Бог твой ведёт тебя в землю добрую

— Ночью будет дождь, — сказал Джон. — Славно, — отец выпрямился, потирая поясницу. Он весь день работал мотыгой и наверняка устал. Ему бы прилечь, но работы ещё непочатый край. — Хоть пыль эту жуткую к земле прибьёт. И посевы смочит. Совсем почва сухая, ещё пара дней — и пропадёт наша кукуруза. Это вряд ли, но Джон не хотел затевать бессмысленный спор. И просто сказал: — Дождь — будет. Ему ли не знать. Отец кивнул и вернулся к своей мотыге, а Джон понёс полную корзину переспелого винограда домой. Мать и сестра придумают, что с ним делать, в крайнем случае пустят перебродившие ягоды на удобрение для овощей, не вино же из них варить. На продажу разве что, но епископ в прошлом месяце запретил делать больше двух десятков бутылей за год, мол, алкоголь — от лукавого, а туристы в их местах появляются не настолько часто, чтобы ради них стараться. Даже вечером жара не спадала, превращая работу в пытку. С непокрытой головой Джон чувствовал себя уязвимым и давил в себе зависть к соседям, которые обливались потом, вспахивая свои участки, но делали это в лёгких соломенных шляпах. Плечи и спины обгорали, конечно, зато затылок не напоминал чугунок с только что сваренной кашей: тронь — и она полезет прямо из ушей. Здороваясь с соседями и прихожанами, Джон неторопливо шёл по дороге вдоль полей. Ветер дул в лицо, даря иллюзию прохлады и сбивая поднятую баггами пыль куда-то за спину. И хорошо, ещё не хватало вымывать из глаз песок. — Хорошего дня, — говорил он Питту, Стэнли, Бобу, всем, кто попадался на глаза, а они улыбались ему в ответ, махали руками и гулко отвечали: — И тебе не хворать! Джон не помнил, когда в последний раз болел. Кажется, лет в пять?.. Значит, работали пожелания. — Простите, я бы с радостью помог, но не могу — нужно спешить, — говорил он и поднимал над головой корзину, из которой на дорогу нет-нет да капало немного сока. Подавленные ягоды обязательно съест кто-то из мелких, они хоть и любили более сладкие фрукты вроде яблок или клубники, но от винограда тоже не были дураки отказываться. На Джона добродушно фыркали и отпускали с миром: по выражению лиц нетрудно было догадаться, о чём думали люди, и их благодарность грела сердце. Возможно, Джон немного, совсем чуть-чуть предался греху гордыни, однако как можно не, если тебя все так искренне благодарят? После вечерней молитвы нужно будет исповедоваться. Руфь и Уинфилд играли во дворе: выложили из маленьких камней два круга, построили в их центре башни из таких же камней и по очереди пытались сбить их снарядами — да, угадайте, из чего? Не Бог знает какая интересная игра, но Уинфилд ни за что не согласился бы играть с сестрой в куклы, а расстраивать её всё-таки не хотел. Джон поставил корзинку на крыльце рядом с креслом-качалкой и присел на нижнюю ступень, чтобы перевести дух. Пот пропитал рубашку и скатывался градом за пояс брюк. Волосы липли к коже, только тонкий кожаный ремешок, опоясывающий лоб, не давал непокорным кудряшкам лезть в глаза совсем уж без стеснения. — Джон! — первая его заметила, конечно, Руфь, и тут же бросила все свои снаряды, которые разлетелись веером по земле и случайно сбили обе башни. Уинфилд по-взрослому нахмурился, почесал в затылке, не зная, что ему делать: ругаться на непоседу или же понять и простить. Чтобы развеять его сомнения, Джон поманил обоих к себе и усадил на колени, хотя подросшие дети были вовсе не пушинками и не могли ни минуты посидеть спокойно. Особенно Руфь, но в этом возрасте ей прощали все шалости. — Как прошёл день? — Я помогла маме убрать в доме! — похвасталась Руфь. — Скорее мешала, — буркнул Уинфилд, а когда сестра показала ему язык, насупился, словно воробей. Джон рассмеялся, потрепал его по голове и продолжил задавать привычные, лёгкие вопросы: что проходили в школе? о чём молились перед обедом? много ли соловьёв поселилось в недавно выструганных отцом скворечниках? Птицы в такую жару летали низко к земле, тяжело махали крыльями и щебетали протяжно, грустно. Будь это ласточки, никто бы и внимания не обратил, но соловьи же должны выводить красивые трели, разве нет? Джону было их жаль. Привязанные к своим крошечным домикам, они не могли улететь, и только заводили пары, вили гнёзда, высиживали птенцов, а потом — умирали. Несладкая птичья жизнь. — Ох, спасибо, что принёс виноград, — на крыльцо вышла мать и с трудом приподняла тяжёлую корзину. Виноград, тёмный и спелый, свешивался гроздьями через борта, и от его лопнувших ягод тянулся по песку и ступеням малиновый след. — Хочешь попить? Ужин скоро будет готов, а затем дождёмся отца и пойдём на вечернюю молитву в дом Мэридит. Сегодня их очередь. — Я вас обгоню, ты же знаешь, — пожал плечами Джон. От этого нехитрого движения Руфь и Уинфилд прыснули в разные стороны с его колен, словно полевые мышки, учуяв приближение кота. — Конечно знаю, милый, — мать занесла ладонь над головой Джона, чтобы пригладить волосы, но остановилась в последний момент. Несколько секунд она напряжённо разглядывала загорелую кожу в вырезе рубахи, старые и свежие шрамы на шее и плечах, а затем механически, будто кукла, опустила руку. Джон притворился, что не заметил этого. — Ты так много делаешь для нас всех… Отдохни перед молитвой, ладно? Я принесу что-нибудь перекусить, если захочешь. — Ничего не нужно, мам. Спасибо. Она ушла, а Джон остался на крыльце и сидел неподвижно ещё долго: увядающие пятна солнечного света падали на его лицо, подсвечивая едва заметные веснушки на щеках и плечах. На западе наливалась силой гроза, даже при ясном чистом небе как никогда ощущалась её ярость. Природа всегда честна в своих эмоциях. Вечерние молитвы проводили после ужина, чтобы люди успели поесть, отдохнуть и провести время с родными. Церковь в общине была одна: старая и простая, похожая на каменную коробку с насаженным сверху крестом, а не на величественный готический собор. Ряд лавок уже с трудом вмещал более чем двести человек из прихода. Епископ подумывал над тем, чтобы церемонии крещения тоже проводить в домах — и народа меньше, и семьям спокойнее, когда рядом только родные, а не все соседи, дальние и близкие. Сегодня церковь пустовала, как и сказала мама, молитву будут читать у дома семьи Мэридит, которая недавно второй раз стала матерью. Скорее всего, епископ не забудет поздравить её мужа с прибавлением и пожелает дальнейшего процветания и плодородия. От дома до церкви идти всего десять минут — это если неспешным шагом, разглядывая каждый расписанный вручную забор или останавливаясь перекинуться парой слов со знакомым. Джон управился быстрее. Он помогал епископу с молитвами, крещением и благословением перед важными праздниками, никто другой не мог справиться со столь ответственной миссией. Наверное. Иногда Джон крамольно спрашивал себя, неужели он один такой на всю общину и больше нет никого, кто бы… От таких мыслей по спине потек холодный пот. В них он точно исповедоваться не станет. — Здравствуй, сын мой, — тепло улыбнулся епископ, он же отец Донован, как он просил себя называть вне официальных встреч. — Вижу, тебя что-то беспокоит. Отец Донован не носил богато украшенных сутан и перстней на пальцах. О принадлежности к сану говорил только строгий чёрно-белый воротничок и шапочка на голове, скрывающая неизбежную в шестьдесят два года проплешину. — Не то чтобы, — и верно, его переживания не стоили внимания святого отца, но раз им всё равно предстоит проводить молитву, то можно же взять в долг у бога пару минут бесценного времени. Бог добр, он простит. — Скоро праздник урожая, да и Роза должна родить через несколько месяцев. Столько всего сразу навалилось, и я не уверен, что справлюсь. — Ну что ты, — тепло улыбнулся отец Донован и похлопал Джона по плечу. Его рука была крепкой и тяжёлой. — Конечно, твоё беспокойство не напрасно: как любящий брат и ответственный человек, ты не можешь не волноваться о своих ближних. И это похвально. Однако причину надо искать в глубине. Раз ты пришёл ко мне, то не желаешь ли поделиться более личными мыслями? Джон желал и не желал одновременно. Пришёл он по привычке, потому что в запутанных ситуациях всегда советовался со святым отцом: его слово было равнозначно воле Бога. Но здесь другое. Беспокойство об урожае и сестре лишь предлог, первое, что пришло в голову. Мысли, подло проникающие в его разум, исходили от Дьявола, не от Бога. — Святой отец, я хочу признаться… Разговор не напоминал исповедь. Беседа отца и сына? Но у Джона уже был отец, Томас Стейнбек, работящий и непоколебимый, как дуб. И отношения у них складывались нормальные, насколько это вообще возможно в их непростой ситуации. Как старший мужчина в семье после отца, Джон должен был оберегать мать и младших, заботиться о дедушке и бабушке, быть внимательным к дальним родственникам и даже собакам соседей через три улицы. Должен всем и всюду, куда ты ни ступи — останется продавленный след босой ноги, в котором со временем начнёт скапливаться дождевая вода. О долге и вере Джон слушал с самого детства и не мыслил без этого жизни, но в том-то и беда: даже самые правильные и понятные вещи рано или поздно застревают в горле хуже рыбьей кости. Джон не сказал об этом отцу Доновану. Сослался на усталость и жару, попросил дозволения провести короткий вариант ритуала, чтобы после не ползти домой, а идти, как и все порядочные прихожане. Отец Донован взглянул на него с сочувствием, но разрешил. Добрый человек. К вечерней молитве оба успели: прихожане только начали стекаться под загодя расставленные навесы. Отец принял слова Джона про дождь близко к сердцу и не прогадал. К тому моменту как сияющую Мэридит и её новорождённое дитя благословили и целомудренно поцеловали в лоб, с резко потемневшего неба упали первые капли дождя. Звук, похожий на дробь вишнёвых косточек, разорвал тишину. Кто-то в толпе радостно вскрикнул, кто-то ахнул про забытое на улице только что выстиранное бельё. Невезучую хозяйку отпустили спасать вещи, другие принялись обсуждать капризы погоды. Джон перевязывал руку чистой тряпицей и думал, что если гроза пришла с запада, то это будет очень долгая и очень злая гроза. Чтобы не беспокоить мать и не провоцировать ненужные вопросы у младших, Джон ушёл ночевать во второй дом, где жили дед и бабушка. О пожилых членах общины заботились совместно, они получали достойный уход и могли не переживать, что их бросят одних на целый день. Чаще всего с ними сидели дети и молодые девушки, но и Джон не забывал заглядывать к старикам. Они практически ни на что не реагировали, его дед и бабка, сидели себе в креслах-качалках, медленно бродили по дому и ели сами, но только мягкую растительную пищу. С ними нормально не поговоришь, но они всё ещё были его родными, пусть больными и слабыми. Дождь усилился, барабаня в окна и по крыше. Дорогу размыло. Самокат не поможет, только машина, но трактор был один на всю общину, а старый пикап отец Донован признал нерабочим и запер в амбаре, чтобы любопытные дети не полезли изучать странную штуковину и не навредили себе. Так что по грязи и лужам ходить предстояло пешком, что Джона совершенно не смущало: он был даже рад, потому что сухая земля давно изнывала от жажды. Забавно — туча над посёлком разродилась ровно в тот момент, когда он сделал надрез. Неужели Богу не чуждо мирское желание произвести сильное впечатление на людей? Джон проверил деда и бабушку, поставил на плитку старый чугунный чайник и растёкся в кресле, наблюдая за плясками крохотных синих языков пламени. Электричества не было ни в одном из сорока домов, только газ или открытый огонь. В хорошую погоду можно было развести костёр и готовить прямо так, а в плохую — греть побледневшие пальцы жаром чайника и надеяться, что Руфь и Уинфилд вовремя легли спать. С них станется полночи ворочаться или вскакивать при каждом ударе грома. Они мечтали поймать голыми руками шаровую молнию, которая, по легендам, в грозовую ночь легко могла залететь через открытое окно. Но ничего подозрительного в окне Джон не заметил. Кипяток с привкусом трав обжёг горло, но опустился в желудок долгожданным теплом. Из-за дождя и ветра клонило в сон, рука немного побаливала. Джон рассеянно вертел чашку, держа её то с одного, то с другого бока, когда кожа от жара начинала печь, слушал скрип старых досок и медленно проваливался в сон. Стук в дверь он сперва принял за что-то естественное, природное. Может, дерево задело ветвями косяк или крышу. Или упало что-то на чердаке, мало ли. Но когда стук повторился, да ещё эдак нетерпеливо, будто в дверь колотили не кулаком, а ногами, Джон нахмурился, отставил кружку, взял газовый фонарь и пошёл проверять, кого там принесла нелёгкая. В такую погоду даже самая жестокая хозяйка не выставит из дома мужа-пьяницу или провинившегося ребёнка. Должна же существовать граница людской адекватности. Человек за дверью определённо не был адекватен. Вода стекала с него ручьями, как с водяного из сказки; ноги были по колено в грязи. В неровном свете фонаря черты лица незнакомца складывались в грубо вытесянную маску из сплошных острых углов. Совсем как у Люцифера на иконе, изображающей грехопадение. Несколько мгновений Джон и незнакомец молча смотрели друг на друга, не смея пошевелиться. Сверкнула молния, и одновременно с ней пришел гром — будто гроза последовала в деревню за этим человеком, и теперь они все были в самом центре бури. Незнакомец вдруг пошатнулся и упал на колени. — Господи! — воскликнул он. Джон чуть не уронил фонарь и невольно попытался сделать шаг назад, но в этот момент человек бросился вперед и обнял его колени, будто вернувшийся к отцу блудный сын. — Прошу Тебя, Господи: исцели ее! «Кого?!» — хотел спросить Джон, и тут незнакомец вдруг потяжелел, покачнулся и грузно осел к его ботинкам в глубоком обмороке. — Что?! — все-таки воскликнул Джон несколько истерично. Ответить было некому. Незнакомец лежал, недвижимый, и хлесткий ветер порывами закидывал на него с козырька капли дождя. У Джона не находилось слов, которыми можно было выразить мысли, да и мыслей по поводу этой ситуации тоже было не то чтобы много. Пронзенный неожиданным осознанием, он в ужасе наклонился и попытался нащупать на шее незнакомца пульс. Вена, по счастью, билась о пальцы почти что ровно. Кожа была ледяная. «Он так простудится», — тупо подумал Джон и тут же засуетился: кем бы ни был этот бедняга, он определенно нуждался в помощи. Неуклюже подхватив его под руку, — тяжелый, черт, а на вид и не скажешь! — Джон кое-как втащил его в гостиную. Пришелец оказался выше его на добрую голову, и ноги его волочились по полу, оставляя грязный мокрый след, как плохо выжатая половая тряпка. Весь правый бок Джона мгновенно пропитался водой, и он даже думать не хотел, как чувствовал себя этот несчастный, бредя по деревне под таким холодным ветром. По-хорошему, его лучше бы переодеть, но, во-первых, даже думать об этом было неловко, а во-вторых, из одежды Джона или дедушки незнакомцу подошли бы разве что рубашки, и то не факт. На дорожную сумку незнакомца, свисающую с его плеча, надежды было мало: даже будь там одежда, вряд ли тонкая ткань хорошо защитила ее от дождя. На свету оказалось, что незнакомец гораздо моложе, чем Джон себе представил. Лет двадцать, может быть двадцать пять. Расслабленное и хорошо освещенное, лицо его потеряло остроту и стало обычным человеческим лицом, со слегка неровным носом и четко очерченными разлетистыми бровями. Выношенная, но все еще необычайно яркая одежда — синие штаны из грубой ткани, бывшая когда-то белой рубаха с коротким рукавом и смешные тоненькие ботинки своей непрактичностью безошибочно выдавали в нем человека городского. Под рубаху уходила простая серебристая цепочка. Должно быть, от креста. Что, во имя Господа, привело его сюда? В доме бабушки и дедушки держали большую аптечку, и сейчас она была очень кстати. Покопавшись в ней, Джон разыскал пузырек нашатырного спирта. Им уже давно никто не пользовался, но — Джон откупорил крышку, принюхался и скривился — запах ничуть не ослаб. Стоило поднести пузырек к носу незнакомца, как тот дернулся в сторону и непременно упал бы со стула, если бы Джон его не придержал. — Что?.. — незнакомец дезориентированно оглядел комнату, с явным трудом сосредоточившись наконец на лице Джона. — Кто? — И вдруг завопил: — Господи!!! — Сидеть! — рявкнул Джон, прижимая его к стулу. Незнакомец послушно прекратил попытки бухнуться в поклон и застыл, пожирая Джона восторженным взглядом, от которого все внутри почему-то неприятно сжималось и пыталось забиться подальше. Повисла неловкая пауза; Джон лихорадочно соображал, что делать дальше. Так и не решив, он впихнул незнакомцу в руки кружку с недопитым чаем — хоть согреть немного, он ведь совсем заледенел уже — и спросил: — Ты кто? Незнакомец с готовностью отозвался: — Я Скотт. — А я Джон, — представился он, чувствуя себя донельзя глупо. — Как ты сюда попал в такую погоду? — Пришел. — В смысле «пришел»? — От дороги, — поправился Скотт под изумленным взглядом. — Меня подбросил один парень на грузовике, а дальше я шел пешком. По сухому до дороги было четыре часа бодрого шага. Джон попытался представить, сколько это будет по мокрому и очень грязному, и не смог. Невольно вспоминались истории о библейских паломниках, на своих двоих устремлявшихся к Гробу Господню через страны и континенты. Но если Джон хоть что-нибудь понимал в географии, Иерусалим находился никак не в штате Огайо, а уж в их маленькую деревушку идти и вовсе не было смысла. — Зачем? Глаза собеседника вновь заволокло дымкой безумия. Он подался вперед, к самому лицу Джона, вцепился в него мертвой хваткой и взмолился, глядя ему, казалось, в саму душу: — Прошу тебя, Господь милосердный, исцели мою Зельду! У меня ничего нет за душой, но я сделаю все что угодно, буду молиться с утра до вечера и восхвалять тебя каждую минуту; пожалуйста! Будь руки Джона свободны, он схватился бы ими за голову. Как вообще можно ответить на подобную бессмыслицу? Скотт повторял это уже второй раз, но яснее не становилось. Джон смело решил бы, что это алкогольный бред или иллюзии душевнобольного человека, вот только никакой пьяница не смог бы продраться в деревню сквозь грязь и сбивающий с ног ветер, а для душевнобольного в голосе Скотта было слишком много надежды и усталого отчаяния. Джон не смог заставить себя отругать или даже откинуть его, и спросил единственное, что приходило в голову: — Кто такая Зельда? — Моя жена, — сказал Скотт по-детски обиженно, будто Джон должен был откуда-то это знать. — Самая замечательная женщина в мире! — И чем она больна? — Гебефренической деменцией прекокса, — сообщил Скотт простодушно. — С осложнением в виде диссоциативной антиретроградной амнезии. Ты ведь сможешь ей помочь, правда же? Джон задавил в себе первую реакцию, которая требовала от него переспросить: «Чем-чем?!». Из всех перечисленных слов он слышал только одно и не помнил его значение. И как Скотт только все это запомнил? — Это очень плохо, — сказал он, надеясь, что звучит достаточно искренне, — пожалуйста, прими мои соболезнования. Но я не понимаю: чем я могу тебе помочь? Я обычный фермер, а не врач. Я не умею лечить людей. Скотт вдруг улыбнулся, будто ему рассказали отличный анекдот: — Ты, верно, шутишь? К чему Сыну Божьему изучать врачевание? Ведь разве было Тебе оно нужно тогда, в Галилее, чтобы исцелить прокаженных, даровать слепорожденному глаза, воскресить сына вдовы Наинской и Лазаря? — Что?! — Я знаю, что Ты не хочешь внимания, — заговорил Скотт быстро, суматошно, будто боясь, что Джон в порыве гнева выставит его прочь, не дав сказать, — я обещаю, никто не знает; я никому не рассказывал, я сам Тебя искал — я так долго Тебя искал, шел по следам рассказов о чудесах Твоих, надо мной все смеялись, но я надеялся, я знал что Ты есть, что ходишь по Земле и одариваешь благостью Своей праведников, и я нашел Тебя, наконец-то я Тебя нашел! Горло Джона сдавило холодным ужасом, какого он испытывал с тех пор, как Эл заболел пневмонией. Теперь ему наконец стало ясно, отчего Скотт ведет себя так странно, зачем пришел и что за чушь несет. Несчастный, отчаявшийся муж неизлечимо больной женщины, истово верующий в милость Бога, он услышал, должно быть, от заезжих туристов или торговцев слухи о том, что происходило в их деревеньке. Что еще мог он подумать? Лишь что по Земле вновь ступает Христос. — Пожалуйста, — еле слышно прошептал Скотт. Монолог истощил последние его силы; казалось, он держится в сознании на одном лишь упрямстве, что, вероятно, было недалеко от истины. — Врачи говорят, это неизлечимо, но я не могу ее оставить. Я сделаю что угодно, только вылечи ее. — Я… — начал Джон и умолк, не зная, как сказать правду. Что никакой он не Иисус, сын Господний, и чудеса его все очень конкретной огордно-садоводческой направленности. Что Скотт зря проделал весь этот путь, и никакой надежды нет: помочь его жене Джон не сможет. — Пожалуйста, — повторил Скотт, отчаянно глядя ему в глаза. — Умоляю тебя. Джон не знал, как ему на это отвечать, и поэтому сделал то единственное, что мог: позаботился хотя бы о том, помочь кому еще было в его силе. — Пойдем, — попросил он мягко, надеясь, что голос не дрожит. — Ты устал и продрог, тебя нужно уложить в теплую постель. Ты не сможешь помочь Зельде, если подхватишь воспаление легких. Сейчас ты поспишь, а наутро мы придумаем, что делать. Хорошо? Скотт кивнул доверчиво, как ребенок, и позволил увести себя наверх в маленькую спаленку, где Джон иногда коротал ночи. Джон помог ему выпутаться из холодной, скользкой одежды, закутал в два одеяла. Вопреки опасениям, он не ощутил неловкости, будто укладывал спать Руфь или Уинфрида, а вовсе не женатого мужчину старше его самого, который слишком сильно верил в чудо. Скотт неотрывно наблюдал за ним странным, пустым взглядом, эмоции в котором никак не удавалось прочитать в темноте. — Спи, — сказал ему Джон, не сумев удержать рвущуюся в голос жалость. — Утром будет новый день. Он почти уже вышел из комнаты, когда вслед донеслось едва слышимое: — Спокойной тебе ночи. Не ответив, Джон прикрыл за собой дверь и спустился вниз. Сегодня ему предстояло спать на продавленной тахте — не самая большая проблема из всех, что неожиданно на него свалились. Выпутавшись из промокших рубашки и брюк, Джон влез в сорочку и укрылся тонким покрывалом. Гроза все еще бушевала снаружи, освещая комнату неровными вспышками и одновременно оглушая громом. Похоже, она и не думала никуда уходить. Отвернувшись к стене, чтобы свет не мешал заснуть, Джон лежал с закрытыми глазами и старался ни о чем не думать. У него не получалось. Он знал, что спокойным остаток ночи точно не будет.