До семи

Как быки на убой. Он немедля озвучивает вслух, чтобы получить в ответ горячее, полное напора, сопротивление Самозванки: не смей называть их так, мясник! И потом: Эти люди отдадут жизнь, чтобы все уцелело! Их нельзя забивать как быков! Чего он, Артемий, в этих людях-то не видел. Ворюга Гриф, Сабуровы без царя в голове, сама себе на уме Анна — кто еще, он не может вспомнить. Ему, в общем-то, все равно: раз Приближенные, значит, важны, а что там за душой — не его дело, своих мертвецов хватает. В земле все стухнут одинаково. Данковский было выступает вперед, но Артемий поднимает руку. — Оставьте грязную работу мне, доктор, думаю, вы достаточно убили за эти двенадцать дней, — это не должно звучать обвиняюще. Данковский хмурится — вестимо, и сам приговорил достаточно для того, кто пообещал с приговором бороться. — И как это все организовать? — задает резонный вопрос Блок, переводя взгляд то на одного, то на другого, то на третьего. Три целителя, а по действиям едва скажешь. — Надо собрать их в одном месте. У него, — Самозванка тычет пальцем в Артемия. — Будем вводить по одному, ни к чему Приближенным видеть чужие смерти. Вы подготовьте помещение, пока вы сливаете кровь — я буду ходить за следующим. Ну точно, провожает ее неласковым взглядом Артемий, как быки. ** Анна долго прихорашивается — легкая, воздушная. Смерть ее обязательно должна напоминать грациозное па, иначе к чему все это? Пускай она и не балерина, не танцовщица — даже не такая, как местные девки — а певица всего лишь наполовину, но это же не значит, что она не заслуживает красивой смерти. Клара вот понимает. Она вообще такая — понимающая, возможно, больший ангел, чем сама Анна. Так и быть, она согласна на второе место — только в этом случае. Анна не уверена, как именно это будет выглядеть: ее застрелят? Вспорют горло? Лучше бы, конечно, вообще не трогали кожу. Может, наглотаться таблеток? Но это так долго… Клара приходит вечером — не заискивающая, как местные пьянчуги, не хамящая, как бабье. Нет, она с искренней, доброй улыбкой привечает ее, уводя в сторону заводов: недружелюбное место, ой недружелюбное, но да ладно, чего не сделаешь ради славы. Нервы подводят лишь единожды — когда за спиной громко захлопываются двери. Анна подозревала, что Потрошитель живет в какой-то норе, но, честно говоря, не ожидала, что нора будет напоминать бандитский притон. Клара точно чувствует ее тревогу — вновь сердечно улыбается, и руки у нее теплые, и взгляд такой — взгляд, в котором хочется раствориться без остатка. Клара в нее верит. Клара ей пообещала. Клара не предаст. Потрошитель бросает лишь беглый взгляд, занимаясь тарахтящей, как орда детей, машиной, от которой тянет твирью: не так, как тянет от кабака Стаматиных, но приятного тоже мало. На жертвенный алтарь, где распнут небесное создание ради спасения чьего-то детства, это место ничуть не похоже. — Я не хочу мучиться, — брякает она предупреждающе. — И хочу, чтобы меня помнили, как певицу! Удивительно, но бакалавр улыбается ей… почти что нежно? Анна верила Кларе, но не этим двоим, ожидая, что они будут сухо исполнять свои обязанности, не считаясь с чужим мнением. — Это дорогого стоит, Анна. Спасибо большое, — продолжает он, приближаясь, и она неуверенно сглатывает, но он просто обнимает ее за плечи. Он. Человек-змееуст, человек-монстр, готовый поступиться сотнями ради спасения тысячей. Тот, который на большинство ее фраз закатывал глаза и прятал усмешку. Откуда эти слезы, Анна? спрашивает она себя, неловко отвечая на его объятие. Слезы радости, отвечает Вера. Хоть раз в жизни она что-то сделала правильно. — Обязательно запомнят, Анна. Как певицу, как спасительницу, как ту, чьим голосом будет петь небо. Est deus in nobis. Запоздало, она ощущает, как что-то давит ей под грудью. Раздается выстрел. ** Громко — но быстро. За столько лет теории и несколько дней практики Даниил научился безошибочно определять местоположение сердца. Анна оседает в его руках, как танцовщица в руках партнера. Вместе с Артемием они перетаскивают ее на кушетку. Пятно расползается по цирковому костюму — судя по запаху, выстиранному. Его приходится разрезать. Они ничего не говорят, пока сливают кровь, пока безмятежная Анна с дырой в груди не превращается в груду костей, мяса и желтого жира — им важна каждая капля. Запасы панацеи растут с невероятной скоростью, как и количество неспасенных в личном списке. Анна всегда была ему безразлична — экстравагантная, запоминающаяся, экспрессивная. Ну сразу видно — нездешняя. Ему не впервой лгать хорошеньким девушкам. Уж лучше так, чем угрюмо — как Артемий. Конечно, она никуда отсюда не делась бы — капкан захлопнулся и жребий брошен. Даниил не мнит себя гуманистом, да и людей по большей части игнорирует. Просто есть вещи, которые принципиальны даже для него. Когда Клара приводит следующего, от Анны не остается и следа. ** Он ждет ее с восьми часов — как освобождение, как милосердие, как извинения перед теми, кого не смог защитить. Как воплощение Бодхо, которого он не оказался достоин. Обводит Бойни в последний раз тяжелым взглядом, прощается с парочкой знакомых: Уклад едва его терпит, из уважения и традиций, но давно уже пустила клятая Оспина свой яд в их ряды, давно проклевывается росток мятежа в безликих голосах Червей. Сегодня все кончится. Сегодня — время принести свою последнюю жертву. Баяртай, Мать Бодхо. Чи намайг сайн хооллосон. Клара появляется ровно в полдевятого. Есть в том разумная закономерность: он вынес приговор Исидору, сын Исидора вынесет приговор ему. Справедливость в обмен на справедливость. Слабые подчиняются сильным, таков Закон, таковы устои. В Бодхо и для него найдется место. Клара заводит его внутрь машины: ворчащее на своем языке здание, стальной монстр, пожирающий кровь. Лучше бы, конечно, в степи, да что уж сейчас сожалеть. Его уверенность не шатается ни на миг при виде сына Бураха и бакалавра. Такие же серьезные, собранные — что ж, видно, ответственный подход. Другого от будущего Служителя он и не ждал. — Если будет мне позволено последнее желание, я бы предпочел умереть от руки нового Старшины, — хрипло заявляет он в тишине его нового склепа. — Спасибо вам, — сжимает его руку Клара — из нее выйдет толковая Хозяйка, ее послушается Уклад, раз даже Служитель признал. Он не чувствовал такой легкости с тех пор, как водрузил на себя бремя заботы о своих людях. Как научился принимать неправильные решения, за последствия которых расплачивались другие. Это не прощение и не искупление. Все растет в земле, все в землю возвращается. Служитель Бурах достает из-за пазухи острый нож — словно он еще одна скотина. Хорошо. Все их быки пошли на благое дело. — Баярлаа, Оюн. Та золиосоо миний хийсэн. ** В Оюне крови больше — со своим следующими гостями Кларе даже приходится немного выждать, прежде чем заходить. Город сохранен, отец. Сговор против тебя — раскрыт. Артемий не мстительный, не обидчивый — Оюн виноват был с самого начала, как и Большой Влад, но обе их смерти не вызывают даже оттенка злорадства. Горькая ирония — чтобы прекратить убивать, надо продолжить убивать. Разные переменные, одна константа. Он благодарен, что Данковский молчит: они в целом не обмениваются фразами длиннее, чем подай, сюда, достаточно. Может, они оба до сих пор не верят. ** Это было их общее решение. Задолго до того, как солнце Клара узнала обо всем, задолго до того, как они от нее отреклись. Задолго до того, как они вообще нашли ее в земле. Так уж вышло: если умирать, то держась за руки. Хотя бы в чем-то она выиграла у Нины и Виктории. Ей неинтересно, какие они по счету, когда солнце Клара стучится в их двери. И нет в ней обиды на предательство, нет в ней обвинения, упрека — сожаление и любовь, смешанные в равных пропорциях. Эта девочка действительно чудо. Жаль, что они не встретились на несколько лет раньше. — Спасибо тебе за все, — шепчет Катерина, обнимая за худые плечи. Александр мягко гладит по вязаной шапочке — он совсем выцвел, ее муж, став былой тенью, став абрисом, призраком. Едва ли отличимым от зараженного. — Я люблю вас, — жалобно шепчет Клара, утыкаясь в ее платье, цепляясь худыми пальчиками за ладонь Александра. Они могли бы быть счастливы, приходит запоздалая мысль. Вместо этого у Клары останется лишь фамильная брошь, денежное наследство и засушенная роза, которую Катерина использовала как закладку. Наверняка Кларе не понадобится ничего из этого там, куда она отправится после исцеления, однако так хочется сладко обмануться. Ее девочка принимает все дары с самыми искренними слезами. По мере приближения к эшафоту ее уверенность в сделанном выборе растет. Катерина не принимала морфий, но он и не нужен. В этот раз она не ошибется. ** В машине — прибежище Бураха, Александр узнал уже после того, как у него отняли все привилегии — их уже ждут. Те еще проводники на тот свет, стоит признать — одному он хотел открутить голову, второй хотел то же самое сделать с ним. Катерина ласково ведет ладонью по щеке Клары, едва взглянув на палачей. Клара напоминает испуганного крольчонка. — Тебе необязательно смотреть на это, девочка моя. Клара беспомощно открывает и закрывает рот, ее глаза наполняются слезами, жалящими больнее, чем Александр готов признать. И это ее-то он предал, понадеявшись, что перехитрит судьбу. — Простите, — всхлипывает она. — Тш-ш, маленькая. Лучше запомни нас такими, — он присаживается перед ней, мягко сжимая руки — совсем настоящие, пусть будут прокляты все те, кто зовет ее шабнаком. Клара несчастно кивает, целуя родителей в обе щеки, и спешно скрывается за пределами машины. Он успел выучить некоторые ее привычки — она проплачет несколько минут, прежде чем отправиться дальше. Во взгляде Бураха он может различить неясную гамму чувств, Данковский остается беспристрастен — хороший навык для врача, убийцы и исследователя. — Я бы предпочла, чтобы это сделал Александр, — надломленный голос его Катерины звучит неожиданно твердо. — Негоже, когда еще живую Хозяйку трогают чужие руки. Бурах без колебаний — пускай и с некоторой осторожностью — передает нож Александру. Резная рукоять. Взгляд Катерины, его солнца, его луны, его тревоги бытия, — всегда темный, затуманенный пленкой морфия — чист и ясен. Она пахнет шоколадом, сухим пергаментом и масляными красками. — Я никогда в тебе не сомневался, — шепчет он практически в губы, ловя ее последний вдох-признание. Нож мягко разрезает плоть. Как масло. Напоследок она улыбается. Такая легкая, будто ничего не весит. ...говорил же старый Бурах, что сердце бывает максимум полкило. — Куда? — глухо спрашивает он, следя, чтобы черный шелк платья не пачкался о забрызганный кровью пол. Данковский молчаливо указывает на кушетку. Даже в посмертии она выглядит так царственно, как никогда не выглядели Нина и Виктория. Прежде чем забрать у него нож, Бурах негромко сообщает: — Я не держу на вас ни зла, ни обиды. Своей смертью вы сделаете столько, сколько иным недоступно за всю жизнь. Благодарю от всего Города, комендант Сабуров. Александр закрывает глаза. Наконец-то покой. ** Клара дает им достаточно времени, чтобы нацедить крови: количество склянок неумолимо растет, будущие Приближенные наверняка их заметят. Даниил не знает, мотивирует это их или огорчит. — Мне казалось, только менху имеют право убивать ножом, — вспоминает он разговоры степняков. Сцена прощания никак не идет из головы. Когда в сердцах он проклинал Сабуровых за перегибание палки, он не имел в виду ничего буквального. Ничего подобного уж точно. — Таким ходом я должен перевешать полгорода, — эхом откликается Бурах. — Есть ситуации, когда принципами приходится поступаться, ойнон. Даниил молчаливо кивает. Ему вообще не хочется обсуждать жертв. Достаточно той подноготной, которую уже вскрыли. В две пары рук — несколько уставших, но уставать сейчас никак нельзя — они прячут тела в самые темные уголки машины. Что он творит. Что он, черт подери, творит. — Клара потеряла семью, — вслух замечает Бурах. Ему никто не отвечает. ** Грифу приходится меньше чем за сутки передать полномочия, проследить, чтобы каналы не попали не в те руки, делегировать оставшиеся обязанности, отдать еще несколько распоряжений и понадеяться, что верности его остолопов хватит, чтобы соблюдать их хотя бы месяц. В лучшем случае — два. Ох и наступит райская жизнь у местных, когда он уйдет. Кто ж банды сдерживать-то будет? Гриф напоминает, что, если не его жертва, — жизни не будет вообще ни у кого. Тем более что чертенок Ноткин подрастает, авось что толковое из него и выйдет через пару-тройку лет. Ему он тоже сочиняет прощальную записку — на всякий случай. Мудрости-премудрости, приправленные парочкой подколок и, конечно, пожелание не есть много конфет, а то место одно слипнется. Вот и отлично. Вот и можно помирать с чистой совестью. Коротенькие записки он оставляет даже друзьям детства, а еще — младшему (или теперь старшему?) Владу. В частности, чтоб зубы свои точил, хватку не терял и вообще отца подводить не смел. Гриф-то пацаненка помнил еще с тех пор, как тот под стол пешком ходил, а вырос-то вон в кого — по крайней мере, на отца скалиться научился, в их деле это уже половина победы. Живи по чести и не будь занудой, заканчивает он. И вовремя — Клара стоит на пороге, а его парни — здоровые мужики с рожами, которые Ларке по ночам в кошмарах снятся — почтительно ей кивают. Ларке, кстати, он тоже отправляет записку. Папаша-то ее трусом не был, пускай не грузится, а то скоро суп из ушей пойдет. И таким бедняков не накормишь… Ладошка у Клары шершавая, огрубевшая — ну да понятное дело, ладошки-то у нее золотые, жаль, не отрезать и продать, о чем он по дороге шутит. Он вообще много шутит, сожалеть ему не о чем, смерть — давняя подруга, верная любовница, составляющая компанию по вечерам. Столько раз навещала и обещала еще вернуться. А теперь пора оказать ответную любезность — некрасиво это, даму гонять по подворотням. — Спасибо тебе, Гриф, — горячо благодарит Клара перед самым входом к Бураху. Нда, неплохую махину себе отжал младший. — Тебе спасибо, чудесная ты наша. Проследи уж, чтоб эти двое не перегрызлись, городу еще понадобятся врачи. Клара легонько улыбается. — Обязательно. Внутри — идеальное место, чтоб двинуть кони. В таком и он сам немало ребяток положил, и его ребяток положили, и вообще железные прутья — вторая мать и третий дом. — Ну-с, докторята, рад был знакомству. Вы уж постарайтесь не ссориться, ладно? А со мной пушку мою похороните, а то че это — на тот свет и без оружия, — он целенаправленно демонстрирует отличный револьвер, заказанный из столицы пару лет назад. — А сам косым барахлом торгуешь, — беззлобно поддевает бакалавр, осматривая находку. Примеряет ее вес в руке, но бакалавр честный мужик в этом плане — не обманет. — Ну естественно, кто лучший-то? — подмигивает Гриф. — Кстати, не обессудьте, но ценничек-то на патроны вырастет, хватка у Ната ого-го. — Давай понадеемся, что патроны в ближайшее время тут вообще не понадобятся, — вздыхает Бурах. — Удивлен, что ты, оказывается, такой праведник. — Обижаешь, друг. Лучше смерть славная, чем жизнь позорная. Я свое отвоевал, нагрешил достаточно, что самого тянет. Пора уже котовы яйца отпустить. Эх, только б его кенты все не просрали. Он им такой втык сделает на той стороне, что мало не покажется. — Бывай, Гриф, — улыбается Данковский, заряжая револьвер. — Honesta mors turpi vita potior. — Сука, как будто проклял, — смеется Гриф за секунду до того, как пуля прошивает висок. ** Легкость Грифа наполняет легкостью и их самих. Слабым душевным подъемом — осторожной верой в то, что все, что они делают, еще не до конца безумие. По крайней мере, это безумие есть с кем разделить. — Эти веснушки на нем размножаются, — задумчиво отмечает Бурах, глядя на лицо Грифа. — Рыжий ген. Редкий и рецессивный, — вспоминает Даниил генетику и Менделя, которого приглашали пару раз прочитать в их потоке лекции. — Еще одно несохраненное чудо? Даниил с шумом выдыхает, заменяя склянки. Под конец от рыжего остается запекшийся ржавый. ** Оспина бы пришла сама и пришла первая, да только пообещала девчонке, что дождется — вот и приходится ждать. Степняки простились с ней еще вчера, принеся в признательность засушенную твирь и свежий мышиный труп. Напоследок она вгрызлась в него зубами, перемалывая мягкие косточки. Названная сестрой, Самозванка — пускай и не без некоторой боязни (что, боится, что Оспина пойдет на попятную?) — приводит ее к дому Служителя. Оспине, честно говоря, плевать на девчонку, а еще больше плевать за сладкозубого бакалавра, уже поджидающего за углом, но земля избрала эту девчонку своим проводником, своей волей, и кто такая Оспина, чтобы с ней спорить. В конце концов у девчонки даже получилось. Хоть что-то. — Беги уже, легкокрылая голубка, да смотри не упади в землю вслед за нами, — тянет Оспина вдогонку. Самозванка не заходит с ней внутрь, даже касается — быстро, почти пугливо. Оспине достаточно одного ненужного свидетеля. Все ее внимание сосредоточено на Служителе — он возмужал, окреп, скоро станет совсем сильным быком, способным защищать свое стадо, свой народ. Таким, каким не стал его отец. — Саба, — вздыхает Бурах и на миг ей чудится в его голосе горечь. — Непрофессионально это говорить, но я так не хотел видеть тебя здесь. Конечно, не хотел. Он, еще не выжженный, еще не выломанный, еще хранящий в себе искру юношеского задора, привезенного из столицы. Еще слегка воспринимающий смерть — как нечто нежелательное, но отчего-то Оспину это только очаровывает, никак не злит. Молодой Бурах еще научится — он отличный ученик. Услышать от него такое напоследок — единственное, о чем Оспина могла мечтать. — О чем ты печалишься, юный Старшина? — она смотрит на него снизу вверх, но чувствует гораздо старше. — Раскрой меня по тем Линиям, что привели тебя к этому мигу, и по тем, которые избавят Уклад от катастрофы. Раскрой по Линиям, которые мне предначертаны. Моя испорченная жизнь хорошо тебе послужит. — Ничего твоя жизнь не испорченная, Саба, — печально вздыхает тот. — Ты сделала для меня много больше, чем кто-либо еще. Мне жаль, что Бодхо отвела нам так мало времени. — Все мы, вышедшие из земли, испорченные, — улыбается она, сухими пальцами касаясь его щеки. Маленькая слабость, позволенная песчинке перед рекой. — Береги своих людей, молодой Бурах. В тебе хватит сил, чтобы защитить Уклад. Перед тем, как перерезать ей горло, Бурах невесомо целует в лоб. ** Становится совершенно очевидно, кто был у Оспины в любимчиках — Даниил и так догадывался, а теперь сомнений не питает вовсе. …только вот руки у Бураха подрагивают, когда он раскрывает ее одежды, разрезает члены тела. — Кем она была? — уточняет Даниил, исправно поднося ведра: кровь у Оспины, равно как и тело, абсолютно человеческая. — Степнячкой, — незамедлительно отвечает Бурах — очевидно, всей правды не скажет. — И той, кто могла бы породниться с самой Бодхо. Даниил знал всех этих людей ровно двенадцать дней. Бурах — шестнадцать лет до. Такую-то плату Бодхо требует за возвращение? ** Впервые за долгое время расчеты Лары не дают осечки: она наблюдает за Кларой, притаившись за дальней стеной Машины. После того, как в дверях скрылась Оспина (действительно, думает Лара, раскаяния самых страшных громче, чем самых трепетных), Клара долго сидела, уставившись в затянутое хмурыми тучами небо. Не двигалась. Почти не дышала. Затем, спустя около получаса, медленно поднялась и направилась — интересно, а Стах уже был? Он ведь сам к ней вчера пришел, извинялся за все былое да и рассказал о случившемся. О том, что спасение и искупление существует. Почему же Клара не предложила его ей, Ларе? Не заслужила? Не оказалась достойной хотя бы посмертно очистить честь семьи? В любом случае, если Лара правильно поняла Стаха, в их ситуации больше крови — не меньше. Им — Артемию и, наверное, Даниилу — все равно, скольких пустить на вакцину. Благое дело в конце концов. С такими вещами мало не бывает. Она незаметно просачивается внутрь: жутковатое место, стоит признать, еще и пахнет кровью так густо. И как Артемий тут живет? В детстве их дом казался Ларе диковинной лавкой: увлекательной и немножечко мрачной: аппаратура Исидора, колбы с заспиртованными органами, ряды твириновых настоек — все это в равной степени пугало и восхищало Лару. С годами восхищение ушло, оставив лишь липкий страх перед грязной изнанкой мира. И здесь, в глухом брюхе металлического чудовища, детство протягивает к ней знакомые руки. Все верно — Даниил и Артемий. Все в крови, но к этому Лара готова — за эти двенадцать дней она перевидала ее достаточно. — Лара? — упавшим голосом произносит Артемий, Тёмка, как кликали дворовые мальчишки. — Что за… она же говорила… — Клара? Ой, нет-нет, Клара тут не причем! — Лара вскидывает руки — уж не хватало, чтобы дорогую Клару в чем-то обвинили, нет, наверное, Клара хотела, как лучше, Лара ее не винит. Она просто не знает, как сильно это ее гнетет. Как пригибали к земле семь лет назад недоверчивые взгляды и людская молва. — Я… это просто шанс, Тем, понимаешь? — она улыбается. — Шанс, что наконец-то о моей семье заговорят с гордостью, а не презрением. — О ней уже говорят с гордостью, — вмешивается Даниил прежде, чем она заканчивает мысль. — Поверь мне, как приезжему, который не знал, как было до этого — про тебя и твой дом идет исключительно добрая молва. — Про меня и мой дом живых, именно, — она переводит взгляд на Даниила. Какие же они оба уставшие, измученные. Эта проклятая Песчанка доканала! Жаль только, что Лара не успела ни с кем толком и проститься, но хотя бы подготовила письма — их раздадут и Владу, и Капелле, и Юлии, и всем-всем ее друзьям. — Но на самом деле они еще помнят. Когда Александр Блок приехал, мне написали… Ах, я просто уже не могу. Это клеймо, в которое я не верю, но которое обязательно должна смыть! Не упорствуй, Тема, это мое решение, о котором я втайне мечтала очень давно. Ох, ладно. Она не ожидала, что будет так… больно. Не ожидала, как сникнет взгляд Артемия, как даже Даниил позволит себе поджать губы, отворачиваясь. Но Даниил уедет, а у Артемия свои обязанности. Им будет не до нее, Лара точно знает. Она и не хочет мешать. — Город в обмен на жизнь — цена, которую я готова заплатить, — настаивает она. — Я не готов, — отрезает Артемий. — И не проси. Что ж. На такой случай у нее в кармашке припрятан столовый нож — Лара, правда, не совсем уверена, хватит ли у нее сил перебороть боль, но уж она постарается. Отступать поздно. Прежде чем она озвучивает эту мысль, Даниил хмуро замечает: — Если ты говоришь, что тебя привела не Клара, значит, она не превращала твою кровь в панацею. Твоя смерть будет бессмысленна. Сердце замирает в груди испуганной пташкой. Об этом Стах не упоминал. — Значит, мы можем ее дождаться, — находится Лара. — Из моей крови вы сможете сделать запас на будущее! Отчего-то ее энтузиазм не находит отклика ни у Артемия, ни у Даниила. Лара растерянно осматривается, для себя решая, что она никуда не уйдет, пока Клара не вернется. Отец бы гордился ее стойкостью. Артемий стаскивает окровавленные перчатки, усаживая ее на стульчик неподалеку от гудящего набора из металла, трубок и твирина. Все здесь выглядит так, чего не хочется лишний раз касаться. — Лара, все предопределено. Лишняя кровь ни к чему, запасы панацеи не могут храниться годами. Ты умрешь зазря. — Значит, пожертвуйте мной, а не тем, за кем ушла Клара. — О, — неожиданно улыбается Артемий, — в таком случае с этим человеком ты будешь договариваться сама. Что-то в его тоне заставляет ее насторожиться — они даже прекращают попытки ее выгнать, занимаясь своими делами: по большей части это включает в себя стерилизацию инструментов, короткие обрывки-фразы и неожиданную синергию людей, вплетенных в одно русло истории. Разговор, чувствует Лара, не закончен, но откладывается. Буквально через несколько минут в помещение заходят Клара и Стах. — Лара? — первой замечает ее Клара. — Ты что тут делаешь? Я же не говорила тебе ничего! — И мне обидно от этого, но я не таю обид. Ты ведь не просто так приходила ко мне, спрашивала про отца… ты должна понимать. Лара не уверена, кого именно надо убеждать, чтобы достигнуть цели: вероятно, всех четверых. Клару уж точно, но Клара — всегда такая ласковая, такая заботливая — неожиданно отшатывается. — Извини меня, Лара, но выбор уже сделан, — виновато жмет плечами та. — Я… я не сочла… Стах кладет Кларе грузную ладонь на плечо. Его взгляд полон невыносимой боли, от которой Ларе хочется отвернуться. — Я бы хотел поговорить с Ларой наедине. — Можете выйти. Тут не слышно, что творится снаружи, если не кричать, — подсказывает Артемий, а почему-то в присутствии Стаха вся уверенность Лары начинает пасовать, ведь она тоже знает, она тоже догадывается, что его желание отдать себя столь велико, как и ее. И грех его тоже пригибает к земле. На улице уже темно, но слабая керосинка дает достаточно света, чтобы видеть друг друга. — Не холодно? — спрашивает Стах. Лара мотает головой, кутаясь в теплую шаль. — Ты ведь помнишь, что я уезжал из Города в армию? Лара кивает. — Поверишь, если скажу, что положил больше, чем ты можешь представить? Вновь кивок. Чуть менее уверенный. Конечно, на войне убивают, а уж такие, как Стах, пачками, да только сердце у Стаха доброе, не выдержало оно такого. — А спас еще больше. Ты столько лет служил Городу, не кори себя за это. Стах опускает взгляд — он всегда был выше ее на несколько голов, даже в детстве. Теперь он кажется могучим монументом, с покорностью ожидающим сноса. — Не за это корю я себя, Лара, хотя вчера о чем-то подобном и говорил. Нет, мой главный грех не в том. Как тебе Артемий? Сильно изменился за столько лет? Она смущенно хлопает глазами, не понимая, почему тема разговора так поменялась — ей всегда было сложно улавливать, когда с ней хитрят. Максимум, что она научилась — отличать, когда ее пытаются обдурить, но обдурить как? — Ну… не слишком. Как будто бы забрался в чужую скорлупку, а внутри остался тем же. А еще стрижется по-другому, — улыбается Лара: так отрадно на сердце оттого, что Артемий все же не убийца, о, как ее пугали эти дурацкие слухи. Стах возвращает улыбку. — Это да, совсем столичный щегол. Он прибыл в город двенадцать дней назад, отсутствуя в нем почти десять лет. И добился большего, чем я за годы обучения у Исидора. Лара склоняет голову в непонимании: — Ты… завидуешь? — Нет. Может, чуть-чуть, — тушуется он. — Но, честно говоря, глупо завидовать. Это просто факт — он оказался лучше меня. А значит, и ему быть лекарем. А я… я не смог предупредить учителя, не смог остановить чуму. Уничтожил Симона — сверхчеловека, в котором была вся наша надежда. Да, благодаря этому мы узнали рецепт панацеи… вполне справедливо вернуть мне должок Симону, не находишь? — он грустно усмехается. Так усмехался в прошлом Исидор Бурах. — Несправедливо, — хмурится Лара. — Ты нужнее городу, дорогой Стах. Бакалавр покинет нас, а одному Артемию не вынести тяжести единственного врачевателя и Служителя. Ему понадобится помощь. Если и хочешь ты искупить вину перед учителем, то можешь помочь его сыну! Стах отвечает не сразу, внимательно изучая ее глазами — будто бактерию препарирует, приходит неловкое сравнение. Лара молчит, из всех глубин своей маленькой хрупкой души поднимая стойкость, чтобы выдержать этот взгляд. У Стаха открыто так много возможностей! А ей закрыты уже все. И все, что остается — покорно принять судьбу, надеясь, что в этот раз к ее дому та будет благосклоннее. В степи поют сверчки. Или твирь? Кто разберет, но так мирно и спокойно оттого. Словно мир затаил дыхание перед последним шагом. — Знаешь, Лара, — хрипло замечает Стах. — Скажи это кто угодно другой, кроме тебя, и я бы действительно подумал. Никогда не смотрел на это… с такой стороны, ты меня тронула, — его тон крепнет. — И потому я ни за что не позволю отдать тебе свою жизнь в обмен моей. Живи, Лара, живи за меня, за тех шестерых, что были передо мной. Помогай людям, как ты это умеешь, и никогда не забывай про себя. Нет, пожалуйста, молчи, я хочу закончить. Твоя фамилия давно очищена, после эпидемии Равелей встретят как героев — Хозяйка позаботится, доверься. Люди ведь у нас не слепые, они знают, как много ты сделала для окружающих. Тебе не нужно жертвовать собой, чтобы заслужить их уважение и любовь. У тебя есть друзья, у тебя есть ты, у тебя есть твое прекрасное доброе сердце. Я не могу позволить его вырвать — не проси. Он мягко обнимает ее, могучий, как большой зверь, и Лара не может сдержать предательских слез. — А теперь — возвращайся к себе, я попрошу Клару проводить тебя. И не тоскуй о мертвых, Лара. Всегда помни о живых. Дверь за ним закрывается. Лара остается одна. ** Наверное, Ларе потребуется время, чтобы смириться — Стах слышал о ее маленькой авантюре с местью, и задумывается о том, как мало они придавали значения роли капитана Равеля в ее жизни. С момента, как кто-то презрительно косился в сторону Лары, прошло порядка четырех лет. Стах и не думал, что ту до сих пор это гложет. — Позаботься о ней, Артем, — требовательно просит Стах. — Видит степь, она все еще переживает из-за отца. — Да у вас тут в принципе какая-то проблема с отцами, — невесело усмехается Даниил, скрещивая руки. — Что есть, то есть. Так ты позаботишься? — Куда ж я денусь, — кивает Артемий, и почему-то этому обещанию Стах верит больше, чем себе. — Прости, что покидаю вот так и оставляю город на тебе. Артемий тяжело вздыхает — Стаху трудно представить, сколько обязанностей на того свалится, как мор кончится. — Ну, мелкие перевязки умеет и детвора накладывать, как-нибудь справимся. Авось Столица захочет остаться и помочь коллеге, — подмигивает Артемий, на что Даниил разражается нечленораздельным бормотанием. Может, кого Власти пришлют на помощь… Кого-то такого же упертого, как Даниил Данковский. — Был рад с вами работать, — честно признается Стах. — После всего, что я сделал, о лучшей смерти и мечтать было глупо. Достает из-за пазухи револьвер и приставляет к виску. Он растворил Симона, он сделал из него вакцину, ему же и замкнуть этот круг. Город будет вылечен и спасен. Хочется верить — малой кровью Хочется верить — надолго. ** На Стаха уходит столько же времени, сколько и на Старшину. Артемий хорошо помнит, как играли они в салки — Стах уже тогда был высоченный и всех обыгрывал до того легко, что даже мальчишки едва сдерживали слезы обиды. А когда слезы оканчивались, в ход, конечно, шли кулаки. Отец всегда поощрял интерес Стаха к медицине, неоднократно делясь желанием взять того в ученики, если Артемий уедет из Города. Артемий горячо поддерживал отца в этом вопросе — Стах был уверенным, хладнокровным, не боялся крови и легко схватывал новое. Правда, в день отбытия Артемия в Столицу, Стах доверительно поделился желанием вступить в армию — а оттого было удивительнее получить письмо отца через несколько лет с новостью о том, что у него новый подопечный. И вот, кровь ученика на его руках. Собрата, коллеги, хорошего человека, но последнее неудивительно — по ощущениям, все, что делал Артемий в эти дни, это убивал хороших людей. Хорошо хоть Лару — нет. Когда они с Данковским заканчивают, на небе тлеет лента рассвета, а сами они держатся только на конских запасах кофе и лимона, которые откуда-то приносит Клара. Они благодарны ей — настолько, насколько могут. Клара и не требует благодарности, сползая по стенке и обнимая покрытые синяками колени. Прячет взгляд в дырявом полу. Так смерть возможно победить? думает он, наблюдая, как Данковский тянется к склянкам, в которые следует немедленно разлить панацею. Цена победы — семь окровавленных саванов.