Группа поддержки

      Россия, безусловно, не просто так названа страной возможностей — множество льгот для малого бизнеса, поддержка многодетных семей, бесплатное обучения в прибыльных отраслях, базовое образование, доступное для всех. Для большинства приезжих это словно Рай на земле, многие уехавшие же жалеют об этом и рвутся обратно на родину: к низким налогам и коррупции.       Россия — страна возможностей. Если ты натурал славянской внешности с высшим образованием и пятью нулями на счету. Было бы ещё неплохо верить в правильного Бога, но это же личное дело каждого. Тут за это только странно коситься будут и помощь предлагать, ничего критичного, может быть, пару раз обольют помоями, но всё это можно вытерпеть ради чудесных перспектив жить в гетто и умирать в пробках пять дней в неделю. Если же твои «духовно-нравственные» ориентиры тебя подводят, ничего страшного — добрые самаритяне и сострадающие соседи обязательно тебя вылечат. Или посадят, тут как повезёт — нельзя знать наверняка, что в головах у бдящих бабушек происходит.       Бабушки, кстати, такой же неотъемлемый символ России, как и пресловутые возможности: сидящие у подъезда, роющиеся в клумбах или работающие уборщицами и охранниками в любом государственном учреждении и магазине, они не оставят ни единого шанса твоим ошибкам молодости и кощунственным преступлениям против нравственности, выведут тебя на чистую воду и сдадут бравым блюстителям закона.       — Смотри-ка, опять этот идет. — Тамара Петровна, консьержка со стажем, губы кривит в презрении, подружку свою в бок локтём тыкая, и на Диму, что ключи в карманах бездонных найти пытается, пальцем сморщенным указывает, не таясь. — Нинка, говорю тебе, наркоман он, точно наркоман.       Бабушка-одуванчик с первого этажа его с ног до головы оглядывает, прищурившись забавно — очки её затерялись в пышной седой шевелюре:       — Это тот, который в семьдесят четвертой живет? Так он не только наркоман, Тамара, он ещё и этот, как же его, — огромный нос её сминается вместе со лбом, лицо, и без того уродливое, в морщинистую губку для посуды превращая. Она рукой по колену бьёт и едва не вскакивает: — жиголо, вот!       Дима аж слюной давится от неожиданности и ключи, что с таким трудом найдены были, на землю роняет — не ожидал он такой подставы от старушки, а та всё не замолкнет никак:       — Не работает он, по ночам дома не бывает, а на утро всё время на дорогих машинах приезжает и всегда на разных! — Бабулечка руками машет активно, на лавке подпрыгивая, и на Диму поглядывает, а в глазах её столько злорадства и надменности, что до парня сразу доходит, к чему это старая карга решила припомнить его ночные путешествия: бледная поганка мстит ему за сорванную свадьбу. — А одежда у него какая? Жигало он, право жигало.       Она почти кричит, а Дима не знает уже, куда спрятаться. Дверь подъездная, как назло, открываться не хочет, никак на магнит не реагирует, а старушки продолжают ему кости перемывать. Ему бы подойти да объяснить всё, но разве станут его слушать? Потом на весь дом разнесут, что он старушкам бедным кровавой расправой угрожает. А ведь он всего лишь не пошёл на свидание с внучкой Нины Васильевны. Если бы знал, что та потом всему подъезду расскажет, что он с дамами исключительно за деньги спит и очередную дозу дури, то сразу бы сказал, что гей. Получить пару раз по роже кажется куда менее унизительным, чем каждый раз слушать о собственных несуществующих нигде, кроме головы старушки, похождениях.       — Наркоман, так и ещё и проститутка? Как он вообще на люди показываться- то может! — консьержка ему кулаком назидательно машет, брови густые на глаза опустив, и кричит так, что весь дом, кажется слышит: — нечего уши греть, позорище! Родителям твоим стыдно должно быть!       — И не говори. Вот что за молодежь пошла, а? — Дальше Матвееву слушать не пришлось, он наконец смог дверь металлическую отпереть и в подъезде скрыться. Лифт ожидая, он себя по щекам, от стыда горящим, бьёт пару раз и уши в шапке прячет: те тоже наверняка алые.       Поступив в Санкт-Петербург, Дима наивно надеялся, что здесь, в городе культуры и революций, он избавиться от взглядов, осуждающе спину прожигающих, что тут всё по другому будет, не как в родном Тольятти, где он на улицу лишний раз выйти боялся — там разговор с теми, кто в рамки принятой нормы не вписывается, проходит исключительно на кулаках в ближайшей подворотне и заканчивается всегда одинаково: вызовом скорой. Здесь за два года Диме «смазливую рожу» ещё ни разу не начистили, даже не пытались, но осуждать и обсуждать начали с первого дня в городе.       В общежитии он не понравился коменданту: тот его с первого взгляда отнёс к категории солевых и с особым усердием проверял именно Матвеевскую спальню два раза в неделю. В вузе два очень почтенных и именитых преподавателя с первого дня начали валить его по своим предметам, нескромно намекая, что таким, как он, в высшем учебном заведении делать нечего — только имя прекрасного Невского института дизайна порочить. В результате, сдавать эти дисциплины пришлось с комиссией и скандалом. Дима тогда думал, что хуже уже не будет, и вселенная его услышала. Хуже стало.       Когда родители решили ему квартиру снять, парень от радости едва пол не проломил — скакал по комнате, словно ему пять лет, а не двадцать. Мама даже приехала помочь с переездом из общежития, помогла потравить клопов и тараканов, что могли сумки, под кроватью пылящиеся, облюбовать и, как настоящая жительница шестьдесят третьего региона, послала на три советские буквы коменданта, что присел ей на уши, уверяя в необходимости лечения сына от ужасной зависимости. Новенькая квартирка в хорошем жилом комплексе радовала Диму ровно до момента знакомства с соседями: Нина Васильевна навязчиво подкладывала под него свою внучку, с которой Дима ничего, кроме дружбы, иметь не планировал, как и она с ним, семья с близнецами-младенцами просто его игнорировала, женщина с дочерью-подростком обходила стороной и за глаза обвиняла в насилии и детоубийстве, а милый дедушка из квартиры напротив с первого взгляда определил в нём гея и сказал, что жизни нормальной ему в доме этом не будет. Прав оказался, к слову.

Жизни Диме нигде не было.

      Оказалось, что даже в колыбели революций — свободном Петербурге, человеческие головы наполнены отвратительными стереотипами и жуткими установками. Даже здесь Дима — белая ворона, наркоман и будущий зэк, у которого нет ни мечты, ни цели, у которого нет ничего, заработанного честным трудом, и будущего у которого тоже нет. Потому что «долго и счастливо» может быть только у тех, кто в железобетонные рамки традиций и праведной жизни вписывается, а он в их волшебное число не входил абсолютно.       Лина всегда старалась эти мысли унылые из светлой головы своего лучшего друга изгнать — никогда неунывающая, видящая прекрасное в каждом мгновении человеческой жизни, она полностью отрицала фатализм, ругая Диму на чём свет стоит за любое проявление позиции пассивного наблюдателя.       — Жизнь, она у всех одна, Дима, и она отвратительно коротка. Нельзя смотреть, как она проходит мимо тебя, и перекладывать вину за все ужасы на судьбу-злодейку.       Девушка была просто чудом, посланным с небес по его душу: заводная и весёлая, она притягивала к себе внимание в любом месте, в котором появлялась. Лина никогда не молчала, если её что-то не устраивало, и всегда рвалась отстаивать интересы униженных и оскорблённых, она орала и дралась, рыдала до тошнотворной икоты, но никогда не сдавалась, не отступала ни от единой идеи, пришедшей в её прекрасную голову.       А ещё Лина была такой же радужной и глубоко одинокой, как и сам Дима.       Для девушки это никогда не было проблемой, она словно с рождения принимала себя такой, какая она есть, и окружающие вынужденно делали то же самое, рискуя получить по голове далеко не лёгкой рукой, если позволят себе что-то, что божий одуванчик Лина не одобрит. Такой бойкости и уверенности в себе Дима мог только позавидовать — он сам мог только по углам тёмным прятаться да глаза за чёлкой прятать, когда в спину слова обидные прилетали.       Лина такое поведение не одобряла, она глаза закатывала манерно и шипела под нос до слез обидное «терпила», но потом всегда обнимала, руками хрупкими к себе прижимая, и по голове гладила, как мама когда-то в детстве.       Лифт с громкой трелью двери дребезжащие открывает, на нужном этаже останавливаясь, и Дима из него едва не вылетает, стараясь панику внутри погасить — металлический монстр всю дорогу трясся и трещал так, словно вниз рухнуть собирается, похоронив нерадивого попутчика под грудой своих обломков.       — Ты чего дёргаешься так, а? — Старичок в пальто тренчевое кутается зябко, глазами хмурыми за парнем следя, он клюшечкой по кафелю стучит недовольно, под нос себе что-то про невоспитанную молодежь бубнит, но на губах его всё равно улыбка едва заметная играет, ласковая и добрая. — Крысу дохлую увидел иль там кто побольше сдох?       — Да опять трещит, дядь Яш, страшно же. — Дима руку морщинистую пожимает, на лифт поглядывая с опаской, а дедушка только хихикает хрипло, головой качая, и внутрь нержавеющего гроба заходит:       — Кому суждено быть повешенным, тот не утопнет. — Дядя Яша на кнопку тростью своей нажимает и на прощание в привычной манере кони не двинуть раньше времени желает, смехом кашляющим давясь. Двери лифта со скрежетом жутким закрываются и Дима думает, что отвезёт эта шайтан-машина старичка прямиком в ад. Ну, или в ближайшую пятёрочку, не велика в общем-то разница.       Родной диван принимает в свои мягкие объятия, и Дима едва не стонет от удовольствия, ощущая, как мышцы расслабляются, постепенно превращая его в одну большую вздыхающую лужу. Свет через плотные шторы в комнату почти не проникает, и в приятной полутьме веки свинцом наливаются, сами собой закрываясь, под ними пятна разноцветные пляшут, картины причудливые создавая, они мысли сумбурные растворяют, блаженную пустоту за собой оставляя, и та сознание в сон утягивает ненавязчиво, но очень быстро.       В темноте недружелюбной ни земли под ногами не видно, ни пейзажа вокруг — только очертания страшные, напрягающие. Лес до самого неба возвышается, звёзды за макушками своими пряча, и Дима изо всех сил щурится, надеясь хоть что-то во мраке непроглядном различить, ему бы выход найти или спрятаться, непонятно только где да отчего. Просто в голове набатом звучит «беги-беги-беги», и ноги босые его сами вперёд несут.       — Дима. — Шёпот по коже мурашками бежит, в самом сердце звучит, в голове, он патокой тёплой по венам растекается, вместе с кровью по телу циркулирует, само сознание согревая.       В темноте непроглядной два глаза сталью сверкают, они огнем холодным горят и в гнетущем мареве маяком настоящим кажутся, путём к спасению. Матвеев к свету этому бросается, ноги о камни острые распарывая, руками в ветвях колючих путается, кожу сдирая, но совершенно боли не чувствуя, — только страх дикий и желание поскорее до цели заветной добраться.       — Дима. — Голос чужой будто в голове зарождается, он в ушах звенит, тревогу прогоняя, и в груди от него щемящая нежность с радостью вперемешку, а на губах улыбка довольная, радостная. Он к глазам серебристым бежит изо всех сил, тепло родное от них ощущая, уют, хотя свет их всеми льдами Арктики в темноте переливается.       Ноги в земле холодной вязнут, словно в тине, она ни шагу вперед сделать не дает, не отпускает, но Дима рвётся, тянется к свету доброму, что есть мочи. Дышать почему-то всё труднее становится, клетку грудную болью тупой сдавливает, и вместе с ней ощущения ко всему телу возвращаются — кожа разодранная огнём горит, чешется, мышцы ноющие судорогой сводит то слёз на глазах и скулежа протяжного, хриплого, едва живого.       — Дима, иди ко мне. — Голос ласковый всё громче становится, отчетливей, а глаза всё так же металлом вдалеке блестят, они в прищуре радостном искажаются и пространство смехом переливистым наполняется. — Ну же, я тебя жду.       Дима на колени падает, от боли воя, он пальцами за землю холодную цепляется и чувствует, как ладони его в грунте тонут, словно в болоте. Почва словно в одну большую топь обращается, вглубь утягивает безжалостно, — Матвеев вырваться пытается, задыхаясь, он чувствует, как суставы хрустят жалобно, как одежда рвётся вместе с кожей и мышцами и кричит-кричит-кричит, ни единого звука не издавая.       Дима тонет, под землю погружаясь, и задыхается-задыхается-задыхается, а голос нежный его к себе зовёт, он теплом нежным само сердце согревает и вверх тянет, сквозь боль и слёзы. Только болото Матвеева не отпускает, оно под одежду пробирается и в пучину свою утягивает, глиной по языку расползаясь, легкие грязью своей забивая и уши.       — Дима. — В переливах ласковых печаль слышится, тревога, они так близко звучат, так рядом, что руку вытянуть хочется, за хозяина тембра приятного схватиться и успокоить, улыбку нежную увидеть и глаза озорством сверкающие и радостью. Почему-то кажется, что очи серые непременно на Диму с лаской смотреть будут, с весельем шальным и заботой самой искренней, самой честной на свете.       Писк противный тишину квартиры разрезает, и Дима с дивана вскакивает, в ногах собственных путаясь. Телефон на тумбе в прихожей трелью звонка входящего заливается, по поверхности гладкой скользя с треском, пока на пол не падает с грохотом. Матвеев его подхватывает, и с губ его вздох разочарованный с матом срывается — на стекле трещина глубокая расползается, экран на две части разделяя. Экран, который он заменил три дня назад.       — Ты должна мне две тысячи. — Раздражение в сознании сонном расплывается, все мысли разумные вытесняя. Веки ещё тяжелыми кажутся неподъёмными, и Дима их прикрывает, на пуф мягкий опускаясь и ноги вытягивая.       — Если ты скажешь, что уже вышел, заплачу три. — Лина на том конце смеётся глухо, и звук этот едва различим на фоне городского шума. — Ты помнишь, что нас ждут к восьми, да? Если ты не планируешь опоздать к любви всей своей жизни, то уже должен бежать к метро.       Точно. Дима экран от щеки отнимает, в цифры вглядываясь близоруко, а там в уголке верхнем, словно приговор слово «четверг» с датой висит. Пиздец.       Лина его убьет. Она со своей самой кровожадной улыбкой накинет ему удавку из провода на шею и с моста ближайшего в Неву скинет, чтоб его течением северным в саму Лапландию утащило, и олени праздничные доели его распухший труп. Интересно, а снег там круглый год лежит или только зимой? Какова вообще вероятность всплыть в октябре? И сможет ли течение унести его так далеко? Допустим, до границы с Финляндией его дотащит, а дальше-то куда — разбиваться о прибрежные камни и кормить морских рыб? Не такой смерти он себе желал, ой не такой.       — Дим? Ты тут? — Голос на том конце напряженным становится, и Матвеев уже чувствует, как чужие тонкие и нежный руки вдавливают ему кадык в трахею. — Только не говори мне, что ты ещё не вышел.       — Я проспал.       — Дима, блядь. — Разочарование в чужом голосе смешивается с возмущенным матом в адрес очередного водителя, Лина обещает шины неуступчивому мужчине проколоть, если платье от пятен грязных не отстирается. Дима шкаф вытряхивает судорожно, стараясь одежду хоть сколько-нибудь приличную отрыть, пока девушка через пешеходный проскакивает, и под причитания недовольные из мятой толстовки себя вытряхивает. — Я скоро с опахалом у твоих окон дежурить буду, честное слово. Собирайся живо, мы помочь обещали!       — Если вызову такси, то буду вовремя, не переживай. — Безразмерная футболка и свитер нашлись на одной из бесчисленных вешалок, а вот любимые джинсы попадаться на глаза не желали, предавая своего нервничающего хозяина. Лина фыркает беззлобно, а Дима с победным кличем вылезает из глубин шкафа именно с той одеждой, которую и планировал натянуть на себя до того, как решил вздремнуть и проспать всё на свете.       — Мажор. — Девушка наверняка глаза закатывает, губы дуя показательно, но тему не развивает, в очередной раз матеря каких-то не особо аккуратных водителей. — Я буду ждать тебя у входа.       Джебисашвили звонок завершает, не прощаясь, и Дима выдыхает облегчённо — если он действительно успеет приехать, то кровавая расправа не состоится. Времени на то, чтобы привести себя в более-менее надлежащий вид, с учётом дороги, не оставалось совсем, но представать перед «любовью всей своей жизни» с грязными волосами и непередаваемым шлейфом потного тела не кажется стоящей идеей.       Принимает душ и укладывается Дима за рекордные для него десять минут. Закрепляя зачёсанные и всё ещё влажноватые волосы лаком, он даже думает, что может позволить себе немного тщеславной гордости, но наслаждение от собственной крохотной победы пропадает, словно его и не было, стоит лишь открыть приложение такси и построить маршрут: он не успеет к восьми, даже если потратит на машину все деньги мира — весь город стоит в вечерних пробках.       Лина его всё-таки убьёт, она вырвет ему позвоночник и раскроит черепушку о ближайший острый угол, проклиная самыми страшными словами, которые только найдутся в её чудесной голове. Она пыталась затащить Диму на вечер быстрых свиданий в комьюнити центр последние два месяца — одной ей было одиноко и некомфортно, даже в кругу давно знакомых ей волонтёров, а с группой поддержки в лице Матвеева она могла без любого стеснения искать себе пару на вечер или всю свою жизнь, имея надежный тыл на случай непредвиденных ситуаций.       Того факта, что это вечер для бисексуалов, а не геев, в качестве отмазки хватило ровно на две недели, ещё месяц Дима притворялся больным, чрезвычайно занятым или просто умирающим, и вот сегодня, в честь давно прошедшего дня рождения подруги, на который он ничего не подарил из-за проблем с бюджетом, он просто обязан наконец составить ей компанию и непременно проторчать в душном помещении в компании малознакомых людей весь вечер, меняя столики по сигналу идиотского таймера. Как вообще можно найти подходящего тебе человека за пять минут?       В салоне машины прохладно, и Дима в пальто кутается зябко, стараясь на таксиста лишний раз не смотреть, — мужчина ядом плеваться начал, как только пассажира своего увидел, а ругаться сейчас не было ни времени, ни желания. Стараясь с сидением слиться, Матвеев музыку включает погромче, извилистые ругательства водителя игнорируя и скорость, явно нарушающую ПДД. Он с удовольствием отвратительный отзыв пишет, единицу в приложении ставя без зазрения совести, и конца поездки ждёт, город темнеющий в окне рассматривая.       Пусть стиль вождения таксиста и оставляет желать лучшего, несомненный плюс у него все же есть.       — Я почти успел. — Дима рядом с Линой останавливается, дыша загнанно. Сердце в груди стучит, как сумасшедшее, в ушах ритмом отдаваясь, и это кажется достойной причиной наконец бросить курить — теряться в ярких пятнах перед глазами от небольшой пробежки через пешеходный переход не кажется чем-то достойным гордости.       — Почти не считается. — Девушка на часы смотрит недовольно и под самый нос Матвееву их подпихивает, указывая на цифры-предательницы, отсчитывающие начало девятого. — Пошли скорее, если они начнут без нас, придётся ждать следующего круга до десяти.       В давно уже ставшем родным помещении сегодня необычайно многолюдно: волонтёры центра носятся из угла в угол, расставляя отвратительно красные пластиковые столы и стулья, а уже подходящие участники грядущего цирка скромно стоят вдоль стен, не решаясь помочь или хотя бы поздороваться с кем-то, кого они ещё не знают. Многообразие новых лиц напрягает, но Лина не позволяет недовольству и страху сформироваться в настоящий стимул к действию и тащит Матвеева за руку к столу для регистрации.       Вписывая свое имя в столбец участников, Дима клянётся себе, что это первый и последний раз, когда Джебисашвили смогла уговорить его на подобное. Он получает номер своего первого стола и с удовольствием сливается с кучкой давно знакомых волонтёров, помогая им с последними приготовлениями, малодушно надеясь, что Лина потеряет его во всём этом отвратительном разнообразии, и он сможет свалить домой до того, как ему придётся познакомиться с кем-то, кто абсолютно точно будет не в его вкусе.