Ни луны, ни звёзд

Он покидает Чешуйчатое ущелье, сокрытый Облачными гимнами, укутанный ночной пеленой, незаметный и бесшумный, словно тень. Бриз скатывается с песчаных берегов Комиссии по алхимии, шелестя алыми клёнами, полня воздух душистыми запахами отваров и припарок. Дань Фэн замедляется, чтобы вдохнуть это сплетение трав и угасающего земляного тепла. В столь тёмный час, когда луна становится лишь серебряным кантом за отяжелевшими кобальтовыми тучами, Аптекарский рынок погружён в сон. Прилавки врастают в площадь блёклыми декорациями, зыбкими и неживыми, как мираж, и даже неутомимые бумажные змеи, которые облепили их, ныне устало смежили веки. Дань Фэн замирает, когда ощущает на себе взгляд. Сердце сбивается с ритма — как могли его отыскать так скоро, сокрытого Облачными гимнами, не встретившего ни единой души на своём пути. Он медленно оборачивается, храня на губах немой вопрос, полный недоумения и тревоги. Драконовое древо, замершее в сердцевине рынка, взирает на него прогалинами глаз. Дань Фэн вздыхает и, прикрыв глаза, качает головой. Столько дней прошло с тех пор, как он в последний раз покидал свой пост, ведомый личной прихотью, а не долгом, что теперь стал подобен одинокому хелиоби, боящемуся самой мысли о страхе. Он обращает взгляд туда, где за домами, лестницами и террасами таятся врата, отделяющие комиссии друг от друга, а после возвращает к древу. Неспешно подходит к тому, ища подсказки, зачем оно искало его внимания, и останавливается. Осматривает его с чуткостью целителя и осторожностью бойца, не находя ни в стволе, ни в алой кроне ни слабости, ни болезни. Может ли быть так, что причина куда проще, куда человечней?.. Дракон мал, слишком юн, чтобы смотреть свысока на людей. Дань Фэн задумчиво глядит на руку, а после аккуратно кладёт её на шершавую, ребристую морду, и жизненная сила толкается в его ладонь, точно зверёк, ищущий ласки. Дань Фэн хмыкает. Верховный старейшина Яоцина подарил его в тот год, когда прошлые жизни Дань Фэна вернулись к нему и судьба нанизала на бесконечную цепь очередное звено, но время для драконовых деревьев течёт иначе, чем для драконьего народа. Древо ещё юно, но пройдут века — и оно так и останется беспомощным символом, подчиняющимся ожиданиям других стать великим; неспособным ни покинуть своего места, ни замедлить свой рост, выпестованным магией и верой в его абсолютную избранность. Однажды оно будет возвышаться над самыми высокими крышами, вселяя трепет и восхищение мудрым выражением глаз, но корни продолжат удерживать его, не давая изменить положения ни на ли. Дань Фэн оглаживает узкую морду, и с рогатого венца срывается кленовый лист, словно благодаря за компанию. Дань Фэн ловит лист пальцами и прячет его на груди меж складок ханьфу. (Быть может, это — единственная возможность дракона покинуть свой дом и свою темницу.) Дань Фэн уходит, не оборачиваясь. Путь через врата, разделяющие комиссии, знакомый, как линии на ладони. По обыкновению, на входе пахнет металлом и пеплом, а редкие рыбы-фонари зависают в воздухе, слабо рассеивая тьму. Комиссия по ремёслам пустует, и, кроме как из рыб и Печи сотворения, свет ниоткуда не льётся — лишь в одном из многочисленных зданий мастерских, которое одиноко стоит в отдалении, точно отвергнутое остальными, желтеют окна. Чувство облегчения спаивается с нетерпением. Дань Фэн ускоряет шаг и тотчас одёргивает себя, замедляясь: как бы ни было сильно его желание, он не должен порождать больше шума, чем изобретения, проплывающие на его пути. Драконьи глаза, привыкшие ко мраку морского дна, легко цепляются за огонь мастерской, позволяя избегать самых открытых, освещённых дорог. Наконец Дань Фэн касается двери мастерской — алое дерево загорается зелёным, повторяя контуры ладони, и замок щёлкает, пропуская его внутрь. Он неслышно проходит коридор и останавливается, сбрасывая Облачные гимны и видя, как его тень ложится на пол. Вдыхает воздух, сплетённый из тепла и света. Обращает взгляд к тому, чего он так жаждал последние дни. Инсин склонён над столом с чертежами, в его руке покачивается карандаш, когда он спешно пишет на бумаге. В стеклянной колбе справа от него парят звёздные искры, поднимаясь и опускаясь, будто воздушные пузыри под водой. Рыже-белое пламя в горниле, в нескольких шагах от него, лениво покачивается. Его свет стекает по спине и широким плечам, переливается в золотом бутоне шпильки, скрепляющей полуночно-синие волосы. Шнуровка и алый бант на талии Инсина завязаны так же крепко, как и всегда, и пальцы под тканью перчаток щекочет воспоминанием о том, как шёлково эта лента ложится на кожу. Наруч слабо гудит в предвкушении. Дань Фэн стремительно пересекает мастерскую, хватает Инсина за руку и разворачивает к себе, тотчас утыкаясь носом под его челюсть. Карандаш ударяется о стол. Инсин рвано выдыхает над затылком, словно застигнутый врасплох. Дань Фэн вдыхает. Пахнет тепло, остро, разгорячённой кожей, древесным парфюмом — запах ложится на кончик языка, отчего желание зарождается и в животе, и в груди. Дань Фэн вновь втягивает запах носом — на горле оседают металлически-звонкие ноты, — и хочет ощутить его на своих губах, слизать его с белой шеи. Перекатить между зубов, почувствовав молочную хрупкость человеческой кожи. Он вздыхает и подается вперед, припадая губами к горлу. Инсин мягко усмехается под касанием, и лёгкий трепет на миг пронизывает его шею. Дань Фэн пытается ухватить это движение языком, лижет место, под которым всё быстрее бьётся вена, замирает и, распробовав, осторожно кусает. С губ Инсина срывается вздох. Вкус, ощущение его кожи, наполняют рот Дань Фэна, и внизу живота волнительно тянет. Он зализывает укус, посасывает и — сиюминутная прихоть — оставляет слабую метку над воротом. (Он залечит её позже, уходя; невзирая на то, что Инсин не станет просить его, — Инсин никогда не просит.) Инсин лишь задирает голову, позволяя. Дань Фэн лижет его в последний раз, а после медленно отстраняется. Застывает у линии челюсти, не в силах оторвать себя насовсем — от этого тепла, запаха, от ощущения крепкого тела рядом, к которому можно прильнуть, не боясь быть уличённым. Спустя миг замечает краем глаза, как пальцы Инсина сжимаются на столе и перчатки натягиваются на его костяшках. Удовлетворение от этого вида быстро сменяется голодом. Прикрыв глаза, Дань Фэн хрипло, на выдохе приказывает: — Прикоснись. Не проходит и двух ударов сердца, как Инсин подхватывает его за талию и, меняя их местами, усаживает на стол. Дань Фэн разводит плечи, выпрямляет спину, следуя привычке, от которой спустя столько перерождений не избавиться ни в уединении, ни в кругу друзей. Даже в таком положении Инсин возвышается над ним. Инсин неспешно склоняется к нему, в то же время отодвигая свиток на столе за его спиной. Расстояние между ними неумолимо сокращается, бумага шуршит о дерево, их дыхание вот-вот смешается, и желание прикрыть глаза, подставившись под чужие губы, становится ощутимым, зудящим, но — он не должен показывать слабость. Не сейчас. Наконец Инсин замирает, и дыхание Дань Фэна замирает вместе с ним. В сиреневых глазах мелькает искра, Инсин чуть щурится, заставляя хитрые морщинки лучиться у век. Грудь сдавливает от того, как близки они впервые за многие дни, — близки не во воспоминаниях, которые навеяны неизбывной тоской чужих жизней, охраняемых им в Чешуйчатом ущелье, и не во снах, плавящих и нежных, вынуждающих сжимать простыни и искать (...и никогда не находить) Инсина подле себя на рассвете. — Так скучал? Дань Фэн чувствует его тёплое дыхание на губах, и внизу живота ноет. Инсин выпрямляется, ловко стягивает чёрные перчатки и кидает их на край стола. Дань Фэн вздёргивает подбородок, свободно вдыхая. — Пришёл бы я иначе в Комиссию по ремёслам? — бесстрастно говорит он. Инсин кладёт на его бедро правую руку, облачённую в наруч, и наруч Дань Фэна отзывается теплом, как если бы он вернулся домой, а после засыпает, успокоенный и пригревшийся. В минуты одиночества Дань Фэн проводил пальцами по наручу, ища отклик живого существа в нём, и спустя мгновения тот всегда полнился теплом, точно Инсин коснулся своего наруча в ответ. Воспоминание тянет в солнечном сплетении, волнительно и больно. Сколько времени они упустили, будучи так далеко друг от друга. — Не думаю, что Верховный старейшина мог бы снизойти до такого... лишь только если в Комиссии его ждало что-то действительно особенное. Дань Фэн резко сдавливает его бёдра коленями. Позабавленная улыбка вспыхивает на губах Инсина. — Тогда мне полагается получить это. Улыбка становится самодовольной, горделивой; той, что когда-то пробудила в Дань Фэне и интерес, и раздражение — впервые из-за маложивущего вида. — Как прикажете, господин, — соглашается Инсин с покорностью, полной игры и удовольствия. Инсин медленно ослабляет пояс, откидывает лоскут ханьфу и расстёгивает штаны. Отводит бельё и дразняще касается низа живота. Сначала одними пальцами, а после прижимается всей ладонью — словно тавро. В животе начинает трепетать предвкушение. Инсин не отрывает от Дань Фэна глаз, то ли любуясь, то ли ища в нём малейший отклик. Его лицо становится серьёзным, сосредоточенным, как если бы он изучал доселе не знакомый никому металл, определял его плавкость и пластичность, раз за разом испытывая в горниле. Есть в этом что-то волнующее, завораживающее, что-то, что привлекало Дань Фэна с тех самых пор, как он впервые увидел Инсина, занёсшего молот над наковальней. Дань Фэн не позволяет нетерпению просочится на свои черты. Проходит несколько томительных мгновений, прежде чем рука Инсина, мозолистая, сухая и твёрдая — ни фэня мягкой прослойки под кожей, — накрывает его. Тепло загорается — яркое, долгожданное. Постыдное. Дань Фэн закусывает щёку изнутри, чтобы не издать ни звука. Глупое драконье тело — вечно тоскующее по теплу и солнцу, которые недоступны морским глубинам, ищущее их на берегу Чешуйчатого ущелья и в боках парящего чайника, в опасном огне горнила и в редких объятьях друзей; так жаждущее прикосновений Инсина, точно лишь они смогут его насытить навсегда. Словно позабыло, что чем сильнее привыкнет к этому теплу, тем больнее будет однажды остаться в холоде. Инсин не спеша оглаживает его, и тяжесть становится всё нестерпимее. Дань Фэн чувствует, как влага касается Инсина, — тот, надавливая, собирает её пальцем и начинает скользить сверху вниз. Удовольствие следует за его движениями. Взгляд Инсина всё так же неотрывно устремлён к глазам Дань Фэна, пока его левая рука покоится на ноге, не давая отстраниться. Наконец Инсин наращивает темп, и Дань Фэн ведёт руками по его плечам и локтям. Пробудившийся хвост обвивает его бедро и накидывает кольца у колена, икры, оттягивает голенище сапога, жмётся шерстяным концом к щиколотке, пытаясь заползти под брючину, но Инсин вдруг стискивает ладонь, и — хвост беспомощно вздрагивает. Инсин усмехается — Дань Фэн заставляет себя увести взгляд от приподнятого уголка его губ. Закрывает глаза и хватается за плечи Инсина — ткань перчаток о плотную узорчатую ткань сюртука, как же мало возможности почувствовать его, — сцепляет пальцы, удерживая их обоих. Сосредотачивается на учащённом дыхании Инсина и на его касаниях — на единственном тепле, которое ему доступно. Спустя миг наслаждение скапливается внизу живота, и Дань Фэн тяжело выдыхает. Всё сложнее сохранять достоинство, когда сердце так безудержно бьётся о рёбра, когда в лёгких становится всё меньше воздуха и когда желание прижаться кожа к коже, губами к губам, разделить и дрожь, и дыхание на двоих подчиняет рассудок. Едва Дань Фэн приоткрывает рот в стоне, как Инсин лижет его губы и накрывает их своими. Звук вздрагивает в горле, краткий и звонкий, как перелив бяньчжуна. Недостойный звук — ни рта Верховного старейшины, ни уха маложивущего человека. Жар заливает лицо. Ускоряя движение, Инсин углубляет поцелуй, и Дань Фэн не может ничего сделать, кроме как податься навстречу и, притягивая к себе за шею, низко простонать в его рот. В груди становится жарко и тесно от давления его губ, мягких, но сухих на краях. В этот же момент Инсин отстраняется, улыбаясь, и, встретившись взглядом с Дань Фэном, сыто облизывается. Перед глазами на миг плывёт — Дань Фэн с промедлением смаргивает, замечая лазурные всполохи рогов в зрачках Инсина. — Вы довольны, Верховный старейшина? — шепчет Инсин. — Или руки этого кузнеца стали слишком грубы для вас? ...могли ли руки, выковавшие для него оружие, достойное самого Луна, руки, завязавшие узлы на его наруче, руки, неустанно прикрывавшие ему спину в бою, а теперь держащие так крепко и бережно, стать слишком грубы для него? Как Инсин только посмел сказать подобное. Однажды в пылу сражения против Мерзостей Изобилия он сказал: «Я последую за тобой до самого конца», и Дань Фэн, кивая, принял его клятву, безмолвно пообещав то же в ответ. Это были самые крепкие узы, которые только мог сплести его народ, которые только могло пронести сквозь века воплощение Пожирателя Луны. А теперь Инсин говорит, что — Горло рокочет — глупое драконье тело, не терпящее даже мысли о разлуке, жадное до людей, которым он однажды позволил быть рядом. Дань Фэн находит в себе силы ответить одними глазами: «Не смей даже думать об этом». Взгляд Инсина озаряется опасным азартным блеском, как бывает каждый раз, когда ремесленники бросают ему вызов, а улыбка заостряется в уголках губ — и нутро Дань Фэна ноет от желания. Левая ладонь Инсина начинает поглаживать бок хвоста, тепло и нежно, а правая замирает, сладко сжимая. От напора одной руки и нежности другой бросает в дрожь. Рык вырывается изо рта Дань Фэна, глухой и полный томления. Инсин склоняется к его уху. — Вы молчите, — с тёмным удовлетворением продолжает Инсин, опаляя дыханием мочку с серьгой. — Быть может, этому кузнецу стоит перестать порочить вашу честь и отпустить то, что не должно ему принадлежать?.. ...нет. Нет. Никогда, ни за что. Они поклялись друг другу, и Дань Фэн был верен этой клятве, и это было тем, что придавало ему сил в дни встреч со старейшинами, тем, что удерживало его от мыслей о далёких звёздах, где никто бы не знал ни его имени, ни его прошлого; тем, что он оберегал так же сильно, как Заоблачный квинтет. Хватка Инсина на миг ослабевает. ...кем он станет без этого горделивого кузнеца — лишь ледяной статуей Юйбе, безжизненно взирающей на мир. — Инсин, — всхлипывает Дань Фэн, сжимая его ворот. Когда между ними нет и цуня, это звучит как — сердце вздрагивает — как признание. Инсин с задержкой усмехается на ухо, и волосы покачиваются от его дыхания: — Я приму это как ответ. Когда Инсин отдаляется, его улыбка смягчается. На миг отчаянно хочется услышать собственное имя на его губах, но желание теряется, не успев высловиться: Инсин вновь двигается — стремительно, уверенно и размашисто. Дань Фэн забывается в ощущениях, закрывая глаза и цепляясь за край ворота. Его дыхание перемежается хриплыми стонами и рычанием, блёклым и уязвимым, недоступным никому в мире, кроме Инсина. Наконец ладонь сжимает Дань Фэна до того крепко, до того упоительно, что наслаждение вмиг накрывает его сокрушительной волной. Дань Фэн протяжно выстанывает и изливается в руку Инсина. Когда последние отголоски наслаждения затихают, тело затапливает приятной, безмятежной усталостью. Хвост слабо пульсирует, сжимается и разжимается вокруг ноги Инсина, и чужие мышцы ощущаются будто сквозь толщу воды. Дань Фэн нехотя открывает глаза и смаргивает влагу. — Никогда не надоест, — с любовью признаётся Инсин, смотря на него и перебирая пальцами чешуйки на хвосте. От его голоса щемит сердце. Инсин тянется за спину Дань Фэна, вытирает свою ладонь, а затем Дань Фэня мягкой белой тканью, и мелкая дрожь рассыпается под его касаниями. После упирает правую руку в стол и дотрагивается другой до уха. Островерхий край трепещет между пальцами, и от этого грудь теснит нежностью и признательностью. Дань Фэн тянет Инсина на себя и порывисто прижимается к его губам. Тот улыбается в поцелуй, а спустя мгновения осторожно поднимает подбородок, заставляя подстроиться, и неторопливо, чувственно отвечает, замедляя темп сердца, успокаивая его сладостную лихорадку. Дань Фэн ласкает шею Инсина, пока рука того ложится талию, поглаживая большим пальцем, и медленно спускается на бедро. Поцелуй становится совсем ленивым, когда они отрываются друг от друга. Лицо всё ещё пылает — ловя мягкую улыбку на краю зрения, Дань Фэн заставляет себя увести взгляд. Пока Инсин поправляет его одежду, он осматривается: фартук, накинутый на спинку стула неподалёку от молота и наковальни, на которых переливаются отблески огня, инструменты, расставленные по полкам, и оружие, выкованное ради практики или ожидающее доработки, вереница свитков, вложенных в углубления стеллажей, — всё осталось таким же, каким он запомнил в последнюю их встречу. Лишь на подоконнике, в укромном уголке за стеклом, он видит гнездо. Мелкое, едва заметное в темноте ночи, свитое то ли зябликами, то ли синими воробьями, голосистыми, будто зачарованные львы-драконы. Дань Фэн чувствует, как Инсин касается ханьфу, и переводит взгляд. Тот подцепляет кленовый лист на груди и аккуратно вытаскивает его, зажав между пальцев. Слабо крутит кистью, и кленовые жилы оживают под светом горнила. — Сувенир из Комиссии по алхимии? — Да, — подумав, отвечает Дань Фэн. — Оставь себе. Инсин усмехается. Вместо того чтобы отнести лист к личным вещам, положить его в сумку, — откладывает его на край стола, к горнилу, словно не хочет отрываться от Дань Фэна ни на миг. — Балуешь меня. Склонившись, дразняще прихватывает край уха губами, и мурашки вновь бегут по рукам. В его близости Дань Фэн доверительно закрывает глаза и невольно вспоминает: каменная тропа, утаённая от людского слуха шелестом бамбука и журчанием воды, рука Инсина на его талии, хризолитовые огни-светлячки вокруг них, сердце, бьющееся в горле от страха быть обнаруженным и горячий шёпот на ухо о том, что могло быть у них, не разделяй их жизни время, положение и долг. Сладкие, несбыточные грёзы, дозволенные лишь детям и глупцам. Вздох рвётся из горла, и в тот же миг Инсин шепчет: — Может быть, я заслужил ещё немного твоей благосклонности? — Дань Фэн кратко, вопросительно мычит, и Инсин продолжает: — Встреть со мной рассвет. Дань Фэн на мгновение замирает, и решительное «Хорошо» на языке замирает вместе с ним. Миг, второй. Осознание окатывает болью и льдом. ...что Инсин только делает с ним. — Меня будут искать, — напоминает Дань Фэн. Инсин хватает его за челюсть и поднимает его лицо, чуть надавливая пальцами. Заставляет взглянуть глаза в глаза. Более не затуманенный голодом, Дань Фэн впервые за вечер по-настоящему видит его. Видит, как огонь горнила расчерчивает лицо Инсина на две половины: покрытую красным золотом и скрытую в холодной темноте. Правый глаз наливается кровью и пламенем, и в уголке его собираются сияющие линии, пока с левой стороны лишь извечно заметная вена выделяется под тенью ресниц. Видит, как непохожи сейчас друг на друга половины лица, которое, казалось, он мог бы вычертить тушью даже во сне. Видит, как веки Инсина изборождены морщинами с одной стороны и как чисты с другой. …так странно и неправильно. — И даже если найдут, то кто они и кто — ты, — говорит Инсин, и его голос замирает на грани между хрипотцой и рычанием. — У меня есть долг. — Который ты исполнил на сегодня. Теперь ты волен выбирать, — настойчиво шепчет Инсин. В голосе звенят затаённое раздражение и безукоризненная вера в собственную правоту. Его рот становится жёсткой линией, и взгляд намертво приковывается к Дань Фэну. Когда они так близко, можно заметить вплетение серебра в его тёмные волосы. Тонкое, благородное, притягательное, как лунный свет, рассекающий тьму. …в какой момент его стало столь много. Кажется, прошло не больше года с тех пор, как Дань Фэн подарил ему наруч, проникнутый древним драконьим знанием, и волосы Инсина сияли отражением звёзд, и они распили вино, переплетя руки в локтях. Кажется, прошло не больше трёх месяцев с тех пор, как они столкнулись в уединении кузницы, как их губы впервые нашли друг друга и ладони Инсина легли на талию Дань Фэна, уверенно и властно, точно имели на это право, а Дань Фэн в ответ накинул руки на его плечи и прижал его к себе, ища жара и забытья. Горечь ложится на грудь гранитной плитой. Кажется... кажется, больше пятнадцати лет минуло с тех пор. — ...хорошо, — сглатывает Дань Фэн. — Я останусь. Вот что Инсин с ним делает — делает его слабым, человечным; впервые за многие перерождения — считающим минуты, проведённые вместе и проведённые врознь. Знающим, что потеряет Инсина однажды и больше никогда не сможет вернуть. — До восхода солнца, — беспрекословно продолжает Инсин. — Мы разопьём вино, растравим байки, ты будешь моим, и ты будешь думать только обо мне. Есть в этом что-то жадное, одержимое. Дань Фэн вздёргивает подбородок, заставляет Инсина ослабить хватку и отпустить его. Его рука замирает вблизи от челюсти — Дань Фэн почти чувствует исходящее от неё тепло, к которому хочется прильнуть, позабыв о гордости и об обречённом с первого слова споре. Когда-то они проводили недели, обмениваясь заиндевевшими уколами, ища слабость друг друга и постепенно находя искажённое удовлетворение в бою с противником, равным не по статусу, но по силе. Но те времена давно прошли, и у Дань Фэна более нет сил сражаться. Теперь он знает, что проиграл ещё тогда, когда Инсин подарил ему Пронзающий небеса и, заглядывая Дань Фэну в глаза, медленно произнёс: «Это копьё такое острое, что пробьёт даже чешую дракона. Осторожнее, Верховный старейшина, не пораньтесь им». Что толку притворяться, будто битва ещё не окончена. — Да, — ровно клянётся Дань Фэн, не отрывая от Инсина глаз. Миг спустя черты Инсина смягчаются. Вокруг его рта паутинкой морщин собирается усталость — незнакомая и тревожная. — Дождись меня, — говорит он. Прижимается губами к рогу в мимолётном поцелуе, и хвост, державший его, неохотно исчезает. — Я принесу чарки и вино. От накатившей нежности Дань Фэн прикрывает глаза, а когда открывает — оказывается один в кузнице. Сгустившуюся тишину нарушает лишь медленный стук его сердца и редкое дыхание, словно в мире больше никого и ничего не осталось, кроме него самого. Он опускает глаза на кленовый лист, лежащий на углу стола по его левую руку. Огонь горнила переливается на резных краях, пляшет, — точно в любой момент перебросится и сожжёт дотла. Дань Фэн насильно уводит взгляд к окну. Полуночная тьма разряжается дождём. И на небе — ни луны, ни звёзд.