Грех: желание

Ад прогнил. И уже несколько сотен лет демоны не рыскают по пыльным закоулкам разрушенных, осыпавшихся улиц в поисках контрактов. Лишенные интереса к жизни, они умирают от скуки и ждут своего часа — ждут, когда их извращенная сущность наконец сдастся под напором проступающей все ярче добродетели. Но годы идут, а ничего не происходит. Демоны задыхаются в собственных грехах и лениво перекидываются в кости, если им хватает сил. Ничего не изменилось. Мер открывает глаза посреди просторного помещения — пыльного подвала, обставленного подобием мебели, вырезанной из грубого камня, — и тяжело вздыхает. Оглядывается вокруг, но не замечает никого из братьев и сестер — лишь яркое, ослепительное сияние застывшей посреди комнаты человеческой души. Души Сильвии Хейли. Одно воспоминание о ней обжигает сознание. Ты все это подстроил, да, ублюдок поганый? Мер поднимает взгляд к потолку, но видит лишь пыль и старую паутину, отпечатки рук, оставленных здесь годы, а то и столетия назад. Отец, черт бы его побрал, и дважды, должен был продумать все до мелочей: подобрать момент, создать правильную, идеальную смертную и условия. И ради чего? Чтобы довести до ручки очередного демона? Ты мог бы просто прикончить любого из нас, если бы захотел! Но никто не откликается. Ни отец, — Создатель всего сущего — ни Сильвия — глупая девчонка, отдавшая душу за любовь, какую не успела даже почувствовать. Стоило оно того? Мер сплевывает на пол и стискивает ладони в кулаки. Нет, конечно, нет. Сильвия загадала самое жуткое желание из всех возможных, а он исполнил его самым отвратительным способом. И сердце сжимается от горечи, ноет от боли, хотя Мер столько лет был уверен, что похоронил его. Закопал вместе с поганой добродетелью, забыл с именем ангела Мертаэля. Но она — глупая смертная с такими же желаниями — дотянулась до него и вытащила наружу, встряхнула и заставила вспомнить, каково быть собой. Ты никогда уже не будешь собой. Оглянись, от тебя ничего не осталось. Разве ты не видишь, во что превратился? Ты давно не ангел и не имеешь права носить его имя, но и демон из тебя уже не получится. Ты не возьмешь больше ни одного контракта, не вернешься на Землю — просто зачахнешь здесь, как все остальные, и будешь перекидываться в кости с Таниэлем до смерти. Если вам когда-нибудь позволят умереть. Какого черта? Мер рычит от досады и бросается вперед — переворачивает грубый каменный стол, пинает его в сторону и дышит так грозно и тяжело, что напоминает быка. И рога наверняка образ лишь дополняют. Сильвия бы посмеялась над ним сейчас. Но никакой Сильвии больше нет, и он должен с этим смириться. Злость и досада медленно отступают в сторону, уступая место здравомыслию. Он исполнил ее желание, не важно, с чем пришлось ради этого расстаться, — с самим собой или единственным близким человеком — и должен поглотить ее душу. Только даже смотреть в сторону переливающегося светом шара тяжело. Не то что взять и уничтожить его, как десятки душ в прошлом. Бессилие накатывает на Мера волнами, накрывает с головой, и он прислоняется к ближайшей стене, опускается на пол и запускает пальцы в длинные волосы. С самого начала они обречены были столкнуться сами с собой — с добродетелью, какую бесцеремонно вырвали из них с корнем, низвергнув в Ад. Против собственной природы не попрешь, правда? Ни против той, какую подарил им отец на Небесах; ни против той, какую они заработали в Аду. Ад прогнил, потому что отцу никогда и не хотелось, чтобы он существовал. Он лишь играл с ними, как с забавными куклами, а затем отбросил в сторону. Потому о них начали забывать смертные, потому они один за другим сдались на волю Создателя. Обреченный смех, напоминающий лай старой, побитой собаки, срывается с губ Мера против воли. На что он рассчитывал, говоря Сильвии Хейли о любви? Спасти ее от самой себя и полицейских? Нет, вранье. Спастись самому. Вернуться в Ад, прийти в себя и взяться за новый контракт спустя век-другой. Он рассчитывал, что ее душа приведет его в порядок. Пусть поглощать ее будет больно, пусть это выжжет его изнутри, но рано или поздно забывается любая боль. Мер давно это понял. Вот только боль не забывается. Утихает на столетие, иногда и на тысячелетие, а потом просыпается и бьет с новой силой. Старые шрамы не затягиваются — ждут момента и открываются, чтобы утопить в крови и без того поганую жизнь. Внутри у Мера словно разошлись и кровоточат десятки старых шрамов. Ему будто вновь оторвали крылья, но на этот раз совсем другие. — Не повезло, да? — Он слышит голос Таниэля, медленно переводит на него взгляд. Когда-то статный ангел веры, тот выглядит отвратительно — низкий, бледный, лохматый, с небольшими торчащими над ушами рогами. — Значит, я опять проиграл. Добро пожаловать в клуб, Мер! — Катись к черту. — Мер отмахивается от него. — Или того хуже — к Создателю. — Ну что ты так грубо. Я-то ставил на то, что все с тобой в порядке будет. Ты целых две тысячи лет продержался, а это не шуточки. Но тебе, поди, и больнее всего? Своими руками уничтожить любовь — вовсе не то же самое, что потерять веру. Подняться бы, да как треснуть ему по косматой голове, но Мера хватает лишь на тяжелый, звучный выдох. Таниэль прав: точно как когда-то ему досталась худшая из добродетелей, ему достался и худший из грехов, и лучше бы им никогда не пересекаться между собой. Только от зияющей на месте воспоминаний о Сильвии Хейли дыры уже не избавиться. Она будет напоминать о себе снова и снова, вспарывать новые шрамы, показывая, насколько Мер на самом деле слаб. Две тысячи лет? Он предпочел бы отстреляться сразу, как Расиэль, и годами валяться на поляне, бездумно вглядываясь в бледное адское солнце. Его подташнивает от самого себя. — По крайней мере, у тебя есть ее душа, — пожимает плечами Таниэль. — В тебе живет ее частичка. Так ведь говорят смертные? — Смертный из тебя так себе, — произносит Мер медленно. — Помолчал бы лучше. — Ты все равно не сможешь оставить ее здесь. Хочешь или нет, а эта душа принадлежит тебе, Мер. И тебе придется ее поглотить. И время в Аду застывает на несколько мгновений. Мер собственными глазами видел, как Сильвия отключилась в его объятиях. Чувствовал, как обернулось пустотой ее сознание, как замолк нестройный хор разномастных мыслей. Ощущал на губах привкус ее отчаяния и боли вместе с противным вкусом несправедливости. Слышал, как перестало биться ее сердце. У отца просто отвратительное чувство юмора. Или его, как одного из первых сыновей, он ненавидит сильнее прочих. Так ведь? Губы Мера изгибаются в мрачной усмешке. Может быть, он сумеет потянуть время. Хотя бы немного. — Я знаю. — Мер пожимает плечами и поднимает перевернутый стол. — Не хочешь перекинуться в кости? У нас впереди еще много лет. — Здорово тебя приложило, — Таниэль достает из кармана просторного балахона несколько кубиков из человеческих костей, те с грохотом падают на столешницу. — Бросай первым. Ад прогнил и когда-нибудь рассыплется на части окончательно. С темных небес, освещенных бледным подобием солнца, спускается очередной подписанный кровью контракт, но никто в Аду не обращает на него внимания. Мертаэль и Таниэль сидят за столом в одном из разваливающихся домов и бросают кости, глядя на вновь и вновь выпадающие дубли. Никому не хочется возвращаться в мир смертных. Не обращая внимания на кровоточащие на душе раны, они ждут своего часа — часа, когда отцу наконец надоест играть старыми фигурами. Когда он уничтожит их и создаст новые. У яркой, сверкающей души Сильвии Хейли до ужаса горький, с кислинкой вкус.