Зельда удивительно правдоподобно притворяется безучастной.
Прячет глаза за пожелтевшей от времени газетой, пьет чай удивительно медленно. Не обращает внимания даже на маячащую туда-сюда сестру, что все никак не может найти себе места на, казалось бы, родной кухне, цокает невысокими каблуками о паркет, то и дело мямля что-то себе под нос, старается не замечать очевидного.
Очевидное, кстати, сидит прямо перед ней за тем же столом. Спеллман все еще немного странно видеть ее такую — настоящую, абсолютно материальную, на удивление, ничуть не пугающую супругу самого Сатаны, отчего-то пристально следящую за каждым неосторожным движением. В последнее время Уорделл наведывается к ним часто, кажется, ища любой, даже самый глупый повод.
— Вы мне нравитесь, — вдруг едва слышно бросает Сабрина, искоса и чуть смущенно поглядывая на женщину напротив. Мэри улыбается искренне, но довольно быстро прячет улыбку в чашке горячего чая с двумя ложками соли. — Но тетя Зельда считает, что Вы оказываете на меня дурное влияние.
Спеллман сразу напрягается, стискивает пальцами бумагу и едва не режется по неосторожности, шипит племяннице укоризненное:
— Сабрина, — строго, глядя прямо в глаза, и не сразу понимает, что Уорделл смеется:
— Твоя тетя просто хочет уберечь тебя от нежелательных знакомств, — она незаметно подмигивает, чем вызывает у девушки довольную ухмылку. — Я на ее месте считала бы точно так же. Но сейчас у нас явно
общая задача, Сабрина, и заключается она в твоей защите.
Последняя фраза и это самое «общая», добавленное как бы невзначай, все же заставляет рыжую поднять на Мэри чистые ярко-зеленые глаза и недоверчиво прищуриться. Странно
прислушиваться к Мэри Уорделл; странно
интересоваться Мэри Уорделл. Зрительный контакт продолжается каких-то пять секунд, но этого времени Зельде вполне хватает, чтобы по-настоящему усомниться в своей адекватности. Красота ее вправду совершенно
непривычная, нервная, демоническая.
— Если таким способом Вы пытаетесь заставить нас доверять Вам, то ход ненадежный, — ведьма вовсе не старается хотя бы притвориться вежливой; накручивает на палец светлую прядь, и наигранность мгновенно пропитывает всю ее сущность. Спеллман
не доверяет, прощупывает, убеждается. — Я не верю, разве этого мало?
Мэри раздражает ее ледяная стойкость, раздражает насмешливость тона, раздражает легкость и ненавязчивость таких чертовски естественных движений — неправильных, иллюзорных, кокетливых. Раздражает, кажется, сам факт существования, ибо сотни лет томительной жизни почти не отразились на ней. Ведьмы не стареют быстро, ведьмы набираются опыта, ведьмы
не боятся умирать.
И это, пожалуй, первая причина ненавидеть проклятую Зельду Спеллман.
— Дорогая, пожалуйста, перестань, — Хильда подходит сзади и говорить пытается как можно тише, однако Уорделл слышит и, не в силах сдержать секундный порыв, язвит:
— Да,
дорогая, тебе явно стоит успокоиться, — она все прекрасно понимает и осознает. Мэри
понимает, что именно сказала; Мэри
осознает, чем все это может для нее закончиться. — Я не собираюсь ей вредить, у меня нет причин, и Вы это, думаю, понимаете.
Зельда, кажется, пропускает мимо ушей все, кроме вкрадчивого «до-ро-га-я». Оно режет слух, щемит где-то под костями ребер, и
не реагировать на нее уже никак не получается; получается, наконец, оторваться от изучения сводки и глянуть на нее прямо в упор — пристально, осознанно, не враждебно. Нить напряжения, прежде натянутая между ними донельзя, с треском рвется, стоит только Уорделл изогнуть алые губы в неуловимой, но все же улыбке. Впервые светлые голубые не выражают знакомого презрения. И впервые не хочется отводить взгляд.
— Лишь очень на это надеюсь, — Спеллман почему-то хватает одной фразы. Хватает одной фразы, чтобы окончательно довериться ей.
***
— Ты ведь терпеть не можешь этого кота, — рыжая фыркает как-то ехидно, смотрит сквозь запотевшее стекло наполненного дорогим виски стакана. Она не сделала еще ни единого глотка, но чувствует себя ужасно пьяной, непозволительно раскрепощенной, до постыдного откровенной.
Салем никогда не любил излишних ласк: к Амброузу не подходил в принципе, Хильду просто по возможности обходил стороной; сам приходил исключительно к Сабрине, ибо связь, появившуюся между ними, не разорвать уже ни чем. С Лилит, однако, общение у избирательного члена семьи сложилось сразу и удивительно легко — кот приходил к ней сам, абсолютно по-хозяйски запрыгивал на руки и мог не слезать часами. Демонесса притворно закатывает глаза, небрежно треплет черный комочек за ухом, прикусывает нижнюю губу:
— Тебя я тоже терпеть не могу, — шепотом хриплым, мягким, располагающим. Лилит чувствовать не умеет, спустя столько лет даже не пытается, но от чужой улыбки внутри словно что-то теплеет, растекается по тонким синим венам, и женщина не знает, можно ли назвать
э т о чувствами. — Но вижу почти каждый день.
Зельда не говорит ничего. Зельда прикрывает глаза, опрокидывает в себя холодный виски залпом, глушит льдом внезапно появившееся желание бросить что-то вроде: «я вижу, что ты лжешь», потому что ложь
неискренняя, наигранная, вынужденная. Ложь настолько явная, что даже
смешная, детская, неправильная. Лилит знает, что ее давным-давно раскрыли — скрывать абсолютно дурное притяжение более не имеет смысла, но превращается в увлекательную игру с очень предсказуемым исходом. Лилит знает, что в конце концов непременно проиграет своей очаровательной Верховной ведьме.
Лилит ненавидит проигрывать. И это, пожалуй, вторая причина ненавидеть проклятую Зельду Спеллман.
— Хватит так смотреть, — она вдруг смеется, возвращая стакан на деревянный стол, отвечает таким же неотрывным взглядом. Глаза какие-то полуживые, тусклые, почти бесцветные. — Я тебя не привораживала.
Последняя фраза слетает с языка бездумно, неосторожно,
по глупости.
— А могла бы? — лучшая защита — это нападение, особенно, конечно, в их случае, поэтому Лилит нападает на нее сама, не чувствуя при этом ни присущей простым смертным неловкости, ни глупого подросткового волнения.
Спеллман тушуется. Тушуется скорее от нелепости происходящего, чем от открытой издевки в чужом голосе; хочет раззадорить, разозлить, разжечь. Хочет узнать ее
истинную. Под десятком восковых масок хочет разглядеть сущность. На вопрос, кстати, тоже очень хочет ответить, но вовремя осознает степень своего же безрассудства и учтиво замолкает. Доливает себе янтарной жидкости.
Под десятком восковых масок скрывается зверь.
Зверь-зверь-зверь.
И узнать его, пусть даже так, на расстоянии, — страшно, непредсказуемо, по-идиотски.
***
В день похорон морозно, противно-слякотно и тоскливо. Лилит, несмотря на свое
уже отнюдь не святое существо, похороны не любила, сути не понимала и присутствия на них избегала. В этот раз к красивой каменной могиле пришла сама — из уважения, наверное. Не поняла до сих пор. Красные розы нещадно царапают ладони, режущей болью впиваются в тонкую бледную кожу, и женщина на мгновение морщится, медленно опускаясь на колени перед плитой, пробегается глазами по крупным буквам, не сдерживает по-матерински нежной улыбки. Не знает, сколько именно стоит вот так, неподвижно, но в себя приходит, только когда слышит приближающиеся шаги со спины.
— Мне жаль, — Спеллман не находит в себе сил на нее обернуться, не хочет ломаться сейчас, но чувствует, как чужая рука невесомо ложится на покрытое черным бархатом плечо, и почему-то становится легче. — Мне жаль, Зельда.
Лилит впервые зовет ее по имени. Впервые выходит за рамки официоза, впервые позволяет коснуться запретного, впервые искренне о чем-то сожалеет. А Зельда, наконец, дает себе одну попытку перед кем-то открыться:
— Обними, — ровно, но гораздо тише, без привычного командного тона.
— Что? — Лилит, кажется, никогда раньше не видела ее такой. Лилит, кажется, никогда прежде не могла представить, что Верховная ведьма в принципе может о чем-то
просить, но слышит снова:
— Обними, — Спеллман сжимает ледяными пальцами ладонь на собственном плече, оборачивается, смотрит долго и вдруг добивает: —
Обними меня, пожалуйста.
И отказать ей, конечно, нельзя. Лилит выдыхает, протягивает холодные руки, влечет ее ближе и прижимает к себе, слыша учащенное биение чужого одуревшего сердца. Так странно обнимать кого-то спустя несколько сотен лет. Куда более странно, впрочем, обнимать проклятую, еще совсем недавно всем сердцем ненавистную, ужасно глупую ведьму, из-за которой лишилась когда-то всего.
— Прости, — Зельда понимает абсурдность просьбы только спустя две минуты безмолвия, пытается отступить, вырваться, отстраниться. — Прости, я не должна была…
—
Успокойся, — шатенка не сдерживает тихий смех, осторожно спускает руки на стройную талию женщины. — Тише. Идем со мной.
И перечить ей после своей минутной слабости кажется преступлением.
***
— Лилит, — Спеллман все же решается нарушить блаженную для обеих тишину, лежа в покрытой непроглядным мраком спальне на втором этаже, пока пальцы демонессы аккуратно, с несвойственным трепетом перебирают непослушные рыжие кудри. —
Где твои крылья?
Она замирает, кажется, на пару мучительных секунд даже перестает дышать.
— У тебя были крылья? — спрашивает снова, в этот раз чуть тише, перехватывает запястье и поднимает голову, чтобы взглянуть в стеклянные глаза.
— Были, — отвечает, сглатывает противно-колючий ком в горле. — Еще до изгнания.
Вспоминать больно; вспоминать неправильно; не вспоминать — не получается.
— Это больно? — Зельда знает, что имеет в виду; Лилит знает тоже и усмехается совершенно беззлобно, убирая длинную прядь ей за ухо:
— Было больно, когда их отнимали, — улыбка сквозь вековую боль, так четко заметную в удивительно чистых голубых омутах. — Это, знаешь, как лишиться ног. Сейчас уже ничего не чувствую.
Спеллман пожирает ее выцветшим от слез взглядом, дышит тяжело, беспокойно, прерывисто. А потом приподнимается, опираясь на ладони, и подается к ней; целует сама, потому что ждать и скрывать уже не может, потому что слишком много всего уже произошло, и потерять еще одну возможность стало бы настоящим кощунством. Лилит отвечает, проводит языком по губам, и в поцелуе этом — их
общее отчаяние. Абсолютное. Безвозвратное.
