каждой принцессе положено жить

а всё так хорошо начиналось: сладкие рюмочки, кислые духи и девки за покатыми столами. девки не потому, что слава их не уважал, напротив, но они такими и являлись – шебутные, нахальные и перманентно поддатые в ноль. он им и завидовал, и их немного по-матерински осуждал: глупо смотреть, как им в белые, подколотые зубки, смотрят одинаково неинтересные спермобаки. с такими карелин тоже бывал, таких его научила определять куромушка с десятого. «они вообще какие-то все вялые», не то что сам славян: он, оказывается, добробольный спермоглотатель. – блять, вань, иди ты, – карелин пытается дать под икру так сильно, как только мог, а соседу по парте хоть бы хны – даже саблезубо, фирменно и по-свойски не улыбается. – а я чего. вообще, на правду не обижаются, брат, – кошачьей нерасторопностью растягивает ваня, продолжая пялиться на лысую голову через ряд. – ты знаешь, что всех уже своим заебал. слава краснеет, втягивая шею в голову. хочется совсем мелочно разозлиться: «а ты своей как будто никому голову не трепал» или «брат, зато меня не просто используют (или славе так очень хочется думать)». но он не мелочный и не мудак, поэтому агрессивнее водит ручкой по тетради и снова вслушивается в речь препода, игнорируя обоих. так вот, к чему же: про девок, столы и куромушку? а к тому, что карелин год начинал именно с них и именно с ними, на что не собирается жаловаться, но ближе к следующему новому выбирает компанию кардинально другую – своего. лысого, как куромушкина животина, полногубого, что ужасно и как-то неправильно и дико хорошо. у него тесная кухня и тесные, тугие объятья на кровати, он живой и свежий, пахнет сладкой нугой. а еще целует славу, сам округляя светлые глазки. прячет голову, отступает на полжизни. целует коротко и без пылу, но сразу после того, как слава ему добровольно сосет. добровольно опускается на колени, подталкивая своего облокотиться туловищем о подоконник. звякает молния, приспускаются штаны с боксерками, простыми и неинтересными, не то что у славы, во рту мокро и немного ропотно. смотрит на своего мальчика, лысого, красного и совсем маленького, почти как птица на ладони, снизу вверх. любуется сбившимся дыханием, любуется надуто-сжатым ртом, любуется стиснутыми кулаками. глазами не опускается на толстый «агрегат», изучая его одними пальцами, и уже полувставший берет в свой люботный, жадный, исцеляющийся своим драгоценным мальчиком рот. после мирон застенчиво предложит руку и чай по пожеланиям. в стенах школы федоров даже не оглядывается на славину сторону, и у славика что-то печётся под ребром.