плед? — Сгодится. Когда он снова возникает рядом с Юнги, тот представляет жалкое зрелище, дезориентированный и провалившийся в себя, и не вздрагивает на резкий порыв ветра, который наотмашь бьет его по лицу, потому что дрожит, не переставая. И по этой же причине, вероятно, не сразу начинает вырываться, когда Чонгук накрывает его принесенным пледом с головой и эдаким пододеяльным призраком крепко прижимает к себе. — Нет-нет-нет, отпусти… — слышится из-под пледа спустя пару мгновений. — Сейчас же. Чонгук! — Я не отпущу тебя, мы в безопасности, перестань брыкаться. — Да не трогай же меня. Совсем дебил? — И почему же? — Потому что я сам не знаю, что может произойти. Лучше не трогай. — Я уже делаю это, хён, и ничего фатального еще не случилось. Кроме того, что ты засветил мне по почкам и ушиб голень. Хоть по яйцам не бей, а то вдруг они мне еще пригодятся. Юнги неловко застывает. — Отпусти. — Еще раз говорю — нет. Но ты можешь выбрать, где тебе было бы комфортнее оказаться. После короткого колебания Юнги тихо роняет: — В моей комнате. — Только это будет со мной в комплекте. — …ладно. И вот они сидят на кровати. Юнги — у изголовья, подобрав под себя по-турецки ноги и теребя нитку, которая распускает край рукава. А Чонгук — напротив, разглядывая его темную вьющуюся челку, которая сейчас загораживает глаза, и узкую белую прядь в ней. «Единственное хорошее во мне», — как-то съязвил Юнги, хотя Чонгук в корне не согласен с такой версией. С плеч Юнги по-прежнему свисает плед, который Чонгук свистнул у Тэхёна, и за этот плед как будто совсем несложно потянуть, чтобы подтащить Юнги ближе, а еще лучше — сразу уронить к себе на колени. Но Чонгук пока держит этот вариант в уме, позволяя себе лишь тыкать пальцем в чужую острую коленку в доступной близости. Юнги время от времени дергает этой коленкой и все же не отодвигается. Наверное, потому что просто некуда — из-за двери все еще доносятся возбужденные голоса, и немного пахнет гарью. — У тебя уютно, — подает голос Чонгук. — Не ври, а. Зачем? — Хорошо. Тогда почему здесь неуютно? — А зачем? — Хён, — твердо говорит Чонгук, — ты же читаешь этих своих Байрона, Шекспира и Гюго, что с твоей речью? Юнги в шоке вскидывает глаза: — Откуда ты знаешь? — Потому что я хотел узнать о тебе больше и наблюдал. Потому что ты сам не рассказываешь. — А зачем? — бормочет Юнги блекло. Чонгук все-таки не выдерживает, тянется, тянет и роняет Юнги на себя. — Чонгук! — вскрикивает тот. — Мы уже выяснили, что через ткань твое проклятие, какое бы оно ни было, не работает, — отрезает Чонгук, прижимая его поверх пледа к своей груди. — Лежи спокойно, и никто не пострадает. Удобно? — Нет. — Отлично. Ты такой вредный, это справедливо, что тебе неудобно. И смеется, когда Юнги пытается лягнуть его. Потому что Юнги наконец касается Чонгука — сам! — а Чонгук касается его. Даже в такой не самой удобной позе на ощупь это просто восхитительно. И Чонгук не знает, как, но он чувствует, что Юнги чувствует то же. Они совсем капельку возятся, с ворчанием «да пошел ты — сам пошел», словно все еще борются каждый за свою правду и первенство, хотя на самом деле больше устраиваясь в объятия друг друга удобнее и плотнее. И Чонгук рискует здоровьем, утыкаясь в макушку Юнги носом, и туда же — в теплое темечко — украдкой прижимается губами. — Совсем слова «нельзя» не понимаешь, да? — шипит Юнги на это. — Предпочитаю все проверять опытным путем. И, как видишь, жив, руки-ноги на месте. Так что не вижу причин сомневаться в своей удаче. Я еще по-нормальному поцеловать тебя собираюсь, так что готовься. — Поехавший. Еще секунду назад все было почти идеально, а теперь Чонгук снова ощущает, как Юнги пытается сжаться в его руках и зарыться глубже под плед. И Чонгук был бы рад не неволить его, позволить спрятаться и пережить это мгновение без боли и страха. Однако Чонгука подстегивает тот факт, что Юнги все еще цепляется за него своими таинственными руками в перчатках, а это значит, что рано или поздно они снова вернутся к этому выбору. И будут думать о нем каждую минуту, пока он не состоится. Точнее, пока они не попробуют. Чонгук не любит и не хочет ждать, это против его природы в прямом смысле. Поэтому он говорит: — К слову, достаточно поехавший, чтобы поделиться этим, ты со мной? — и на молчание Юнги, от которого из под пледа видно лишь усталый взгляд и ту самую белую прядь из черной челки, добавляет шепотом: — Я такой быстрый, что если почувствую что-то не то, то успею отдернуться, клянусь. — Ты не можешь быть уверен... — тоже шепотом отвечает Юнги. — Но и ты не можешь быть уверен в том, что все пойдет не так. Чонгук осторожно ведет поверх пледа ладонями от пояса Юнги к крыльям лопаток, а затем плечам, чтобы там с мягкостью и без спешки потянуть с головы импровизированный капюшон. Когда пальцы Чонгука наконец касаются чужих волос, Юнги жмурится, и его брови собираются в ужас и страшное переживание. — Я все равно сделаю это, гномик-хён, — заправляет эти волосы Чонгук ему за ухо, но все еще не притрагивается к коже. — И я готов рискнуть. Ну же, посмотри на меня. Лицо Юнги не сразу и с трудом немного разглаживается, после чего Юнги неровно, но глубоко вздыхает и обреченно разлепляет веки, встречая взгляд Чонгука. — Не делай из меня убийцу, — просит он. — А ты не делай из меня насильника, — парирует Чонгук. И не давая больше возразить, спрашивает: — Готов? — Не… — Отлично, — выдыхает Чонгук, прижимаясь к его губам. И время вокруг них как будто застывает. Ключевое — «будто», понимает Чонгук, когда они, обалдевшие, отрываются друг от друга. — Как ты себя чувствуешь? — вглядывается Юнги в лицо Чонгука. — Немного медленнее, — признается Чонгук, умалчивая о том, что у него слегка кружится голова, хотя, может, это от эйфории, потому что ее, ничем не замутненной, через край. — Кажется, ты все же не убийца, хён, — щурится он с усмешкой, — а всего лишь маленький воришка. — Т-ты… — задыхается Юнги, однако Чонгук не дает ему договорить, возвращаясь к приоткрытым губам рывком и сминая их уже так, как требует все его нутро — горячо, голодно и плотно. Да, возможно, его голова начинает кружиться чуть больше, и да, Чонгук обязательно поговорит об этом с братом, чтобы тот пощупал их с Юнги своей алой магией. А может, они с Юнги справятся своими силами, если будут усердно тренироваться… Но сейчас все, на чем Чонгук может сфокусировать свое внимание, это то, как чужие ладони в перчатках медленно ползут по его шее и, вплетаясь в волосы, сжимаются там до боли. Чонгук ныряет под весь этот ворох одежды руками, оглаживает там немного влажную спину и по дороге вверх считает чужие ребра большими пальцами. Чтобы на самом верху чувствительно прихватить короткими ногтями и поймать беспомощное «о, господи» в новый головокружительный поцелуй.