***
Первые месяцы жизни Вэй Ин проводит в этой деревне, окруженный родительской любовью и любопытством местных, среди которых сроду не бывало заклинателей. Сезон сменяет сезон, чуть более взрослые дети смелеют, приходят посмотреть на Вэй Ина, потрогать его вечно красные щеки и цепкие пальцы. Цансэ рисует талисманы, Чанцзэ возится в саду, или помогает местным латать постройки, или строгает А-Ину игрушки из деревянных брусков, и все это кажется одним затянувшимся сном, цветными кругами зажмуренных до боли глаз, обретшими очертания мира, похожего на настоящий. Здесь Вэй Ин делает первый шаг и здесь же впервые падает; здесь мать впервые сажает его в ямку и принимается закапывать, шепча по секрету, что так дети быстрее растут; здесь Вэй Ин произносит свое первое слово — «бессмыслица» — и здесь же впервые надолго замолкает, сосредоточенно возясь с обрубком бамбука. Здесь он впервые разбивает коленку, пачкает ладони в земле, шарахается от собак, хотя те ни разу его не кусали. Здесь он впервые ловит рукой снежинку и отрывает грушевый цветок. — Головой весь в мать, — довольно смеется Чанцзэ, когда Вэй Ину удается произнести полное предложение. Цансэ толкает мужа в бок локтем, целует ласково, не отрывая ладони от пушистой макушки сына, и тот жмурится, жмется к теплому боку, долго-долго отказываясь отпускать. Здесь Вэй Ин впервые садится в позу для медитации, повторяя за родителями, еще слишком маленький, слишком непоседливый, чтобы усесться верно и сосредоточиться. Родители уже какое-то время тренируются, вспоминая, кем они были до его рождения, и кем, конечно, не перестали быть, лишь отложив на время свои мечи; скоро, наверное, им нужно будет сниматься с места, как и должно бродячим заклинателям, и Цансэ, убедившись, что сын уже крепко стоит на ногах, показывает ему его первую стойку. Здесь Вэй Ин впервые специально не спит допоздна, дожидаясь, когда дыхание родителей выровняется, станет едва различимым в глухой безлунной ночи. Завтра на рассвете им уходить, спускаться вниз, к другим людям, туда, где до облаков не дотянуться, где больше шума и больше цвета, и ему нужно успеть. Он садится в позу для медитации снова. Неуклюжую, неустойчивую, но достаточную, чтобы закрыть глаза и обратиться внутрь; позвать изнутри. Он зовет и зовет, не совсем уверенный, что ищет — то ли давно забытое, то ли еще не узнанное. Здесь Вэй Ин впервые плачет от счастья, чувствуя, как оно отзывается из безмолвной прежде глубины.***
Мир под облаками необъятный и удивительный. Со своим детским неуемным любопытством, стремлением все пощупать, услышать и попробовать на вкус — растения, невиданные ранее, незнакомых животных, приправы и ткани на рынке, мелкие ракушки, что шуршат под пальцами, скольжение нити в игольном ушке, шорох туши на дорогой бумаге, звон украшений на людях в толпе, — Вэй Ин нередко попадает в неприятности, то и дело исчезая из поля зрения родителей, выпуская отцовскую ли, материнскую ладонь, будто не привыкший, что его держат. В конце концов им приходится купить осла, чтобы передвигаться было легче, и на какое-то время он занимает все внимание Вэй Ина, флегматичный и послушно идущий, куда его направят, терпящий детские ладони на своих ушах и сонной морде. Вэй Ин однажды тоскливо зовет его Яблочком, а после — подавленно замолкает. Ненадолго, конечно — уйдя из безымянной деревушки, он словно утратил способность молчать и сидеть на месте, всегда перевозбужденный, торопливый и рассеянный, — но родители все равно замечают. Всегда замечают. — Ты хочешь назвать его Яблочком? — Цансэ нахлобучивает на Вэй Ина свою доули, оправляет вуаль, и он фыркает, сдувая ткань с лица. — Нет, — ворчит Вэй Ин. — Это имя ему не подходит. Больше он ничего не объясняет, отвлеченный новым неизвестным деревом, бежит к нему, выскальзывая из родительских рук, чтобы зарыться пальцами в густой мох на тонком стволе. Скрип мокрой от росы травы под подошвами. Галька, а не земля под копытами. Зазывалы на рынке. Бумажные ленты на ветру. Засахаренные ягоды, от которых ладони становятся липкими. Гладкость озер и стук камней в бурном течении горных рек. Старое и новое, знакомое и нет — Вэй Ин бежит к этому, вдыхая полной грудью еще морозный по утрам воздух, или раскаленный от полуденного зноя, или влажный и густой от запаха лотосов и тины, не боясь упасть или пораниться. Родители улыбаются за его спиной, как и всегда. И солнечный свет от едва занимающегося рассвета на горизонте, ползущий по земле, текущий сквозь кроны деревьев, когда солнце в зените, персиковый на закате, ласковый и неуловимый, делает каждый из таких моментов немного нереальным, выдуманным. Или додуманным — когда-то очень давно.***
Они хотят оставить его в городе для этой охоты. Обычно решения чередуются: иногда на охоту идет кто-то один, иногда Вэй Ин отправляется вместе с ними, если это какой-нибудь безобидный призрак, скорее надоедливый, чем опасный. Иногда его оставляют на постоялом дворе, или в подлеске, или в ничейной лачуге, велев никуда не уходить. В такие моменты выбирать не приходится, нечисть, в конце концов, не ждет подходящего момента для бесовства. Сейчас выбрать можно, но они все равно хотят его оставить. — Завтра, — говорит Вэй Ин. Он держится за родительские пальцы, как не держался с младенчества, и сжимает их изо всех сил. — Сходите завтра. Переночуйте со мной. — А-Ин, нельзя медлить, — пытается убедить его Цансэ, — не в этот раз. — Пожалуйста, — практически умоляет он, переводит взгляд на отца, снова на мать. Он выглядит серьезным и грустным, но будто смирившимся, и родители, обеспокоенно переглядываясь, присаживаются перед ним. — Вы сами говорили, что ночью они сильнее. Пожалуйста. Завтра утром. — Он нападает раз в пару дней, — задумчиво бормочет Вэй Чанцзэ себе под нос, и Цансэ недовольно вздыхает. — Последнее нападение было вчера. — Хорошо, — сдается она. — Завтра на рассвете. Вэй Ин сильнее вцепляется в родительские пальцы. Его укладывают спать в центр постели, ложатся по бокам, укутывая в теплый кокон объятий и одеяла, и некоторое время он возится, пытаясь устроиться поудобнее. Вэй Ин не напоминает родителям, что до горы им не добраться. — И имя, — шепчет он в безмолвную темноту комнаты. — Я хочу себе вежливое имя. — А-Ин… — голос отца у его уха слегка тревожный, но не более: как и всегда, Вэй Ин говорит то, что придет в голову. Иногда оно пугающее, иногда — нет. Иногда оно не кажется пугающим, даже если является таковым, но об этом лучше не думать. — Нет нужды торопиться. Это всего лишь охота, все будет в порядке. — Имя, — повторяет упрямо Вэй Ин. Едва различимые в темноте очертания предметов расплываются, растекаются бесформенными пятнами. Сердце болит, как болело до и будет болеть после, как будет болеть, даже если эта глупая жизнь соизволит исправить что-нибудь из несостоявшегося кошмара. Это было с ним и навсегда с ним останется, как останутся шрамы на предплечьях, груди, спине, видно их теперь или нет. Это останется с ним, как сосущая пустота, разверзнувшаяся под ребрами, как боль, впаявшаяся в кости, как вкус земли, забившейся в глотку, треск кожи и костей, звон и свист. Он помнит, кто он, и не помнит, кто он, знает и не знает, кем он пока не стал. — Усянь, — шепчет с другой стороны мать. — Мы хотели назвать тебя Вэй Усянь. А теперь спи. Тысячей голосов — каждый на свой лад. Разными интонациями, отчаянным криком и испуганным эхом, удивленным смехом, ласковым напевом, стоном, полным боли и отвращения. Вэй Усянь.***
Он выскальзывает из постели глубокой ночью, так и не сомкнув глаз, никем не замеченный. Если он и учится чему-то, так это быть тихим и неразличимым, как выжидающий неупокоенный призрак, и даже окно под пальцами не скрипит предательски. Он помнит дорогу. Тропа, на самом-то деле, не поменяется сильно за пару десятков лет — и не так важно, вперед или назад. Он не скучал по Илину. И никогда не будет, сколько бы теплых воспоминаний ни принесли редкие спокойные деньки, когда мир забывал о его существовании, а жизнь со старыми друзьями шла своим чередом. Вэй Усянь крадет у хозяина постоялого двора нож. Это хороший нож, острый и крепкий, и если вложить достаточно силы, им можно срезать бамбук. Тропа петляет, тут и там трава выглядит все более пожухлой, по краям начавшей чернеть. Печати на горе не спасают от просачивающейся темной энергии, как не помогает пара хлипких дощечек создать запруду у горной реки, и Вэй Усянь сливается с этой темнотой, ступая в заросли безлистных кустарников и деревьев, проклятых и отравленных, встречает ее, как старого друга, пронзившего его однажды мечом. От Вэй Усяня печати не спасают тоже. Флейта, которую он вырезает по пути, — лишь жалкое подражательство Чэньцин. Есть вещи, принесшие ему много горя, к которым он до сих пор привязан, и его старушка — одна из них. Он вернет ее, как вернул то, что никогда не надеялся ощутить, не чужое, едва теплящееся в тщедушном теле, но свое, отданное добровольно и навсегда. Пусть так — не худший расклад из возможных. Его пальцы не привыкли к флейте, как не привыкли и легкие. Его телу четыре, в конце концов, и даже ноги его устают идти. Но яогуай сам находит Вэй Усяня: спрыгивает на дорогу с надсадно скрипнувшей ветки, обнажает клыки, припадая к земле. Это, кажется, что-то кошачье. Жившее на Луаньцзан, или испробовавшее отравленной тьмой плоти, или все сразу. Это не так важно. Важно, что оно сильное и злое, но, к счастью, Вэй Усянь тоже — сильное и злое. Отдаленно напоминающее человеческое дитя. Отдаленно напоминающее живое существо. Он подносит флейту к губам, и глаза его загораются красным.***
К рассвету Вэй Ин заползает обратно в постель, на этот раз не скрываясь, и мать подтягивает его к себе, прижимаясь губами к макушке сквозь сон. Закрывая глаза, Вэй Ин и не надеется открыть их снова.***
Когда он просыпается, родители уже возвращаются. Он не ждет ни дня, ни недели. Они выглядят озадаченными, и Вэй Ин знает, что обнаруживается на той тропе; когда гниль захватывала цунь за цунем мертвого уже тела, струйками черного дыма просачивалась сквозь раны от вцепившихся в яогуая пальцев, не покрытых плотью, он смотрел. Он смотрел, когда одна тьма поглотила другую тьму, и та, что была страшнее и злее, утробно, довольно заворчала, возвращенная на Луаньцзан — домой. Он смотрел, вспоминая, как ждал, и ждал, и ждал, и как перестал ждать. Смотрел, словно вновь ощущая, как желудок прилипает к позвоночнику от голода, как собаки вцепляются зубами в предплечья, вспарывая кожу, как подтаявший от горячей крови снег скрипит под босыми ногами. Рваное тряпье вместо одежды, злые окрики, вкус плесени. Зуб, обломанный об кость, которую он глодал. Тумаки от бродяжек постарше, тумаки от торговцев, грязь, которую приходилось сдирать с себя ногтями. Его память все так же плоха, но некоторые вещи не забываются, как бы он этого ни хотел. Как бы он ни пытался. — А-Ин, — зовет Цансэ, и Вэй Ин выныривает из неслучившегося, но оттого не менее болезненного. — Пора вставать. Позавтракай с нами. — Я хочу локв, — заявляет он. Отец выпутывает его из одеяла и подхватывает на руки. — Тогда купим локв. Но, может быть, теперь забывать и не нужно.