***
К счастью, страхи ее оказались беспочвенны. И Люк, и Эймонд восприняли новость спокойно, будто и сами оного ожидали. После той злополучной ночи на Дритфмарке Алисенте стало трудно читать Эймонда — большую часть времени он был угрюм и неприветлив, и только в редкие благословенные моменты губы его складывались в подобие улыбки. Алисента всегда на эту улыбку смотрела с горечью: то был уже не ее маленький старательный мальчик, доверчивый и вероимный, но взрослый мужчина двадцати лет, высокий и статный, мечта любой девицы на выданье. Сильный, как лев, догадливый и мудрый, как змей, и грозный, как дракон. На донесенные вести он всегда реагировал либо пугающе равнодушно, либо удивительно пылко, поэтому молчаливый кивок, протяжный вздох и еле заметно вздернувшийся уголок губ Алисента посчитала, право, хорошим знаком. Люк же, напротив, был для нее открытой книгой. И хотя Алисента порой задавалась вопросом, как в этом ребенке могут уживаться суть возрожденная Дева и сам демон-искуситель, все помыслы его были ясны и понятны. Поэтому ни робкая улыбка, ни тихое «Да, матушка» не могли скрыть от нее зарумянившихся щек и пытливого взгляда озорно блеснувших глаз. На этой благостной ноте королева поспешно отдала приказ начать — уже официально — приготовления к свадьбе. Алисенте, однако, было неспокойно. Прошли годы с тех пор, как она стала женой Визериса Таргариена и матерью его детей, но и до сего дня Алисента не могла смириться с чуждыми ей обычаями королевского дома. Сердце ее разрывалось, а пальцы, едва успевая покрыться струпьями, кровоточили вновь и вновь при мысли о том, чтобы собственными руками подтолкнуть детей своих, одну плоть и кровь, в объятия друг друга. Алисента из раза в раз повторяла «так будет лучше для семьи» и только лишь мантра эта не давала ей сойти с ума. И сейчас ее, сидящую на скамье в Дворцовой септе, не покидало ощущение неправильности и одновременно с тем основательности происходящего. — Пред ликами богов и людей торжественно объявляю Эймонда из дома Таргариен и Люцериса из дома Таргариен мужьями. Одна плоть, одно сердце, одна душа отныне и навеки, и да будет проклят тот, кто станет между ними. Алисента закрыла глаза и про себя зашептала молитву. За решетчатыми окнами септы раздался гром.***
После брачной церемонии в септе настало время пира. Люк и Эймонд сидели во главе стола, по правую же от Эймонда руку расположился король, по левую от Люка — их мать-королева. Празднество было пышным, достойным членов правящей семьи. На протяжении всего пира к главному столу подходили лорды и леди различных домов, неся поздравления и слова напутствия вместе с дарами. Нигде, однако, не было видно принцессы Рейниры, и если король и заметил отсутствие любимой дочери, ее детей и свиты, то ничего о том не сказал. Алисента лишь горько усмехнулась, понимая, что после еще одного отказа напрасно было ожидать, что Рейнира примет приглашение и прибудет на церемонию. Когда же пир подошел к концу и Люк и Эймонд исполнили свой первый танец в качестве супругов, их проводили в их новые покои. В просторных комнатах повсюду были зажжены свечи и выставлены горшочки с ароматическими маслами, от расслабляющего запаха которых Люк, одетый в одну лишь сорочку, невольно разомлел. Ему боязно было поднимать взгляд на Эймонда, что стоял рядом, всего в паре шагов от него. Что если он увидит там неприятие? Или гнев? Или, того хуже, презрение… Судорожно вздохнув, Люк сделал шаг навстречу и посмотрел на Эймонда. Единственный глаз его был полон какой-то затаенной нежности. Видимо здесь, в стенах их покоев, он-таки мог отпустить себя и снять наконец эти привычные уже и будто напрочь сросшиеся с его лицом личины-маски, подумал про себя Люк. Эймонд протянул руку к его щеке и невесомо погладил кончиками пальцев. Легкое прикосновение это похоже было на дуновение утреннего ветерка, игривого и ласкового, но ощутимо отдающего предрассветной прохладой. Ледяные пальцы Эймонда, нежно проходящиеся по теплой бархатистой коже — под глазом, там, где притаилась укромно маленькая родинка, над ушком, что вечно скрывалось за непослушными кудрями, по щеке и выше, к скуле, потом снова вниз, к подбородку, будто одному ему ведомым узором очерчивая лицо, мягкими линиями своими так непохожее на его собственные точеные черты — вызывали у Люка невольную дрожь и заставляли сердце трепетать. Он почувствовал, как тело его бросает то в жар, то в холод, как колени подкашиваются, а щеки полыхают губительным пламенем. Мысли Люка и его глубинные желания будто слились воедино, и он, опьяненный этим, казалось бы, невинным прикосновением, подался ему навстречу и уткнулся носом в чужую ладонь. Взгляд Эймонда был задумчив, а глаза его смотрели сквозь Люка, словно даже в этот сладостный миг он размышлял о чем-то своем. Пальцы ране вяло свисающей вдоль тела руки инстинктивно скорее зарылись в густые темные пряди и несильно сжали их на затылке, вырывая у Люка тихий стон. Не в силах боле терпеть эту неторопливую ласку, Люк оторвался от прохладной ладони и несмело потянулся за поцелуем. Губы Эймонда, тонкие и сухие, на вкус ощущались терпко-сладко, как арборское красное, что они вкушали на пиру. От этой мысли Люк чуть улыбнулся сквозь поцелуй и прижался еще теснее. Эймонд отвечал медленно и будто лениво, иногда прикусывая — небольно, лишь распаляя желание, что волной разливалось по юному телу — и тут же проходясь кончиком языка. Губы Люка, влажные и припухшие от поцелуя, приоткрылись, а глаза лихорадочно заблестели. Ему казалось, что время остановилось, и остались в мире этом сейчас только они вдвоем, разгоряченные, приникшие к устам друг друга, как жаждущие к кувшину с водой. Тяжело дыша, они с трудом разорвали поцелуй. Люк пристально посмотрел на Эймонда: крылья носа трепыхались, зрачки были возбужденно расширены, а единственный глаз беспорядочно бегал по лицу его, будто пытаясь запомнить каждую черточку. Вид такого Эймонда, взбудораженного, присно теряющего самообладание при одном только на него, Люка, взгляде, придавал ему греховной уверенности в себе и своей власти над этим альфой. Люк чуть отстранился, отступил на шаг и, не сводя глаз с лица Эймонда, с лукавой улыбкой медленно провел рукой по своей шее, от подбородка до ключиц, там, где у основания надплечья совсем скоро расцветет заветная метка, и, самыми кончиками пальцев захватывая лямку сорочки и сдвигая ее вниз, оголил левое плечо. На секунду Люку показалось, что зрачок Эймонда будто скачет, то расширяясь, то сужаясь с немыслимой скоростью, но он быстро отогнал от себя эту мысль. От взгляда этого у него мурашки побежали по коже, а внизу живота стало так жарко и сладко, как не бывало даже в расслабляющих горячих источниках. Стянув и вторую лямку, Люк отпустил края сорочки, позволив бледно-голубым шелкам струящимся водопадом упасть у его ног. На краткий миг он смутился, потупил голову и хотел было прикрыть все интимное и запретное чужому взору руками, но, снова подняв глаза на Эймонда, что то краснел, то бледнел, да и будто не дышал вовсе, но все равно взгляда не отрывал от обнаженного тела его, Люк выпрямился и посмотрел неотрывно, с вызовом. Не теряя времени, он потянулся к завязкам домашних штанов Эймонда и начал ослаблять узел. Не успел, однако, Люк ничего сделать, как почувствовал большие прохладные ладони на своих руках. Он склонил голову набок и вопросительно уставился на Эймонда. Тот прикрыл глаз и выдохнул: — Не играй со мной, брат, — Эймонд открыл глаз и уже более твердо произнес. — Решение нашей матери не обязывает тебя… ни к чему, что бы ты ни думал. Ни к чему, что бы она тебе ни сказала. Стоять напротив Эймонда, прижиматься своей обнаженной грудью к его, все еще облаченной в белую шелковую рубашку, чувствовать запах его возбуждения, липкой влагой между бедер ощущать возбуждение свое и притом слышать эти неуместные слова… Люк стиснул зубы и с силой сжал пояс брюк Эймонда, сминая его вместе с аккуратно заправленной внутрь тонкой рубашкой. — Это ты не играй со мной, муж. Это лишь мое решение и мое желание. Разве ты не чувствуешь сам? — он доверчиво подставил Эймонду шею. Эймонд глубоко вдохнул запах Люка и нежно прижался своим лбом к его. — То говорит в тебе пламя страсти, Люцерис. Мы драконы, ты и я, и нам суждено гореть, вместе или порознь. Но ты слишком юн, чтобы правильно толковать желания своего сердца. — Я… — насупился Люк, чуть отстраняясь. — Я, может, и юн, но порывы своего сердца знаю уж лучше, чем кто бы то ни было. Люк сморгнул невольно выступившие слезы и продолжил. — Сколько себя помню, я желал только тебя. Твоих добрых слов, твоей ласки. Мой умный и всегда такой рассудительный красивый старший брат, как я мог не полюбить тебя? Эймонд по-доброму, но в то же время с какой-то затаенной печалью усмехнулся. — Люцерис… Ты не… Что бы там ни хотел сказать Эймонд, Люка, в сердце которого уже успело прорасти семя сомнения, это остановить не могло. — Прошу, не делай вид, что ничего не происходит! Что все эти годы ты не смотрел на меня так, будто… — Люк запнулся, неуверенный, стоит ли озвучивать свою мысль. — Будто хочешь нагнуть над столом и трахнуть как дешевую шлюху! — Где ты научился ругаться, как базарная девка? — А где ты научился быть таким трусом? Они стояли нос к носу, Эймонд, пораженный и одновременно с тем странно довольный собой, и Люк, сгорающий от неизведанной доселе гаммы чувств — любви, нежности, возбуждения, злости, отчаяния… — Я больше не ребенок, Эймонд. Я не сломаюсь в твоих руках, как фарфоровая куколка. Люк опустился на колени перед Эймондом, и, все так же не разжимая пальцев на поясе его брюк, продолжил: — Но коль ты так тверд в своем убеждении, этой ночью роль хорошего мужа придется взять на себя мне. Не теряя времени даром, он резко дернул за завязки и торопливо спустил штаны с бедер Эймонда. — Люцерис, что ты… Слова застряли у Эймонда в горле. Он не мог оторвать взгляда от брата, щекой прижавшегося к его бедру. Люк понимал, как, должно быть, развратно выглядит с блестящими от желания глазами и опухшими от поцелуя губами. Он взял уже твердый член Эймонда в руку и аккуратно лизнул головку. Люк доселе не думал о том, что ему должно ожидать от этого момента, но ощущения были… странно нормальными. Чужая солоноватая плоть нисколько не чувствовалась противно, равно как и приятно, лишь отдавалась непривычным жаром на языке. Привыкая к новым ощущениям, Люк снова лизнул головку. Потом чуть отстранился и языком прошелся уже по всей длине, от основания, где на члене смыкались его тонкие пальцы, вверх, где крайняя плоть уже поблескивала от слюны. Не раздумывая долго, Люк приоткрыл рот и одними губами обхватил чувствительную голову. Он шумно сглотнул — о боги, с членом во рту это ощущалось так порочно странно — и, не размыкая уста, поднял взгляд на Эймонда. Тот стоял, запрокинув голову и зажмурив глаза крепко-крепко, так, что наверняка звездочки начинали плясать под веками, и тяжело дышал сквозь зубы. Люк улыбнулся этому виду одними глазами и начал ритмично двигать головой, с каждым разом опускаясь все ниже. И лишь когда член мягко ткнулся в заднюю стенку горла, он почувствовал чужую ладонь на своем затылке, что с силой сжала непослушные пряди. Все это — сидеть здесь, на коленях пред старшим братом и ныне мужем, ощущать его сильную руку в своих волосах и его достоинство на языке и губах — заставляло Люка чувствовать все больший жар, разливающийся внизу живота и отдающийся скользкой влагой меж бедер. Он чуть сжал ноги и тазом подался вперед, непроизвольно ища трения в попытках унять жгучее желание. Люк отчаянно жаждал сделать Эймонду хорошо, так хорошо, чтобы тот думать не смел больше об отступлении. Чтобы стал желать его ласки так же, как и он — его, Эймонда. Не размыкая пальцев на основании члена, Люк начал накачивать его по всей длине, доставляя удовольствие одновременно ртом и рукой. Он сам себе поражался: как еще недавно смешно краснеющий при одном лишь взгляде на Эймонда только-только расцветший омега вытворял то, о чем даже подумать ране было стыдно. Сжимал ладонью, покрывал поцелуями, посасывал головку, медленно обводя языком, и, стараясь расслабить горло, вбирал глубоко, так, что носом порой утыкался в пах. Он чувствовал, как Эймонд нетерпеливо покачивает бедрами, подаваясь вперед, ближе, глубже, а рука его, крепко сжимающая темные кудри, надавливает на затылок, насаживает на член сильнее, отчего Люку, едва успевающему делать вдохи между этими резкими толчками, почему-то становилось еще жарче. Он переставал понимать, чего ему хочется больше, довести до разрядки Эймонда или кончить самому. Хватка на волосах его стала жестче, и Эймонд с негромким гортанным рыком оторвал Люка от своего члена. Не разжимая пальцев, он надавил на затылок Люка, призывно поднимая с колен. Встав, Люк выпрямился, будто в струнку вытягиваясь, но тут же отпустил себя. Уста его были приоткрыты, в уголках губ еще призывно поблескивала слюна, а грудь ходила ходуном в слабых попытках отдышаться. Он чувствовал, как наливаются силой одеревеневшие ноги и расслабляется затекшая спина. Запрокинув голову, Люк с вызовом посмотрел прямо в единственный глаз Эймонда. Лицо Эймонда исказилось странной дикой гримасой, эдакой смесью неистовой страсти и яростного порыва, и он, переполняемый чувствами этими подался вперед, впиваясь в желанные губы. То был не нежный первый поцелуй, что они разделили минутами ране, но животная ласка двух изголодавшихся друг по другу людей. Не давая себе передышки, они прикусывали губы, сталкивались зубами, переплетались языками… Поймав себя на одной пьянящей мысли, Эймонд, с трудом оторвавшись от поцелуя, приник к шее Люка, зарываясь носом в кожу, потираясь и вдыхая каждый раз глубоко-глубоко, будто от запаха этого зависела его жизнь. Аромат омеги дурманил, будоражил нутро, пробуждая в Эймонде все те непотребные, богомерзкие мысли, в которых признаться даже самому себе было стыдно. Ему хотелось прижать брата, нет, мужа ближе к себе, руками обхватить тонкую талию и ласкать юное податливое тело его, вырывая из этого порочного рта блаженные стоны. Погубить, пометить, сделать своим, чтобы никто боле и думать не смел о том, чтобы посягнуть на то, что по праву принадлежит ему. Люк видел все это на лице Эймонда, в его взгляде, движениях, прерывистом дыхании. Не зная куда деть себя от этих настойчивых, но таких желанных прикосновений, он запрокинул голову назад и обнял Эймонда за шею, пальцами запутываясь в мягких светлых волосах. Чувствовать на коже горячие губы своего теперь альфы, прижиматься к его сильной груди — это для Люка было сродни безумию, будто порождением воспаленного, затуманенного похотью рассудка. Потерявшийся в ощущениям своих Люк и не заметил, как ладони Эймонда опустились вниз по спине и устроились на ягодицах. Почувствовал лишь, как ноги потеряли опору и оторвались от земли, когда чужие руки подхватили его под бедра и подняли вверх. В отчаянной попытке удержать равновесие и не свалиться на пол неуклюжим мешком — как будто Эймонд позволил бы ему упасть — Люк сильнее прижался к нему, крепче обнимая за шею и обвивая ногами талию. Эймонд развернулся и сделал пару шагов по направлению к кровати. Люк лишь издал тихий удивленный стон, когда прохладные простыни коснулись его разгоряченной кожи, а сильное тело Эймонда опустилось на него сверху. Одной рукой все еще зарываясь в светлые волосы, другой Люк проскользнул под подол ночной рубашки мужа, оглаживая подтянутый живот, но, не теряя времени, тут же за край потянул вверх, призывно стягивая с Эймонда рубашку. Тот чуть приподнялся, позволяя снять с себя лишнее, и снова опустился на Люка, носом зарываясь ему в шею. — Что стало… с благородным старшим братом, так пекущимся о моей добродетели? — выдохнул Люк, краснея не то от собственных слов, не то от ощущения горячих губ на шее, ключицах, плечах... На какой-то миг в воздухе повисла напряженная тишина. — Ты должен был знать лучше прежде, чем будить дракона. — А кто сказал, что я не того хотел? Тонкие губы Эймонда изогнулись в лукавой ухмылке и он легонько клюнул Люка в уголок рта. Однако нежная и невинная ласка эта затмевалась настойчивыми прикосновениями пальцев, что оглаживали некрупные груди, пощипывали небольно горошины сосков, проходились по изгибам узкой талии и спускались ниже, к тем местам, что постыдно было услаждать даже самому Люку. Устроившись уютно меж бедер его, Эймонд средним пальцем провел по влажным уже складочкам и с удовлетворенным рыком прикусил плечо, оставляя на нежной коже красноватую отметину. Опьяненный новыми ощущениями этими, Люк почувствовал как непроизвольно поджимаются пятки, а в паху становится еще жарче. Он крепче стиснул волосы на затылке Эймонда — в голове его на секунду промелькнула мысль о том, что стоит-таки хватку ослабить, дабы ненароком не лишить альфу двух-трех прядей, но она быстро растворилась в интимности момента – и не сдержал сдавленного стона. Былая дерзость Люка сошла на нет. Он мог лишь нервно ерзать на шелковых простынях и тихонько поскуливать от ощущения медленно раскрывающего его длинного пальца. Никогда ране он не испытывал ничего подобного — даже в течку, когда стыдливо сжимал бедрами подушку, пытаясь унять желание. Люк распахнул глаза и прикусил губу, когда один палец сменился двумя, а вскоре и тремя: это не доставляло особой боли, отдаваясь далекими звездочками удовольствия, просто… было необычно. Он удивленно моргнул, почувствовав, как пальцы покидают его разомлевшее тело, приподнял голову и увидел Эймонда, что, отстранившись, стягивал с себя брюки. Люк невольно покраснел еще больше. И только Эймонд собирался вновь устроиться у него меж ног, Люк привстал на локте, протянул руку и быстрым движением стянул повязку с лица его, обнажая взору длинный шрам и сверкающий сапфир. — Я хочу видеть тебя, — и добавил. — Тебя настоящего. В этот миг Эймонд впервые предстал перед Люком таким открытым, таким уязвимым. Его единственный глаз горел ядовитым огнем, но никогда ране он не был так похож на того десятилетнего раненого мальчика, как сейчас. Люк боялся, что все испортил, оттолкнул Эймонда этим своим поступком, но что-то подсказывало ему, что все в порядке. Что все правильно. Люк придвинулся ближе к Эймонду и кончиками пальцев огладил края шрама. Будто ища одобрения, он поднял глаза и встретился с испытующим взглядом Эймонда. В нем не было негодования или гнева, но вместе с тем Люк явственно видел все затаившиеся там глубинные страхи его и желания. Невысказанное согласие это словно придало Люку смелости и он, в последний раз огладив скулу Эймонда, оставил легкий поцелуй под его левым глазом, где шрам был красноватым и чуть загибался влево. То был миг полного единения душ, абсолютного доверия и любви. И миг этот будто дотла спалил все границы между ними вместе с любыми сомнениями и неловкостью. Эймонд повалил Люка обратно на ложе, раздвинул ноги его и, нашептывая на ухо слова нежности, медленно вошел в вожделенное тело. Проникновение это заставило Люка вздрогнуть. Он непроизвольно сжался, прикусывая нижнюю губу в попытках сдержать стон боли. Эймонд не торопился, целовал только все лицо его, губами собирая с щек невольно выступившие из глаз солоноватые капли и пальцами успокаивающе рисуя круги на мягком животе. Когда Люк достаточно привык уже к новым ощущениям этим, он подался бедрами вперед, чуть глубже насаживаясь на член и побуждая Эймонда двигаться. Это было для него ново — принимать в себя Эймонда, чувствовать, как лоно сжимается вокруг возбуждения его, слышать тяжелое дыхание, видеть искаженные сладкой негой черты и понимать, что причиной все этого является он сам, Люк. И — о боги! — Люк смотрел Эймонду в лицо, и взор его цеплялся за тонкий шрам и немигающий сапфировый глаз. Так странно… Люк переводил взгляд со здорового глаза Эймонда, что от наслаждения был чуть прикрыт, а веко и длинные ресницы его трепетали при каждом толчке в тугой влажный жар, на другую сторону лица, что была оцепенело неподвижна, с широко распахнутым сапфировом глазом, что ни разу за все это время не сомкнулся. Люку казалось, что бабочки запорхали в животе от вида такого Эймонда, страстного, но уязвимого и настоящего, позволившего увидеть ту сторону себя именно сейчас и лишь ему. От осознания этого ощущения будто нахлынули на Люка с новой силой. Он протяжно выдохнул, чувствуя, как удовольствие волной разливается по его телу прямо в такт резким беспорядочным толчкам, что безжалостно пронзали его нутро. — Альфа… Тихий этот не то шепот, не то стон подействовал на Эймонда словно валирийская команда на дракона. Он прижался теснее и принялся толкаться глубже, быстрее, покусывать нежную шею сильнее, не оставляя метки пока, но убеждаясь, что следы любви его явственно начали расцветать на бледной коже. Альфа, шептал Люк. Dohaerās, слышал Эймонд. И рад был служить. Поклоняться этому юному телу, такому желанному и наконец принадлежащему одному лишь ему. Муж, шептал Люк. Tolī, слышал Эймонд. И с радостью готов был дать больше. Всего себя, только бы вечно зарываться в этот колдовской жар, слышать стыдливые вздохи да вдыхать вожделенный сей и оттого еще более сладостный аромат. Брат, шептал Люк. Jorrāelan, слышал Эймонд. И любил в ответ, всем телом и душой. Любил с каждым мгновением все сильнее, полностью, без остатка, каждую черточку этого прекрасного лица, каждую родинку, каждый шрамик… Осознание порочности и при том правильности момента этого заставляло их обоих чувствовать слишком много и слишком сильно. Как греховно было лежать сейчас, переплетясь телами, здесь, на священных простынях, братьям от одних отца и матери, отбросившим, однако, всякий стыд, и переполненным запретным влечением. И как богоугодно было двум молодым супругам, любящим и жаждущим друг друга лишь, соединиться душой и телом на брачном ложе. Они тонули в ощущениях и мыслях этих, отчего пламя страсти, бушующее в венах, волной сжигало всю неспешность и осторожность в умах их, оставляя лишь желания плоти. Эймонд резко остановился и вышел из разомлевшего тела. Не успел Люк и слова вымолвить, как сильные руки схватили его за бедра и перевернули на живот. Люк тут же зарделся — септы говорили, что хотя благочестивой омеге не должно перечить мужу, принимать в себя альфу вот так, на коленях, лицом уткнувшись в подушку, распутной девке подобно. Но почему-то мысль эта не вызывала у него отторжения, лишь заставляла кровь сильнее бурлить в венах. Они драконы, он и Эймонд, существа дикие и свободные, и никто и никогда не в силах будет того изменить. Люк издал довольный стон, когда Эймонд, навалившись сверху могучим телом, вошел в него резко и глубоко, до самого основания. Казалось, что именно этого ему всю жизнь и не хватало, что до сего момента он не чувствовал себя по-настоящему целым, и только лишь Эймонд способен был эту пустоту заполнить. Носом уткнувшись в подушку, уже покрытую капельками слюны его, он ухватился на столбик изголовья кровати. Тело Люка раскачивалось вперед-назад с каждым новым толчком, еще более сильным, чем предыдущие. Он вдруг подумал, что стоит держаться покрепче, дабы ненароком лбом не стукнуться об изголовье. Когда спустя несколько минут Люк почувствовал, как расширяется узел на основании члена Эймонда, он не мог уже ни говорить, ни думать, будучи в силах лишь жалобно поскуливать да выгибаться в спине. Он прикусил зубами подушку, только бы сдержать вскрик, когда особенно сильным толчком Эймонд в очередной раз прошелся по чувствительному местечку где-то внутри. С утробным рыком Эймонд толкнулся в последний раз и связал их вместе узлом. И пока он слабо покачивал бедрами, наполняя Люка своим семенем, Эймонд наклонился и с силой вонзил зубы в его нежную железу у самой шеи. Кровь хлынула из раны и потекла по зубам, прямо в раскрытый рот, оставаясь на языке. Укус этот, что чувствовался на грани боли и наслаждения, был для Люка последней каплей, после которой он уже не мог сдерживаться и нетронутым пришел, сильнее сжимая в себе узел Эймонда, на белоснежные простыни, что лишь в одном месте были запачканы алыми пятнами от его взятой девицы. Расслабленный после оргазма Люк бессильно рухнул на простыни. Дабы не раздавить его всем весом тела своего, Эймонд аккуратно, чтобы не потревожить узел, переместил их набок. Так и лежали они, прижавшись друг к другу и тяжело дыша, пока Эймонд продолжал зализывать место укуса. Уже засыпая, Люк почувствовал, как Эймонд покусывает мочку уха его. Он вопросительно обернулся, сонно моргая. — Ты меня удивил сегодня, Люцерис. Приятно удивил. Растерянно прищурившись, Люк уже какой раз за сегодняшнюю ночь покраснел. — Что ж… Посещая библиотеку, стоит иногда заходить дальше исторического раздела. Найдешь много интересного. Люк лукаво улыбнулся и, снова опускаясь щекой на подушку, погрузился в безмятежный сон.