На задворках памяти

***

От этого вечера Миша, честно говоря, вообще ничего нового не ожидал. Ожидать он разучился ещё в далёком детстве, приучив себя делать, вместо того, чтобы уповать, а «нового» с недавних пор было так много, что Московский не успевал вникать, переваривать и раскладывать по полочкам в хронологическом порядке. Тут со старым бы сначала разобраться, куда уж до неожиданных открытий, но жизнь его никогда не спрашивала и времени на передышку не давала. Жаловаться Миша не умел, некогда было. Тут разгребать надо и желательно в кратчайшие сроки. Собственно, этим и занимался, приводя страну в порядок. Последние три месяца особенно усердно. Ударивший по стране дефолт внезапным для Московского не стал. В конце концов, он же решение официально объявить их неспособность расплатиться по долгам, вместе с правительством и принимал. Что всё движется куда-то не по тем гладким рельсам счастливого рыночного будущего, стало понятно ещё в девяносто втором, после обвальной инфляции из-за неудачной попытки Центробанка напечатать больше денег для покрытия зияющей дыры в бюджете. Точнее конкретно Мише это стало понятно только несколько лет спустя, когда он, окончательно трезвым взглядом, увидел, что за время его бессрочного загула страна успела влезть во внешние кредиты и начать бесконтрольно продавать облигации, закопав себя во внутренних долгах ещё сильнее. Справедливости ради, на бумагах, схема с облигациями Мише поначалу показалась даже интересной. Занимаешь у населения, вкладываешься в промышленность и сельское хозяйство, на дивиденды с прибыли закрываешь долги и выплачиваешь людям их проценты – идиллия. Но у них же не могло всё просто пойти по плану и облегчить Мише его и без того невесёлую трезвую жизнь. Вдобавок, Московский узнал, что в подарок от прошлого себя он получил не только чистый лист вместо воспоминаний, разгроханную страну, бандитизм и сторчавшегося любовника, но и полный внешний долг СССР, который теперь нечем было крыть. Обидно, самого себя даже нахуй не пошлёшь – Саша справлялся с этим лучше. В целом, к девяносто восьмому, в экономическом плане, всё могло складываться не так и плохо, если бы не стремительно полетевший вниз нефтяной рынок. В начале года у Миши всё ещё был какой-никакой план действий и хлипкая вера в возможность выйти из ситуации с наименьшими потерями. В мае, когда денег на поддержание курса рубля не стало окончательно, Миша уже не сомневался, что без разрушительных последствий в виде тяжелейшего кризиса им отсюда не выкарабкаться – оставалось ждать, когда рванёт. К этому в итоге и пришло. Благо, подстраховаться с финансовой подушкой он успел, и деньги у всех близких хранились в долларах наличкой. Про себя Миша лишь нервно шутил, что семнадцатое число выдалось для них с Сашей немного неудачным, а потом снова уходил с головой в работу, потому что устроить себе неожиданный и крайне своевременный отпуск, как сделали его коллеги и начальство, он не мог. После «чёрного августа» события понеслись со скоростью разгорающегося пожара в высушенном поле, но со временем происшествий стало так много, что Миша не находил в себе силы строить удивлённый вид. Внезапные эксцессы теперь были монотонной и привычной рутиной, папки на рабочем столе росли в количестве, требующие немедленного решения вопросы множились, а недели откладывались в голове лишь самыми ключевыми задачами из списка ежедневных дел. Хаос в обменниках, продуктовых и рынках, отставки правительственных лиц и смена руководства на ключевых постах, банкротство банков и забастовки трудящихся, которые остались без зарплат. Миша был так занят, что первые месяца об отдыхе не шло и речи, как бы настойчиво Саша не убеждал его сделать перерыв. Московский даже не уверен, в какие конкретно дни нормально ел и уходил ли вообще из кабинета, чтобы навестить пыль в квартире – мозг был сосредоточен не на том. Всё ещё изредка прикладывался к фляжке для бодрости духа, но чтобы не злоупотреблять, переходил на кофе. На крайний случай смешивал. А лучше бы приложился об стену, а потом к подушке. Уже совсем привычно разрывалась голова; чтобы успеть всё и везде, разрывался он сам. Тоже в своём роде стабильность. Стабильность у Миши в жизни теперь своеобразная – Миша находился в стабильном ахуе. Он уже не помнил, когда у него в последний раз глаз дёргался настолько интенсивно. В Союзе, наверное. В стране пиздец, в правительстве пиздец, у Центробанка пиздец, а с Сашей не пиздец. Впервые за прошедшие года. Саша в завязке, ничего крепче чая дома не хранит, привычно язвит, но из-за мелочей истерики не начинает. Скорее просто вредничает, но Миша в этом вопросе лицо заинтересованное и предвзятое. Ему и пинок под зад в последние годы показался бы отходняком после затяжного употребления. Благо, пинать его никто не собирался. Наивно было полагать, что столько лет целенаправленного отравления организма никак не скажутся на Сашином здоровье – и физическом, и психологическом, – но, честно говоря, на ускорение процесса выздоровления из-за небольшой помощи со стороны регенерации, Миша понадеялся. Пусть самое худшее они пережили ещё на острой фазе ломки, когда Саша бесконечно сходил с ума от разрывающей тело боли, задыхался от паники и лихорадил, но на одном лишь преодолении синдрома отмены их проблемы не закончились. Все те болячки, что годами цвели внутри, подпитываемые новыми разрушениями, все те неприятные последствия, что продолжительное время оставались незамеченными, отходя на второй план, закономерно вышли боком и вдарили по ослабшему организму с удвоенной силой. Теперь, не считая уже извечных проблем и совсем новых с давлением, сосудами и печенью, из-за повреждения которой болели суставы, а на теле появлялись фиолетово-жёлтые синяки, Саша пребывал в состоянии повышенной тревоги, подавленности и эмоциональной нестабильности, что, к счастью, в последнее время медленно сходило на нет. В безрадостной жизни Миши это теперь единственная отдушина. Как и весь Саша в целом. Как только Московский разобрался с основными делами и поставил их решение на поток, он смог если не выдохнуть, то хотя бы согласиться с тем, что мозгу временами необходимы передышки. От шанса устраивать себе нормальные, а главное беспоследственные выходные (пусть и не очень регулярные), Миша больше не отказывался – при первой же возможности заваливался к Саше, по их, ещё не успевшей оформиться в привычку, договорённости. И, положа руку на сердце, это были самые лучшие в его жизни выходные. Потому что на их протяжении они действительно были вместе. Во всех смыслах. Очень тихо разговаривали на кухне до поздней ночи, долго и лениво лежали в обнимку, прижимались друг к другу с каким-то отчаянным наслаждением, целовались глубоко и неспешно, словно не было этих тяжёлых лет, полных непонимания, боли и обид. Прожили, пережили, отпустили, и пока была возможность, просто отдыхали. Какое-то время Миша опасался, что вновь возросший в Петербурге криминал и процветание чёрных рынков, как-то на повседневной жизни Саши скажутся, невольно доведя до рецидива, но нет. Он держался крепко и упрямо, не считая психосоматических приколов, которые оставлять его так просто уже не собирались. Всё-таки, лечить израненную душу не то же самое, что лечить такое же израненное тело – душа ни у людей, ни у городов сама не исцеляется. Сашу иногда непроизвольно дёргало, будто пронизывая насквозь коротким спазмом, пальцы ныли, а глаза часто моргали и тяжело жмурились, нестерпимо устав от яркого дневного света. Но в целом, жить было можно. В качестве реабилитации, Саша потихоньку пытался вникать в работу, но надолго его сил и концентрации не хватало. Рабочий день после пары вымученных часов феерично заканчивался спешным подписанием документации, с которой он ознакомлялся или быстрым взглядом по диагонали, или через особенно ёмкую словесную выжимку. Так что по большему счёту, контролировал происходящее в Петербурге Миша – за последние года получил персональный кредит доверия, когда убедил начальство в необходимости заняться благоустройством Северной столицы. С его подачки успели возобновить строительства и вставшие реконструкции, которыми как раз активно занимались, пока кризис в очередной раз не свёл все усилия на нет. Хотелось верить, что это явление временное и не затянется ещё на пару лет, потому что Петербург, в лице Саши Романова, назад в апатию не собирался. Снова литературой увлёкся и современным искусством, на вкус Миши, весьма сомнительным, но чем бы бывший наркоман ни тешился, лишь бы снова к дорожке не прикладывался. Теперь, по скромным возможностям организма навёрстывает и восполняет культурный пробел, так сказать. В театры ходить повадился, будто там успело что-то измениться, кроме чуть постаревшей труппы артистов, а Миша и не думал никогда, что будет настолько рад его на все эти скучные мероприятия сопровождать. Всё что угодно сделать готов, лишь бы только глаза сверкали живым блеском и в сторону Думской не поглядывали. – Привет. Миша устал. У него вид замученный, движения вялые и подглазины темнее грозовых туч на Питерском небе. Слипающиеся веки еле открывает, но при виде встречающего его Саши всё равно отчего-то светится так ярко, что тучи эти одной своей улыбкой разгоняет, и хмуриться с напускной отстранённостью у Романова совсем не получается. – Принимай пост, – неловко пытается пошутить Московский и официально вверяет себя на милость Саши, едва переступив порог. Пусть теперь он о Мише думает. Миша о себе думать устал. Саша несмело тянет подрагивающие от лёгкого тремора руки, и Миша в приветственные объятия с удовольствием падает. Приникает плотно, всем телом, почти в охапку сгребает. Хотя от охапки там одно название – сжимает осторожно и старается весом не давить. Организм всё ещё восстанавливается, не удержит пока. Но они работают над этим. Миша сдаётся мгновенно – чуть намокшую, от промозглого дождя, голову измождённо роняет на острое плечо и горячо выдыхает в шею, довольно притираясь к тонкой коже. Расслабление накатывает уже непроизвольно и в гудящей голове, снедаемой мыслями последние несколько недель, тут же наступает блаженная пустота. Саша в его руках всё ещё скованный и зажатый. От внезапной влаги, – которую, к тому же, об него не нарочно вытирают, – ёжится и, незаметно взгляду, морщится, но от себя не гонит. Закидывает руки на спину, сжимает кашемировую ткань тёмного пальто и мимолётно радуется, что под ним теперь не уродливый малиново-красный пиджак, от которого в глазах рябит хреновой побочкой ЛСД, а самый обычный и скучный – чёрный. Красиво, лаконично и солидно. Яркие, околокислотные вещи нынче вызывали ассоциации не самые приятные, а ассоциировать Мишу с неприятным хотелось в последнюю очередь. Московский придерживает его, успокаивающе водя ладонями вдоль спины. Всем телом чувствует, насколько размеренным становится Сашино дыхание, и опускаются свободно плечи. Романов тёплый, греющий, и в домашней одежде ощущается очень мягким и уютным, даже несмотря на нездоровую худобу и бледный вид. Миша бы его и вовсе из объятий не выпускал – всё ещё нарадоваться не может, что Сашу можно беспрепятственно трогать и не получать за это от собственной совести, резко проснувшейся в начале девяностых вместе с ничего непомнящим сознанием. Терять сейчас такую удобную опору Мише совсем не хочется, и поднять тяжёлую голову оказывается задачей требующей от него непомерной воли. Он выпрямляется, но только для того, чтобы бережно накрыть впалые щёки и притянуть к себе, как можно ближе. Ласково притирается холодным носом к Сашиному, прослеживая непроизвольный трепет ресниц из под полуприкрытых век. Разглядывает с такой пытливой осторожностью, будто не знает наизусть каждую черту. От привычки ненароком заглядывать Саше в глаза при встрече, проверяя их на осмысленность и адекватность, Миша вот до сих пор не избавился, к своему стыду. Хотя стыдиться, вообще-то, следовало не ему. Саше стоило доверять, и Миша доверял, но страх потерять его, когда всё едва пришло к какой-никакой стабильности, сидел под кожей слишком осязаемо, заставляя переживать. Сейчас же, даже несмотря на заметно потрёпанный вид, всё было в порядке. Зрачок совершенно обычный, серая радужка красиво проглядывается, и от её цвета – неизменно глубокого, знакомого до каждого дымчатого перелива и светло-голубого отблеска, – спокойствие разливается глубоко в груди. Дышать можно. Саша, на его совсем не незаметный долгий взгляд, только хмурится, но ничего не говорит. Видно настроение хорошее, а значит и чувствует себя гораздо лучше. Миша почти закусывает внутреннюю сторону щеки, чтобы сдержать широкую, полную довольной нежности улыбку. Ничего, кроме здорового и счастливого Саши, ему уже давно для душевного спокойствия не надо. Хотя вот разобраться с инфляцией тоже было бы неплохо. Мягко приникает к губам, прижимается крепко, и поцелуй этот, один из тех, что созданы плавить разум, разбирая Сашу по кусочкам. Он чувствует себя таким чертовски слабым в этот момент. Пальцы лишь крепче хватаются за тяжёлую ткань пальто, тела почти не касаясь. Миша едва сминает его нижнюю губу, двигается неторопливо, горячит дыханием кожу, и ощущается это так приятно и знакомо. Когда Саша отвечает, поддаваясь навстречу, он отчего-то правда готов поверить, что Миша на секунду затаил дыхание. Сердце болезненно сжимается и внутри всё стягивает, но вовсе не от тревоги или дискомфорта. Соскучился, ужасно соскучился за эти проведённые в рутинном одиночестве недели. Саша сам едва вспоминает, что нужно делать короткие вдохи, но получаются они какие-то прерывистые и дрожащие. Он пылко отвечает, так сильно стараясь выразить все чувства, переполняющие его, что когда Миша пытается отстраниться, запечатлев на губах пару коротких чмоков, в Саше что-то непроизвольно обрывается. Он честно выжидает, давая им прийти в себя, но смотрит на Мишины румяные от ветра щёки, обводит взглядом слегка потрескавшиеся губы и не удерживается, чтобы не прижаться к ним напоследок, невесомо скользнув языком по тонкой коже. Мише с его неугомонности хочется смеяться, но из своего глубочайшего уважения, он благородно сдерживает порыв. Саша слишком любит оставлять последнее слово за собой, но Московского веселит, что это вдруг стало распространяться и на поцелуи. Что ж, в этом случае Миша совсем не против уступить. То ли Сашу от себя отстраняет, то ли сам с трудом отрывается – непонятно. В ненавязчивой ласке проходится тёплыми ладонями по худым бокам, и придерживается за них, опускаясь на банкетку с тяжёлым вздохом. Хотя на взгляд Романова скорее валится, и его забавное кряхтение не вызывает ни доброго смешка, ни желания сыронизировать про возраст. Мишу отчего-то хотелось утешить, но слова упорно отказывались подбираться, а осмысленные предложения складываться. Соображалось Саше откровенно туго. – Есть хочешь? – выдаёт внезапно, лишь бы разбавить повисшее из-за его медлительности молчание. Мнётся, гнёт ноющие в суставах пальцы как-то судорожно, и неловкость эту прячет за внешней отстранённостью. Позабыл совсем, каково это – заботиться о ком-то со всей искренностью; как приятно ощущается трепетное чувство, возникающее глубоко в груди, от периферийных мыслей и переживаний о чужом благополучии. Не зная, куда себя деть и куда примкнуться, складывает руки на груди, пока они снова не потянулись к Мише, в отчаянной попытке продлить прикосновения. К тому, что Миша снова до мягкого осторожный, бережный и теперь уже точно, и безоговорочно близкий, совершенно не привык. Саша перед ним невольно тушуется, не всегда понимая свои реакции. Под кайфом жилось гораздо легче. Гораздо. И маячащий рядом Москва воспринимался не таким осязаемым. Слова для ответов находились быстрее и срывались с языка раньше, чем осмысливались. Руки распускались, повинуясь сиюминутным желаниям урвать тепла за годы промозглой стужи, и можно было отпускать себя с мертвенным спокойствием, потому что чувство стыда и остатки гордости, любезно глохли, втоптанные в грязь собственными ногами. Трезвая же голова слишком много думает, оценивает и тревожится из-за мелочей, раздражая до дрожи в дёргающихся пальцах. Почему-то всегда тормозит первые неловкие касания, прежде чем позволяет раствориться в них и отдаться без остатка. Учиться понимать своё состояние, адекватно переживать эмоции и разбираться в чувствах не пуская их на самотёк вместе с веществом по вене, теперь приходилось заново, почти вслепую. Но со слепым Сашей Московский всегда обращался с небывалой филигранностью и всем возможным терпением – жизнь, к сожалению, позволила набраться опыта. Миша все заскоки его покорёженной психики терпит с поразительной стойкостью и выдержкой. На раздражение и язвительный тон почти не реагирует. Смотрит только как-то больно ласково, будто со снисхождением. Как на дурачка, честное слово. Миша приваливается спиной к стене и запрокидывает голову. Хочет ли он есть, да? Смотрит расфокусированным взглядом куда-то в потолок, моргает. И ещё раз моргает, и ещё. Задумывается над простым вопросом непростительно долго, чем Сашу слегка подбешивает. Хотя, справедливости ради, даётся этот простой вопрос после напряжённых рабочих недель – а по ощущениям напряжённых лет, – тяжелее, чем решение об объявлении дефолта. Рестораны ещё не закрыты, да и выбить лучший столик по одному правильному звонку не проблема. Но Миша, правда, не уверен, что сможет ещё пару часов строить деловой вид и изображать из себя приличного человека, который ни разу не хочет развалиться на стуле, совсем нестатусно расстегнув ремень. В очередной раз светить рожей и здороваться за руку с теми, кого и на работе за глаза хватало, его сегодня совершенно не прельщало. Ещё и в редкий вечер выходного, который хотелось посвятить только одному единственному, самому дорогому человеку, а не ошиваться в местах, где государственные вопросы он теперь решал чаще, чем нормально ел. Хотя схватить какой-нибудь лёгкий перекус, лишь бы живот не продолжал настырно ныть, Московский не откажется. Саша это, скорее всего, и имел в виду, потому что в люди он бы его в таком состоянии не потащил даже из большой обиды. Так что Миша толком внимания на фразе не заостряет, спрашивает отстранённо: – Яичницу какую или бутерброды? – и тут же наклоняется, чтобы снять ботинки. Саша непонимающе вскидывает бровь. – Нет, почему? Я борщ варю. Расширяются глаза у Миши почти комично. – Ты умеешь готовить? – выпаливает он и осекается. Вопрос сразу показался каким-то глупым. Конечно, он умеет, боже. Как-то же Саша питался те десятилетия, что Миша самозабвенно проебал. Просто у него в памяти Александр Романов всё ещё сохранился тем самым августейшим царским сыном, что во время заката империи почил на глазах вместе с её историей. Лишившимся всего, разбитым и только что оправившимся после кромешной темноты Шурой Невским, с трудом привыкшим к очкам и едва ли успевшим познать самостоятельность. Тем самым, за которым всё ещё нужен был присмотр и уход. Саша как-то очень странно на него посмотрел. Долго, пронзительно, словно на лжи подловить пытался или в удивлённых глазах что-то высмотреть. – Научился во второй половине века. А. Оу. Миша, неверное, это знал. Чёртова память. Признаться честно, он вообще не видел, чтобы Саша делал что-то сложнее омлета. И после того, как окончательно слез с иглы, ничем заковыристее бутербродов Мишу не кормил, так что мысль о том, что Романов вполне способен организовать полноценный горячий обед, занятую столичную голову так и не посетила. Думая об этом сейчас, Московский понимает, что с его стороны недооценивать Сашу было чертовски опрометчиво, но и корить себя за неверные выводы не мог. Въёбанный Шура, как-то, не производил впечатление того, кто успевал озаботиться своим трёхразовым питанием с первым, вторым и обязательным компотом. Хотелось верить, что в дни Мишиного отсутствия, он вообще закидывал в себя съестное – как раз в те небольшие перерывы, когда осознавал себя в пространстве и не закидывался чем повеселее. Острые скулы и выпирающие рёбра позитивному подкреплению не способствовали, так что «накормить» вписалось в мысленный список Московского быстро и закономерно, встав сразу после пунктов «напоить водой», «привести в порядок» и «дать выспаться». Он стабильно закупал продуктов на неделю, забивая подтекающий холодильник, что отвратительно гудел. Потом стряпал что-нибудь простое, на что хватало мышечной памяти, фантазии и сил, или не находил в себе ни того, ни другого, и привозил уже готовое, что оставалось только сунуть в микроволновку, чтобы разогреть. Что угодно, лишь бы чем-нибудь Сашу накормить, в надежде, что еда переварится и усвоится организмом быстрее, чем он успеет её выблевать. Да и что уж, бухать тоже лучше не на пустой желудок – потом легче отходить. А Саша ещё и нос воротить умудрялся. С едой у него с самого начала как-то не заладилось. Может, давали о себе знать старые проблемы, а может, дело было в том, кто её привозил. Количество продуктов в холодильнике уменьшаться даже не думало, к возвращению Московского безбожно портясь и отправляясь в мусорку, что, видимо, было допущено Сашей исключительно потому, что ни самой еды, ни её утилизации, он в глаза не видел. А сам Саша, как только перестал шипеть и угрожать швырнуть Москве в голову тарелки, крича, что ему нахрен не сдался ни он, ни его подачки, ушёл в полное игнорирование. Как самый настоящий дворовый кот ходил ощетинившись, с недоверием присматривался и издали принюхивался. Миша его долго уговаривал. Может и не так настырно, как стоило бы, но на мозги капал исправно, почти по расписанию. По негласному общему мнению Шуры и Саши, это теперь вообще его самое любимое занятие. В итоге за стол уселся с таким недовольным видом, будто делает этим великое одолжение. Долго смотрел на остывшую овсянку, словно ожидая, что вглядываться начнут в него (Миша бы не удивился), и апатично размазывал беднягу по тарелке с кислым видом. Когда, наконец, решился поднести ложку ко рту, руки трясло так, что вся заботливо приготовленная каша расплескалась по столу и испачкала одежду. За предложение помощи, Миша был закономерно послан нахуй, и Саша продолжил издеваться над собой и своим завтраком, к которому снизошёл только к концу обеда. Впрочем, всё равно после пары ложек наморщился и есть отказался, к разочарованию Миши, больше к тарелке не притронувшись. Это потом уже Саша на очередных отходняках скупо бросил, что у него желудок режет, вкус еды не чувствуется и аппетита нет совершенно – пресное всё и выворачивает тут же. Миша, который из самых глубоких переживаний и исходя из искренних побуждений, пытался давать ему на обед и ужин средние порции ни разу не диетической, щадящей желудок пищи, почти шибанул себя ладонью по лбу. Первым же делом отправился за рекомендациями ко всем врачам, квалифицированность которых не вызывала у него вопросов. Так в этой теме натаскался, что уже мог в наркологичке медсёстрам ассистировать. А заодно помогать с особо буйными пациентами, которые кидаются тарелками и нахуй посылают. Если, конечно, сам бы в психдиспансер к тому времени не отъехал. Когда Шура окончательно канул в Лету, а Сашу перестало судорожно знобить и сгибать пополам от каждого чиха, они честно обедали в ресторанах, пытаясь хотя бы для самих себя создать вид благопристойной пары, культурно проводившей время в компании друг друга. На свидании, если будет угодно. Так что дома почти не ели, не считая очень простых завтраков на скорую руку. А потом случилось семнадцатое августа и стало как-то совсем не до ресторанов. В те редкие приезды, которые Миша выкраивал в своём безумном графике, единственное, на что хватало сил – это сунуть в себя бутерброд и подлезть на пару дней под Сашин бок; а потом, набравшись энергии, снова бежать поднимать страну на своём хребте, попутно забывая и про сон, и про еду, и про любой отдых. И так до следующего приезда, который случался только через несколько недель, если уж везло. С питанием у Саши всё ещё были проблемы, которые, может, частично и были решены в Союзе, но добились им в последнее десятилетие века, так что Миша на него в этом вопросе не напирал, логично рассудив, что постепенно и маленькими шагами они придут к положительному результату. Детоксикация организма поддерживалась медикаментозно, под надзором специалистов. Питание должно было стать трёхразовым, полезным и состоять из небольших порций, которые Саша мог осилить. А по рекомендациям врачей, он скрепя сердце исключил из рациона всё, что будоражило нервную систему, вроде таких любимым им сладостей или не самого любимого, но приводящего в чувства кофе. К счастью, чтобы его достать, сейчас всё равно нужно было заметно так напрячься, а за любовью к лишним телодвижениям Саша доселе замечен не был. Только с курением всё ещё не разобрался. Романов стал курить намного меньше, но окончательно от привычки всё ещё не избавился. Да и Миша не то, чтобы подавал хороший пример. Бросить единогласно решили оба, но к сигарете всё ещё периодически прикладывались, особенно Миша после тяжёлого трудового дня. Но даже так Московский не без радости мог отметить, что Саша стал намного живее – заметно лучше спал, с энтузиазмом ворчал по утрам и, совсем чутка, набрал вес, а значит, следил за своим здоровьем очень хорошо, со всей ответственностью. Даже слишком, учитывая, что пока Миша вокруг его питания круги нарезал, в полной уверенности, что Саша продолжает есть в ресторанах домашней кухни и вымученно вздыхать над тарелкой, он уже вполне освоился и привык к своему новому режиму. Ещё и вот, успел, оказывается, целый суп сварить, чтобы далеко из дома не ходить. Саша сначала ничего не говорит. Сжимает сухие губы с маленькими, подсохшими ранками, и бросает тоном, нетерпящим возражений: – Иди переоденься, будь добр. А потом резко разворачивается, чуть не вписавшись в дверной косяк, и пошатываясь уходит в сторону кухни, не дождавшись ответной реакции. Притихший Миша закидывает чуть промокшее пальто на вешалку, мысленно обещая себе убрать его в гардероб позже. Всё ещё растерянный, следует в спальню, искать домашнюю одежду, которая, постиранная и аккуратно сложенная, дожидалась в шкафу на его полке. Когда он, спустя несколько минут, показывается на кухне в футболке и спортивных штанах, там уже вовсю кипит жизнь. Кипит вместе с бульоном, судя по стойкому запаху варёного мяса. Самого обычного, – что вообще может быть примечательного в мясе? – но пустой желудок всё равно неприятно скручивает. Саша вертится у плиты, видимо проверяя, как поживает содержимое кастрюли, а Миша, так и замирает в проходе, толком не зная, куда себя пристроить. Недолго раздумывая, тихонько присаживается за обеденный стол, крайне заинтересованно наблюдая за происходящим. Окна закрыты и от долго работающих конфорок, на кухне стоит ощутимая духота, которую мёрзнущий Саша, по своему обыкновению, не замечает, продолжая в этом вялиться. Мише даже с его голыми руками, смотреть на закутанного в одежду Романова жарко, а от невозможности вдохнуть полной грудью, Московский непроизвольно морщится, делая для себя пометку, окно на проветривание всё-таки открыть. Окидывая взглядом это царство беспорядка, – в системе которого один лишь Саша и разбирался, – Миша вскользь отмечает, что все горизонтальные поверхности хаотично заставлены овощами на этапе почистки-порезки, отложенной в сторону использованной посудой, баночками с какими-то специями, очистками и прочим мелким сором, до которого занятые руки Саши ещё не добрались. А может он и вовсе их убрать забыл, кто же знает. В общем – работа идёт полным ходом. Романов весь взъерошенный и суетливый. С полотенцем на плече и лезущими в глаза кудрями, которые спадают на лицо, сколько бы он не заправлял их за уши, выглядит так и вовсе до очарования забавным. Пыхтит над столешницей и с силой нарезает капусту ритмичными ударами лезвия ножа о деревянную доску. Делает это с такой профессиональной ловкостью, что Миша не успевает восхищаться его невесть откуда взявшейся сноровке, невольно залипая на отточенные движения напряжённых рук. Саша как раз начинает счищать нашинкованную капусту в бульон, когда краем глаза замечает, что успел стать объектом пристального внимания, как какая-то чудна́я заморская диковинка. Пришёл, всё-таки, – отмечает не без удовольствия, – в комнате не остался. – Не смотри так, – фыркает он, не отвлекаясь, – лучше морковь потри. И только тогда Миша, наконец, замечает перед собой овощи, что покорно дожидались своей незавидной участи. Саша выдаёт ему сполоснутую доску, и пока Московский вертит тёрку, вспоминая, на какой стороне нужные моркови зубчики, Романов, стоя над другой половиной стола, уже очищает с лука шелуху. Едва заметно посматривает на Мишу, улыбается краешком губ с его нерасторопности, и то ли своим присутствием процесс пытается контролировать, то ли просто компанию составляет, чтобы Московский совсем не заскучал. Мишины руки соображают заметно быстрее, чем перегруженный мозг, так что в работу он постепенно включается. Занятие то, оказывается, довольно медитативное, даже успокаивающее – сиди себе спокойно, овощи три, морковь подворовывай, пока показательно не шикнут. Только вот это дело всё равно надоедает спустя минут пять монотонных действий, заставляя невольно отвлекаться на самое интересное, что есть на кухне – Сашу. Романов владеет ножом уверенно. Аккуратно придерживает половинки луковицы, делая надсечки так, что выходят одинаковые мелкие кусочки прямоугольной формы. Вот вроде ничего такого, а Мише всё равно кажется, что так ровно, сам бы он никогда в жизни не порезал. Саша сейчас выглядит таким увлеченным, что на него просто невозможно не заглядеться. Он уже давно не загорался чем-то настолько, чтобы светиться от воодушевления всем своим естеством, но в последнее время его глаза начинают блестеть всё чаще и для Миши это теперь значит невообразимо много. Но даже при всех положительных моментах, Московский, к своему беспокойству, не может не отметить, что Саша довольно вялый, хоть и старается делать вид, что это не так. Устал ведь – в каждом нарочито спешном и резком движении это заметно. Должно быть уже пару часов, как готовить начал, да зная его дотошность и лёгкую рассредоточенность, так с тех пор ни разу не присел. Зато становится понятно, почему вышел встречать уже такой измотанный. Саша продолжает орудовать ножом, но периодически замирает над столом, едва заметно морщась – очень характе́рно, как обычно делает, пытаясь переждать сдавленную головную боль. Миша слишком часто был ей свидетелем в далёком имперском прошлом, чтобы не распознать при малейшем проявлении. Саша, сам по себе, не был сильно деятельным, но заражённый какой-то великой, – исключительно по его мнению, – идеей, всегда ложился на её алтарь и загонял себя до предела, игнорируя усталость, пока ему прямо и настойчиво не укажешь, что пора передохнуть. В такие моменты голосом разума, что удивительно, выступал совсем не отличающийся заботой о себе Миша. Он сам привык целиком отдаваться работе, вспоминая, что неплохо бы перекусить и выспаться, уже когда тело начинало подводить, не давая выполнять прямые обязанности качественно. Но только тогда, пребывая в своей бессрочной отставке от государственных дел, Миша, наконец, смог взглянуть на себя со стороны и понять, о чём так тревожились навещающие его Лёша и Камалия. Смотреть на то, как дорогой тебе человек сбивается с ног и совершенно не думает о том, чтобы позаботиться о себе, оказалось удручающим. И если относительно себя Миша проблемы всё ещё не видел (в конце концов, полностью посвятить себя работе было его осознанным решением, принятым исходя из прагматичных соображений), то вот в отношении заражённого азартом и юношеским максимализмом Александра образца девятнадцатого – начала двадцатого века, Миша проблему наблюдал. Видеть её отголоски в Саше из настоящего, бессознательно заменяющим одни аддикции на другие, пусть и более безобидные, ему совсем не улыбалось. – Саш, присядь. Романов пытается мотнуть головой, но от резкого движения морщится сильнее прежнего – точно давление скакнуло. – Сидя резать неудобно. – Дай тогда я порежу, – Московский не сдаётся, но Саша только отрицательно мычит, продолжая упрямиться. – Глаза щипать будет. По правде говоря, Мише уже щиплет. А если щиплет ему, сидящему на относительном расстоянии, то Саше, склонившемуся над луком, и подавно. Романов всё ещё пытается продолжить готовку. Сжимает и разжимает веки, моргает часто-часто, стараясь согнать неприятную резь, а потом вдруг шипит сквозь зубы, когда едкий запах продирает слизистую. Он тут же прижимает к глазам внешнюю сторону запястья и давит на них по очереди, до ярких пятен. А Саша ведь и лук охлаждал, и лезвие ножа в холодной воде смачивал. Чёрт бы побрал его чувствительность. Миша все Сашины внутренние стенания считывает по одному лишь обречённому виду. – Иди сюда. Он спешно вытирает руки о валяющееся рядом полотенце и прежде, чем Романов успевает сказать хоть слово, перехватывает его ладонь и мягко притягивает к себе, безмолвно прося наклониться. Саша по очереди разлепляет чуть покрасневшие глаза, медленно хлопая влажными ресницами. Смотрит на него, невольно прищурившись, и поджимает надутые в недовольстве губы. Миша накрывает его щёки ладонями, вынуждая снова закрыть глаза, и ласково проходится большими пальцами по тонкой коже, утирая выступившие слёзы. – У тебя пальцы в моркови, – Саша поглядывает из-под полуприкрытых век. Пытается жаловаться, но от лиричности ситуации не выдерживает недовольный тон, срываясь на смешок. Миша лучезарно улыбается. – Зато не в луке. Саша с его непосредственности только носом шмыгает и едва заметно притирается к тёплой ладони, прежде чем наконец-то отстраниться. – Спасибо. Хватит с него издевательств над самим собой. Он забирает у Миши натёртую морковь, берёт лук и несёт тарелки к плите. На разогретой сковороде уже шкварчат кусочки сала, которые Саша заранее поставил на растопку. Теперь он добавляет к ним будущую зажарку, ощущая смешанные чувства от специфически сырого (на самом деле вполне обычного) запаха готовящейся еды. Занявшись помешиванием овощей, он даже успевает абстрагироваться и словить состояние своеобразной безмятежности, успешно игнорируя подступающую к горлу тошноту, когда его идиллию нарушает вероломное: – Погоди, а тебе жареное разве можно? Саша стопорится, словно ребенок, застигнутый врасплох за совершением мелкой шалости. Ну, или очевидной дурости. От необходимости быстро сформулировать ответ, который не вынудит пуститься в объяснение вполне логичной для него цепочки причинно-следственных связей, сразу становится как-то неуютно. – ...На самом деле, нежелательно. Миша на это непонимающе хмурится. – А зачем ты тогда...? – вопрос вырывается лишь на секунду быстрее, чем до него доходит банальный в своей простоте ответ, и тогда, вместо укоризненно-строгого, у него получается лишь усталое: – Саш... – Замолчи, – Романов прерывает его порывисто, но беззлобно. Угловатые плечи вскинуты в напряжении, а кудри от того, как резко он выпрямляется, взметаются вверх. Поворачиваться к Мише лицом он всё ещё отказывается, продолжая настырно сверлить взглядом сковороду. – Там свёкла на столешнице. Нравоучений от Московского не следует. Нежелание Саши продолжать тему, он считывает с поразительно тонкой эмпатичностью – по красноречивой просьбе заткнуться, видимо, – так что новой выданной задаче не противится. Саша слышит, как за спиной с шумом отодвигается стул, как Миша начинает ходить по кухне, решая открыть окно, и как садится обратно за стол, утащив у него из-под руки тарелку со свёклой. Делает это молча, и в затянувшейся тишине, давящей на мозг последним, незаслуженно резким вскриком, Романов ненароком начинает терзать губу. – Я не буду сильно жарить, – добавляет вдруг негромко. Примирительно. И, чтобы не возвращаться к повисшему в воздухе напряжению, которое существовало исключительно в его голове, Саша продолжает: – Так... Как у тебя дела? И у Миши едва заметно приподнимаются уголки губ. Он словно только этого и ждал, тут же начав что-то недовольно тараторить о проверках Минфина и Центробанка, из-за которых у них теперь вся верхушка на ушах стоит, и о недавно возбуждённом уголовном деле из-за кредита, “пропажа” которого ему ещё в августе всю кровь попортила. Обругал в очередной раз всех министров, прошёлся по сидящим в думе депутатам-коммунистам и, наверное, в сложившейся ситуации это было некорректно, но Сашу небольшая ирония всё равно повеселила. К Сашиному беспокойству, успел вскользь упомянуть, что нормально высыпался только в прошлый свой приезд, который, по ощущениям, был давнее вечности, но быстро увёл разговор в сторону того, сколько за это время удалось сделать, чтобы сократить дефицит бюджета. Воодушевлённо уверил, что совсем скоро закончится кризис, наладится импортозамещение, а отечественные предприятия станут конкурентными на рынке, и вот тогда экономика сразу оздоровится, и дела у них тут же пойдут в гору. А Саша кивал и соглашался с каждым словом, изредка вставляя своё ценное мнение, сопряжённое ворчанием. Как иначе? У Миши всегда был этот особый навык – продолжать делать и трудиться, будто даже в самых безвыходных ситуациях точно зная, что когда-то обязательно станет лучше. Его твёрдая уверенность в собственных словах и внутренняя непоколебимость, просто не оставляли шанса усомниться и предположить другой исход. Даже драматично-меланхоличному Саше, который негатив порой лелеял усерднее, чем желал замечать хорошее, становилось легче. Но вот откуда в Мише столько моральных сил переживать неудачи, не продолжая зацикливаться на них в обнимку с бутылкой, и как ни в чём не бывало идти вперёд, Саша всё равно задумывался с болью в сердце. Саша человеком глупым никогда не был. Он прекрасно понимает, что Миша правду о своём состоянии умалчивает. Фразы «меня это волнует» и «я переживаю из-за…», в контексте не Сашиных проблем, а Мишиных собственных, за эти месяцы не прозвучали из его уст ни разу. Да даже сейчас: о том, что сделал для страны, Миша рассказал; о чём договорился и куда съездил – первым делом; и о Сашином здоровье успел побеспокоиться тоже, а как себя чувствует сам – не говорит. Ловко съезжает с темы, игнорируя вопрос о своих делах и заводя извечную шарманку о работе, стараясь заболтать, лишь бы в душу не полезли. А ведь Романов вообще самый последний человек на этом свете, от которого Миша должен что-то скрывать, строя непоколебимый вид. Саша думал, что они это уже прошли. Ещё в самом начале отношений, когда все беспокойства и страхи вечно уверенного в себе Михаила Юрьевича, для него были просто небылицами, о реальности которых, юный Александр, до поры до времени, совсем не подозревал. Тогда они решали это продолжительными ночными разговорами, медленно и нерешительно обнажая душу вместе с телом. Учились быть слабыми друг с другом, учились доверять свои переживания и мысли. И вот сейчас, почти полтора века спустя, Московский вдруг единолично решает, что Саше проблем и без того хватает. Что Романов не найдёт на него минуты времени в своём мега загруженном графике состоящем из проснуться-принять лекарств-поесть-поспать. Лукавить Саша не станет, в моменты полного физического и эмоционального раздрая, было очень удобно полагаться на Мишу, успокаиваясь мыслью, что он обязательно поможет и решит. Потому что эгоистично не хотеть задумываться о чувствах других и кичиться исключительностью своих тягот, всегда легче, чем найти в себе силы выслушать и поддержать. Но если уж они решили работать над своими отношениями и по-настоящему быть вместе, то дальше так продолжаться не должно. Миша просить о помощи не умеет и о себе, больше чем нужно для базового выживания, никогда не думает. То ли история не позволила научиться и при первых же попытках попробовать по голове огрела, то ли он сам по себе человек такой – привыкший справляться в одиночку и взваливать всю ответственность на себя, в проблемах никому не доверяясь. Но это не страшно. Саше не нужна его просьба или особое приглашение, чтобы молча предложить объятия, когда голова болезненно раскалывается или при первой же возможности уложить отсыпаться в свежезастеленную кровать. Романов не может точно сказать, действительно ли Миша убеждён в успехе настолько, насколько показывает, или просто думать о другом отказывается принципиально, но в его решения верит. И если уж в рабочих вопросах от Саши в таком состоянии толку мало, он поможет по-другому, как умеет. И пусть этот вклад в виде ужина будет совсем незначительным, Саша хотя бы постарается его немного подбодрить. Обжаривает он, в итоге, и правда меньше минуты, лишь для вкуса и золотистого цвета. А то зажаркой назвать было бы даже неприлично. В четыре руки работалось быстро, а под Мишину болтовню и ироничные комментарии ещё и весело. Очередных набивших оскомину попсовых песен, играющих на радио по кругу, будто более благородных звуков человечество ещё не выдумало, Романов бы сегодня уже не пережил. Саша, вообще-то, всегда уважал тишину. Право слово, после инструментальных переливов мелодий симфонического оркестра, тишина была его самой верной спутницей, в компании которой было прекрасно созерцать и осмыслять. Хаотичный, лишний шум, вроде той же попсы на радио, нужен лишь тем, у кого кишение собственных мыслей вызывает одну только неконтролируемую дрожь в теле, да сидящий поперёк горла ком. Ну, или для боящихся внутри себя отыскать то, отчего ты столько времени старательно бежишь, не желая признавать. Саша тишину любил и всё ещё любит, наверное. Раньше, в ней хорошо было оставаться наедине с собой. Побыть в компании умного человека ведь всегда особенно приятно. Но, к сожалению, тишина вовне больше не гарантировала спокойствие внутреннее, а гармонию внутри себя Саша растерял столь давно, что как было по-другому, уже даже и не вспомнит. Оставаться вместе с самим собой не хотелось отчаянно. Мысли, мрачные и беспорядочные, утягивали в вереницу кошмаров, как болотная трясина, и Саша слишком хорошо помнил, что с ним случилось, когда чувства безысходности стало так много, что он больше не мог выносить его давления. Повторять это Романов не намерен, и до того, что сейчас разгребает, он себя ещё раз доводить не станет. Да и не даст ему уже никто. Потому что тогда рядом с ним не было того единственного, кто своим присутствием тишину мог ненавязчиво заполнить. С Мишей хорошо молчать. С ним молчание комфортное, уютное даже. Привычное. Хотя моменты, когда Московский занимал своим глубоким голосом всё пространство, не оставляя дурным мыслям шанса, Саша ценил не меньше. Говорить о чём-то на грани слышимости, невольно прижимаясь так близко, словно ведаешь в полумраке спальни какую-то великую тайну. Болтать без умолку о незначительном, распираясь от эмоций, или спокойно, совсем неспешно обсуждать, дискутируя из-за бесспорно значимого – это всё настолько ему дорого и важно. И хотя они зачастую распалялись в процессе из-за взаимного непонимания, нельзя было не наслаждаться тем, насколько общение с умным и наконец-то рассудительным человеком увлекало. Сейчас у Саши много говорить не получается, хотя и очень хочется. Думать было сложно, голова быстро перегружалась, начиная раскалываться до вспышек перед глазами. От усталости высказывался он невнятно, иногда терял мысль посреди предложения, и тогда бесился, как раздражающе на языке зудит простейшее слово, до этого используемое в речи множество раз, но на этот вдруг ставшее потерянным и забытым. По собственному эго и чувству внутреннего превосходства, от богатства былого словарного запаса, било знатно. Речь иногда выходила непозволительно скомканной, хотя Саша особо и не пытался вкладывать в неё глубокие смыслы, требующие заумных аргументов и чётких пояснений. Зная, с какой страстью он пускался в пространственные и эфемерные рассуждения о чём-то фундаментальном и незыблемом, осознание внезапной потери этого, для него, как для человека и города, некогда олицетворяющего само понятие культуры, стало настоящей катастрофой и личной трагедией, которую он переживал с трудом. Но Миша на их очередной проблеме внимания не акцентировал, хотя бесспорно замечал. Пожалуй, не заметить внезапную заминку и хмурый взгляд, устремлённый куда-то в пустоту, было бы сложно. Все Сашины недоговорённые на середине предложения, он подхватывал с такой лёгкостью, будто знал завершение каждой мысли и спокойно развивал тему, чтобы Саша лишний раз не чувствовал себя не в своей тарелке. Романов не уставал с Миши поражаться. На его пьяной и невменяемой речи успел так натаскаться что ли? С Мишей очень сильно хотелось говорить и говорить много, иногда без дела и смысла. Удивительно, Саша столько лет мечтал, чтобы Московский заткнулся, перестав нести чушь хоть на минуту, а сейчас наоборот не хочет, чтобы замолкал. Саша по их разговорам изголодался. По адекватным, интересным. Которые были до. Которые не нагнетали и не заставляли кончики пальцев леденеть, а разум искать подвох в каждом слове и остром взгляде. И сейчас, когда он наконец-то может их получить, невозможность под вечер связать два слова, ощущалась просто кощунственной. Саша не может больше молчать в Мишиной компании, ему хотелось о стольком с ним поговорить, столько сказать, обсудить, объяснить– Но у Саши не выходит. И как же хорошо, что Миша слишком хорошо его знает и чувствует, чтобы, как ни в чём не бывало, продолжать болтать за них обоих. Московский как раз закончил жаловаться на растущий доллар и припомнил добрым словом азиатов, порушивших им все цены на нефть своим кризисом, когда Саша, выдержав на огне тушёную в собственном соку свёклу, добавил её вместе с готовой смесью в бульон. Завис лишь на пару мгновений, пока помешивал суп, попутно пытаясь сообразить, успел ли посолить и пересолит ли, если сыпанёт ещё. Тупил недолго, но пока стоял и провожал неспешные круговые движения половника, понял, что мысль ускользнула, и из-за чего застопорился Саша так и не смекнул. Дальше повторял заученный годами, завершающий порядок действий: добавил немного петрушки, укропа, чёрного перца горошком, лавровый лист. Выждал недолго, прежде чем зачерпнуть ложкой бульон и осторожно попробовать, оценивая готовность. Миша, явно предчувствующий скорую трапезу, заглядывал ему через плечо, ожидая вердикт. Борщу бы настояться, но судя по нетерпеливому взгляду Московского, он сейчас проглотит кастрюлю вместе с половником. Да и поспать бы его уложить было неплохо – Саша и без того задержался с обедом, не успев закончить к Мишиному приезду, вот и чахнут по его милости на кухне битый час вместо заслуженного отдыха. Разливая суп по тарелкам – себе жиже, без добавок, Мише гуще и обязательно со сметаной и чесноком, – Саша теряется, чувствуя оставшийся во рту привкус свёклы и варёного мяса. Он машинально хмурится, но совсем не потому, что вышло плохо, наоборот. Ему, по-хорошему, борщ есть не стоит – слишком тяжёлый, явно не для его больного желудка. Готовил бы только для себя, сделал обычный куриный суп с лапшой, самый простой и щадящий. Да и Миша бы против точно не был. Ему, по ощущениям, вообще всё равно, что в рот запихивать после трудовой недели – что не отравляет и переваривается, считай съедобно, а если подогретое, то точно рай на Земле, душу продать не жалко. Выбор еды волновал его в последнюю очередь, но для Саши стоял как никогда остро. Вопреки тому, чтобы там Миша не успел надумать, полноценно готовил сегодня Саша впервые за очень-очень много лет. До сих пор, пересилить себя и найти причины часами торчать у плиты, что-то там для себя одного выдумывая, не было ни сил, ни желания, ни мотивации. Да Саша и не старался, отправившись по пути наименьшего сопротивления – в сторону ближайшего приличного ресторана. Отыскивать в своей памяти рецепты и восстанавливать давно забытые навыки было делом утомительным. На кухне Саша всё ещё тыкался потерянным и потрёпанным жизнью котёнком, но уж больно ему хотелось для Миши постараться, поблагодарить его за всё, что он последние годы делал, угодить и… Порадовать. Сам же Миша про нарушенную диету ни одним словом не обмолвился и ничего против не сказал. Может, на радостях не сообразил, а может, понял, что в этом вопросе с ним спорить бесполезно. Всё-таки категоричности Саша учился на дурном примере своего упёртого и непрошибаемого учителя. С подачей Романов тоже постарался: незатейливо разложил на тарелке сало и зелень; в соусницу, что годами пылилась забытая на дальней полке, полил сметану, а на отдельную тарелку выложил ломтики ржаного хлеба (хотя Миша наверняка бы даже не понял, зачем над этим стоило настолько заморачиваться). Вдруг о чём-то резко вспомнил и решил, что ему срочно нужно пройтись тряпкой по всем столешницам именно сейчас и не минутой позже, засуетился. И только закинув грязную посуду в раковину, и убедившись, что теперь у них для обеда есть всё необходимое, Саша, заканчивает нервно мельтешить. Ставит перед Мишей тарелку с ароматным супом, от которого всё ещё идёт едва заметный пар, и усаживается рядом с полным чувством выполненного долга. Миша же смотрит на еду с интересом. У него, честно признаться, не было каких-то заоблачных ожиданий на счёт борща. Суп есть суп, он бы в любом случае съел его за милую душу. Но когда перемешав гущу со сметаной, Миша, наконец, пробует первую ложку, дар речи тут же теряется и весь его многовековой словарный запас, имеющий в своём арсенале, в том числе, несколько неиспользуемых ныне языков, сужается до одного пришибленного: – Охренеть, – поднимает он поражённо-растерянный взгляд, строя при этом настолько по-детски забавное лицо, что даже явное недоумение в голосе, Романова совсем не обижает. – Саш, это очень вкусно! Правда, мне очень нравится! Саша хмыкает, наблюдая за тем, как Московский начинает уверенно уплетать суп вприкуску с хлебом. Разумеется, ему всё нравится. Ещё и пропорции идеально выдержаны – больше мяса, меньше капусты, специи натуральные и бульон говяжий, а не из дешёвых бульонных кубиков, которыми грешат все общепиты с домашней кухней, где в итоге от вкуса и пользы одно название. Потому, что именно так Миша любит. На нём же в Союзе, по большему счёту, готовку и тренировал. В особо невыносимые дни, правда, в слепой надежде, что потравит. На себе любимом экспериментировать не хотелось, а у Москвы не желудок, а яма бездонная, всё что угодно переварит, его тогда не особо жалко было. Он, кажется, мог мясо и сырое жрать, неотёсанный чурбан и солдатьё – не приличий, не чувства прекрасного. Саша каждый раз сердился, когда он налетал на тарелку, словно вечность некормленый, живо вычищал её до масляного блеска и, бросив скупую благодарность, спешно ускакивал либо куда-то в сторону Сенатского, либо к своему рабочему столу, продолжать начатое в кабинете генсека. Не поговорить, как день прошёл, не дела обсудить, не вместе посидеть – чурбан и есть, приличнее не обзовёшь. Но, даже несмотря на своё ворчание, Саша эти моменты хранил в памяти очень бережно. У Миши тогда, под жёлтым светом стеклянного плафона на тусклой кухне, глаза загорались как-то по-особенному. Складка меж сведённых бровей вдруг разглаживалась, и напряжённые плечи свободно расправлялись, будто из тела уходило извечное раздражение вместе со всей давящей тяжестью мира. Он казался таким открытым и таким довольным, что даже пресловутая скупая благодарность с грязными тарелками, которые Московский из-за спешки не успевал помыть, не особо огорчали. Да и что уж, Миша в итоге не потравился, опытным путём выяснилось, что Саша готовил сносно. Сейчас на кухне никакой тишины уже давно нет, и плафоны больше не тёмные, совсем не желтят и ясно пропускают свет. Московский никуда не торопится, хотя суп в себя запихивает всё так же резво, будто тарелку сейчас отнимут и добавки по первой же просьбе не нальют – привычка из голодного детства, подкреплённая появившейся позже хронической нехваткой свободного времени. Между жеванием продолжает нахваливать борщ за вкус, который «прям, как из прошлого, вот сто пудов, божусь», а Саша просто покачивает головой, показывая, что слушает, и скребёт подрагивающей ложкой по дну полной до краёв тарелки. Конечно, как из прошлого. Не говорить же Мише, что он старинные рецепты собирал со всех знакомых древнерусских городов и к Василисе Ярославовне со Святогором Рюриковичем побежал в первую очередь. Хорошо, они не догадались, для кого он готовить собирался, а то в списке продуктов невероятным образом появился бы мышьяк и средство от кровососущих паразитов. Даже у Алексея Рюриковича что-то выспросил, лишь бы во вкусы Миши угодить. Тьфу. И ведь за прошедшие десятилетия столько интересных рецептов собрал, столько вкуснейших блюд из самых простых продуктов выучил, что по ощущениям мог из чего угодно сотворить достойный императорского стола обед. Так сильно старался, чтобы никогда не вспоминать безвкусные, несытые года с кислым привкусом желудочного сока во рту, а в итоге всё равно вернулся к тому, с чего начинал. И давиться приходится почти тем же осточертевшим низкокалорийным рационом, которым питался, восстанавливаясь после блокады, стараясь не сблевать. От воспоминаний Сашу неприятно коротит, и даже перед нестандартным, и разбавляющим унылые будни борщом аппетит пропадает совершенно, хотя желудок и продолжает капризно скручивать. Московский, погружённый в свои мысли, активно доедает, и всё никак не может перестать поглядывать на Сашу, что размеренно и без особого энтузиазма хлебает свой печальный бульон. После горячей еды, тщательно сдерживаемая усталость обрушивается на разморённого Мишу с невероятной силой. Он, наверное, впервые за день позволяет себе невежливо развалиться за столом, заметно ссутулившись и с трудом удерживая тяжёлую голову. Вместе с каждой съеденной ложкой супа, нервное напряжение перестаёт сдавливать тело, а глубоко в груди, разливается что-то давно забытое, затапливая до самых кончиков пальцев чувством сытости и такой желанной безмятежности. Давно его никто с теплотой не встречал. И не кормил домашней едой, специально ему приготовленной, тоже. Кроме Лёши, пожалуй, вспомнить и некого. Камалия обычно готовила что-то национальное, но и к ней он катался не настолько часто, чтобы это перестало восприниматься неожиданным событием. Так что домашний уют Мише уже привычно заменили сияющие в искусственном блеске рестораны и общепиты с пресловутыми засохшими оливками, и укропом на каждом блюде. Выбирать не приходилось, да и Миша о большем не задумывался, считая, что его жизнь и без того пригодна для комфортного существования. Более того, она даже полна многочисленных бонусных благ и возможностей, открывающихся вместе с фамилией и внушительной толщины кошельком – о чём ему горевать? Но оказалось, что самые невинные личные лишения, что он заимел, приняв добровольной ношей груз должности столицы, – и от которых он когда-то не задумываясь отмахнулся, не сочтя чем-то важным, – в полной мере удалось осознать только сейчас, в сравнении. Всё же поесть дома и в ресторане – это совсем не то же самое. И когда с работы ждут в тёплой квартире, и когда скучают и стараются персонально, лично для тебя, такого дорогого и важного – ужасно приятно. И вроде это было и так понятно, мысли очевидные и простые, но в моменте всё равно обескураживает настолько сильно, что даже то, что суп недосоленный, уже не кажется хоть немного существенным, чтобы обращать на это внимание. Восторга никак не умаляет. Саша всё ещё смущённо мнётся, ловит откровенно благоговейный взгляд напротив и… Теряется. Он знал, что Миша будет рад нормальному горячему обеду, после спешных сухомятных перекусов, которыми наверняка кусочничал все последние недели, толком не наедаясь. Но, даже для любителя домашней кухни, он выглядит чересчур благодарно, и Сашу это выбивает из колеи. Вот так Миша в очередной раз делает ему больно, только на этот раз совсем по-другому. Своим видом побитого щенка, которого впервые обогрели и приласкали, а не с порога пнули. И Саше очень хочется сказать, что это даже не смешно. Нельзя смотреть на кого-то с настолько искренней признательностью просто за то, что тебе в тарелку суп налили. Саша на себя много не берёт, прекрасно же знает, что это не тот жирный борщ, который пришёлся бы голодному человеку по душе. Он ведь не наваристый, просто постный. Специй по минимуму, овощи как следует не прожарены, а вместо уксуса лимонный сок. Всё-таки о своём здоровье Саша тоже думал, и ходить голодным ближайшие дни не собирался. Он вообще поначалу хотел готовить суп на овощном бульоне, только вышло бы сладковато, больше похоже на щи. С таким же успехом можно было сразу щи варить, а не извращаться над бедным горячим и кормить Мишу около-больничной бурдой, будто ни один Саша тут безвкусной едой наказанный. Идею он отмёл, но в итоге, даже с некоторыми продуктовыми компромиссами, от стационарного пайка, к большому сожалению, недалеко ушло. Саша точно знает, он с некоторого века в этом спец. Так с чего же Миша в таком восторге? Ну точно не с того, что Саша вдруг решил включить весь свой гастрономический патриотизм, мол, видите, Михаил Юрьевич, какой он молодец, поддерживает отечественного производителя, как вы с властями и велели. Едва успел продукты после последнего повышения цен забрать, пока их опять подчистую с полок не смели, и не лишний раз подсуетился, доплатив пару приличных купюр, лишь бы им этот пир во время чумы организовать. Вот сиди и гадай теперь, это Миша Сашиной бытовой предприимчивостью и полезными кулинарными навыками так впечатлился или просто ел последний раз настолько давно, что всё что угодно готов нахваливать, как в последний раз, лишь бы живот досыта набить и не расстроить. Саша, на самом деле, может ёрничать про себя сколько угодно, но знает же прекрасно, что дело совсем не в этом. От осознания на языке уже знакомо вяжет горечь. А Миша от усталости, кажется, даже не замечает, что картошки в супе то и нет. То, что рецепт этого борща Саша взял ещё в Союзе, лично у Дмитрия Олеговича, он точно унесёт с собой в Неву. – Я ещё выпекать умею, – зачем-то добавляет Саша, в очень детской попытке похвастаться и урвать Мишиного внимания. Что угодно, лишь бы он продолжал смотреть на него всё тем же неизменно восхищённым взглядом. А Миша и смотрит. Смотрит так, будто Саша лично «Восток» собирал и Гагарина в него сажал. Ну, или курс рубля выровнял и людям задолженности по зарплатам выплатил – это Московскому сейчас будет актуальнее. Саше вдруг на секунду кажется, что вот с каким-то таким пришибленно-радостным видом, полным непроизнесённой нежности, обычно замуж и зовут. … Страх то, какой. Романов даже ложку до рта донести забывает от этой странной мысли. – Иди сюда. Миша же со своего места не встаёт. Лишь решительно подаётся корпусом вперёд и бережно ухватывает Сашу за талию, сжимая её тёплыми ладонями. Мягко тянет к себе и вовсе не настаивает – скорее просит; хотя на деле, совсем не оставляет шанса ни двинуться ему навстречу. Саша отодвигает от себя тарелку и, следуя мягкому напору, неуклюже сползает со стула, ступая на холодный пол. Руки Миши тут же притягивают его, обнимая бёдра так крепко, что Романов невольно хватается за широкие плечи, растеряв дыхание. Сердце сбивчиво заходится неровным ритмом, и Миша, наконец, поняв, что перестарался с количеством захлестнувших его эмоций, начинает держать Сашу заметно бережнее, ласково поглаживая поясницу в качестве извинений. Весь его вид излучал задумчивость, и Саша не решался торопить. Вежливо ждал, пока Миша соберётся с мыслями, чтобы сказать о чём-то важном, или, может, сыронизирует, как обычно делает, чтобы сбавить неловкость и развести на шутливый флирт, но Московский, отчего-то молчит. Только вдыхает как-то судорожно и трепетно жмётся щекой, чуть выше живота, окончательно притихнув. Саша устало вздыхает, смотря сверху вниз на его светлую макушку. Миша цепляется за него, как за единственный рубеж, отделяющий от беснующихся в шторме волн, и Саша не выносит нежности, засевшей глубоко в груди от этого щемящего вида. Одной ладонью накрывает вздымающуюся спину, второй оглаживает напряжённые плечи, щекотно задевая шею кончиками пальцев. Зарывается в суховатые от геля волосы, чувствуя, как Миша наконец-то расслабляется и горячо сопит в ткань его домашней кофты, согревая кожу. Взлохмачивая строгую укладку, которая Московскому всё равно этим вечером уже не пригодится, и ненавязчиво перебирая пушащиеся пряди, Романов не может не отметить, какие же они всё-таки красивые. Саша так сильно рад, что они отросли. У Миши теперь причёска смешная, когда волосы неуложенные. Он фыркает забавно, если чёлка начинает лезть в глаза, и недовольно морщит нос с едва заметными веснушками, словно ослеплённый лучами солнца – тёплого и летнего. Московский и сам весь тёплый, согревшийся. В последний раз уютно притирается носом к худому животу и отрывается, запрокидывая голову. Тяжело моргает, заново привыкая к свету после пары сонных минут проведённых в разомлевшем состоянии, но объятий не расцепляет. Смотрит мягко, до боли ласково. У него вертится столько мыслей в уставшей голове, столько хочется сказать, приникая как можно ближе к Сашиным, невероятной красоты, губам, но слова застревают в горле комом. – Спасибо, – раздаётся совсем простое и несколько смущённое. Может, не передающее и толики всех засевших в сердце чувств, но, кажется, в этот момент единственное значимое. Миша ловит Сашину ладонь на своей щеке и крепко прижимается поцелуем к тыльной стороне – ещё раз благодарит. Не конкретно за что-то, скорее за всё сразу и одновременно. Просто за то, что Саша есть. Романов тоже не находит слов. Молча кивает, поглаживая его растерявшие здоровый румянец скулы, и невольно потирает кончиками пальцев виски, под которыми за две недели скопилось назойливое напряжение. У Миши всё такие же тёмные подглазины и улыбка усталая, неизменно яркая, только сейчас в глазах вместо прочно въевшейся усталости, застыло обожание вперемешку с глубокой, искренней признательностью. И Саша ему эту улыбку возвращает. Он уже не помнит, когда ему в последний раз было настолько правильно на сердце. Спокойствие обволакивает, разливаясь внутри тёплой негой безмятежного вечера и предвкушения от таких же тихих выходных. Саша бы так и продолжал стоять, убаюканный их общим мерным дыханием, но Миша же не может посидеть спокойно и дать им двоим насладиться моментом, не разрушая его интимность. Он вдруг игриво щурит свои ясные голубые глаза, бесстыже ухмыляясь: – Не будем теперь по ресторанам ходить, будем дома есть. Саша едва сдерживает вымученный стон. – Ещё чего, я тебе не кухарка! – мгновенно вскидывается он, усердно пытаясь вывернуться из не таких уж и крепких объятий под глухой Мишин смех. Мише правда казалось, что это невозможно, но сегодня он в очередной раз убедился, что с каждым днём, влюбляется в Сашу ещё сильнее.