Огромный, как тыква, глобус

Вообще-то старые здания это довольно кинематографично, в кадре выглядят хорошо, но для слова даются нелегко: как написать о старом здании стопку страниц толще приличного бургера, при этом не забив читателю ноздри, уши и рот всей трухой, облупленной штукатуркой и краской, деревянной щепой, пылью, которая так часто встречается здесь на пути. Нет, конечно, иногда это может подойти, Бет знает кучу и ещё парочку таких романов, рассказов, где история без старого, даже старинного здания не будет такой красочной, а где-то станет совсем неуместной, ведь в новом торговом центре девушки в фижме будут совершенно не к месту. Бет прогуливается по приюту — после мутной больницы их временно пристраивают в тёмную церковную обитель, Бет не верит, что такие до сих пор существуют, Вера не думает, что сможет продержаться под куполами больше дня, и стремится рассказать об этом всем, не важно, способны ли её слова на что-то повлиять. Анализы и у Веры, и у Бет показывают «хорошо», но самочувствие ещё не дорастает до этого показателя, и из-за бумажной волокиты им приходится несколько дней подождать, прежде чем приступить к занятиям. Тогда голова словно решето, ничего не держит и мало что улавливает, Бет хочет запомнить коридоры, однако ещё больше путается в них, где-то видит пустую, поросшую паутиной и плесенью лифтовую шахту без кабины лифта, где-то наоборот, только кабину, втиснутую в стену, это старый и грузовой подъёмник, на нём катаются не люди, а тяжеленные и красивейшие блюда. Правда неясно, куда, в колокольню и купола, или что-то спускают оттуда, Бет никак не может найти или вспомнить то место, где видит лилипутский лифт, её бессмысленную голову вылавливают опытные следоки из рядов воспитательниц и сестёр, живущих здесь, и кажется, часть того, что в голове, тоже. Но около половины, даже побольше, остаётся, и зеркала в паутине, хаотично прислонённые к стенам, и простые стёкла, и длинные классы с широкими столами на несколько человек, и лавками без спинок, здесь классы длиннее, чем обычные кабинеты — Бет подглядывает в неплотно прикрытую дверь — в одном стоят швейные машинки, в другом огромный, словно разросшаяся тыква, глобус и пестрая карта на стене. Постоянные подъёмы, ведущие к новым классам, лестничные пролёты, неосторожный взгляд вбок — в темноте Бет видит синтетическую черную макушку, и правильные пряди падают на плечи, честно, до смерти Ведьмы она так и не догадывается, что на ней парик. Думает, стоит ли об этом писать в послесловии, как секундную шутку, подкормку для рыбок-биографов, следя за арочными перекрытиями коридоров и читая таблички на кабинетах. Математика всегда проходит в одном, а на английский язык отводится сразу три, и учителей столько же, сложно просчитать, кто будет вести у неё, а кто у Веры. Вера не в восторге от новостей, вернувшихся вместе с Бет, а ещё от того, что под её повязкой больше нет ничего, ни ран, ни болезненных синяков, ни запёкшихся кровяных островов, изначально у Бет нет переломов. Бет прижимает к себе загипсованную кисть, немного шевелит ушибленным глазом, значит, Бет придётся начать учиться чуть раньше, гулять по гулким коридорам без сестры. «Это временно, пока все бумаги не будут улажены, девочки, не беспокойтесь» — говорит бабуля, голос сладкий, как шипучая газировка, она совершенно ничем не похожа на маму, а мама — на неё. Бабуля вяжет на спицах так, словно щелкает орехи, и безмерно любит херес, а ещё конфеты, и всё, что имеет сладко-кислый привкус, даже незрелые яблоки. Бабуля это отголосок странного солнечного кокетства безвременного детства, когда «час» и «минута» это всего лишь круги разного диаметра, а день измеряется в чём-то совершенно другом, если измеряется вообще. Где постоянно летают мячи, у Веры самый классный велосипед, и пока она спит или не видит, можно попробовать на него сесть, но Бет слишком опасается упасть. Конечно, она научится, но на один временной шаг позже, в другом городе, не с гаражом, а с лифтом, соединяющим многие и многие этажи бесконечного многоквартирного дома. «Это временно» — проговаривает по слогам Бет, когда мир катится к чертям, падает к ногам, но не её ногам, скорее наоборот, скок-скок от её ног, мир уменьшается до носков строгих выданных полуботинок. Ну, же, время, шевелись быстрее, ручки, не заедайте и исправно ставьте подписи, нововведённые компьютеры, можете ли вы хоть на секунду прекратить тормозить, ради только одного документа, итога всех бабулиных скитаний и походов, всех опросов, выжимающих соки из Бет и Веры поочерёдно — на десятое «кого вы заметили первым?» уставшая Бет, забывшая про имена, отвечает «великана». В документе нет никаких правовых норм, только сухая поверхность фактов, имя бабули, Веры и Бет, и скромное слово «можно», и дальше него никто и никогда не станет глядеть. Бет прижимается к стене туалета, светло-розовый кафель словно решает за неё, а не подбрасывает идею, что в «лесу» обязательно будут две сцены — как главный герой едет на велосипеде, падает и с треском, с непостижимой болью в колене и во всём теле проваливается в дыру, нору, такую же, в которую падает Алиса, только вместо белого кролика впереди блестит светлая велосипедная рама. И вторая сцена: в школе герою точно разобьют челюсть, когда окунут головой в унитаз. Нет, это история не из её жизни, Бет здесь тише, чем иконы в углах, она и в обычной школе мало говорит, здесь ей совсем незачем открывать рот, только если учитель не просит её пересказать текст или выучить псалом. Больше учителей она опасается учениц, некоторые воспитываются этими стенами с рождения, что же может быть страшнее, когда вся круговерть головы это несколько арочных стен, кабинетов, личных комнат, и кроме них и маленького сада во дворе нет почти ничего. Это Вера не держит язык за зубами, признаётся, что раньше дерётся лучше, всё-таки гипс накладывает некоторые ограничения, и её тащат за волосы сероватые, бледнолицые девочки в одинаковых монашеских рясах, таких длинных, что почти не видно шнуровки у ботинок. Бет жмется к раковине, моргает раз, другой, она не видит ни кабинку, ни унитазного бачка, ни той воды, которую Вера набирает в нос. Шаг, другой, Вера хрипит как садовый шланг, Бет думает, что подаётся вперёд, чтобы остановить, но на самом деле шагает назад, в красиво украшенный концертный зал. Рыжеватые бакенбарды супруга, на самом деле изначально Бет видит его не таким высоким, каким он предстаёт в её мире, но ладно, это даже хорошо, так сыну интереснее ездить на его шее, Бет вглядывается в весёлые мальчишеские глаза и жёлтые ромбы костюма. Мальчик-джокер точно будет в «лесу», сначала кажется, что тенью, блуждающей между деревьев, но сейчас ясно, как никогда, что это главный герой, возможно, персонаж не нов, но зато Бет видит его, от сандалий до глаз, чувствует, что скоро родится прекрасный рассказ, эпилог, которым она начнёт «лес». Мальчик пьёт коктейль из огромного для него стакана с трубочкой, Бет, постукивая пальцами по бокалу, кивает Говарду — хорошо, что он не подходит с замечаниями касательно «леса», видимо, понимает, что это проба пера, начало всех начал, только кивает в ответ на взгляд. Кивает и шериф, и несколько режиссеров, журналистов из телепередач, актёры реклам, Бет даже не осознает, как запоминает их, мерцают золотоглавые шары, кивает мама — такая же добрая, такая же понимающая, волосы цвета зажжённых уличных фонарей, Бет подходит к ней. «Как хорошо, что ты не перекрасилась, тебе идёт этот оттенок. Помнишь, какой ужас был, когда вместо древесно-коричневого у тебя получился голубовато-серый?», мама отвечает: «твой мир идеален тем, что мы в нём не изменяемся». Мама показывает рукой на супруга и сына, последний слез с шеи отца и разговаривает с отдаленно знакомой девочкой, у которой поверх тугих косичек обернуты разноцветные резинки, кто же она. Бет вспоминает — эта девочка ходит в одну младшую школу с Верой, их дуэт самый шумный во всех коридорах, во всём городке, вообще везде, где нет рок-группы, хотя кажется, что любой бас и инструментал они смогут перевизжать. Бет немного боится их двоих, и разговорах о взрослых телепередачах, мальчиках, как и где они гуляют, когда девочка приходит в гости и они с Верой делают уроки вместе, но потом опасения сходят на нет. Правда, очень быстро потом что-то происходит, девочке становится не до красивых мальчишек на класс старше, она перестаёт ходить в школу и говорить, говорят за неё — лежит в больнице и ест только раствор через трубку, и всё, никто не замечает следующего промежутка, когда раствор усваивается всё меньше и меньше. Затем и Бет, и вера несут в школу завёрнутые в плёнку цветы, правда Бет не понимает, чем они могут помочь, мама тогда говорит про акт поддержки и мнёт губы, Вера шипит «ну не задавай вопросов» и Бет послушно сжимает два стебля в руке. Мама указывает на сводчатую, как арка дверь, из неоткуда взявшуюся здесь, и желтоватый тюль, и овал стекла посередине, и вечно закрытый замок, на этот раз за дверью кто-то есть, но она не бьётся в стекло, а бьют её. «Я бы вмешалась» — говорит девочка, косички шоркают резинками о её плечи, мама ставит бокал на поднос, смотрит на девочку, потом на Бет. «Подумай, прежде чем снова уйти, хотя я вижу, что ты уже подумала», Бет кивает, «счастливого хэллоуина, мама», и мерцающие шары, и крошечные детские шаги, и пузырьки в холодном бокале проносятся перед глазами за секунды, Бет снова здесь, и в ней шумит нешуточная злость, как несдержанная родниковая вода, гробящая шахту, Бет жмется к раковинам, пока Вере позволяют единожды сплюнуть, прежде чем снова опустить голову. И кафель хрустит, как высохшие таблицы в кабинете химии, от одного её взгляда сворачивается, словно бумага, девочки, хоть и имеют авторитет, довольно пугливые, и, хоть сами они это никогда не признают, глуповатые. Что же поделать, если им запрещают читать литературу широкого круга, и эта цезура растекается не только на текстовую, но и на пленочную, цифровую информацию, Бет не сможет жить по её крылом всю подростковую жизнь, такая ограниченность ужасна. Она ловко проскальзывает из туалета, рявкает в приоткрытую дверь, так, что даже Вера, даже мама, наблюдающая из окна вечно запертого, неиспользуемого класса, или заброшенной кельи, не узнаёт её голоса и удивляется. «Кто там балуется?!», так говорит самая пожилая и сварливая сестра, у-у, ей лучше не попадаться на глаза, Бет прячется неподалеку, за углом, в алькове, наверное, здесь должен стоять диван или софа, но пока что стоит только она одна, Бет, и старается ни дышать, ни тревожить пыль у носков её ботинок. Стая чернокрылых лебедей по одиночке выплывает из туалета, подбирая юбки и ступая как можно тише, шепчась «где эта мымра?», они ошибочно оставляют Веру одну, шаги затихают, Бет выжидает ещё несколько секунд, сглатывает собственное сердце, которое подпрыгивает до рта, оно тёплое и кровавое. Просачивается за дверь туалета, Вера сидит в углу, ей слегка разбивают губу, малость мочат затылок, ничего, что угрожает жизни, возможно, потому что девочки останавливаются именно сейчас, Бет из слухов знает, что пара, ранее живущая в той же келье, что и они, странным образом погибает, то давно, лет девять назад, когда эти старшекурсницы ещё младше Бет. Вера скалит зубы на пустые коридоры, Бет сокрушается, но, впрочем, не очень ярко, до пожилой сестры ей ещё жить и жить, та умеет ворчать так, что даже цветы отодвигают бутоны, а солнце предпочитает прятать лучи. «Вот надо было говорить, что у кого-то там рожа кривая, а?», Вера хмурится: «Они первые начинают», Бет кивает: «а как же». А если по чесноку, можно послать их к чёрту, Бет только недавно этому обучается, инцидент вообще много чему её учит, и смертельно боятся, и не испытывать страха вовсе, и слать дальше, чем «к чёрту», а главное — описывать. На самом деле у крови не один цвет, она бывает и грязно-коричневой, размазанной по коже, и красной, как драгоценный камень, и бордовой, почти чёрной, как ночное небо, как бычья рана, как сок спелого граната. Бет обрабатывает Вере губу, пока та пищит от спирта и пухлых ватных тампонов, здесь девочкам выдают только их, ещё целую коробку бинтов, Вера возмущена, «это же очень неудобно», Бет, к своему стыду, не сразу понимает, для чего им этот набор. Потом соглашается с сестрой, предполагает, что такой арсенал только у малолеток, тем, кто постарше выдают нормальные тампоны, Вера хмыкает: «ну как всегда». Бет убирает аптечку в прикроватную тумбочку, их келья такая же, как у всех, не в меру узкая, зато длинная, и с двухъярусной кроватью, которой у сестёр никогда не было. И в доме бабушки, ни в других, ни во всех мотелях, ни в кукольном особняке, Вера, разумеется, почти устраивает драку за второй этаж, но Бет так быстро уступает ей его, что Вере становится не интересно там спать, постоянно залезать, и они меняются бельём на вторую ночь, Бет, в принципе, всё равно. Их комнатка такая же как у всех, узкая келья с арочной дверью и окном, двухъярусная кровать, небольшой стол, пара стульев, иконы, облепляющие угол, скромные светлые тюлевые занавески и небольшие шкафы. Остановить кровь на губе Веры оказывается легче лёгкого, не такая уж и большая ссадина быстро-быстро зарастает бордовой корочкой, пройдет и заживёт прежде, чем добродушные сёстры заметят. Впрочем, к чёрту и их, и самовлюблённых задир, Вера и Бет откладывают учебники в сторону, выходные на то и выходные, что про уроки иногда нужно забывать, тем более когда к приюту подкрадывается самая страшная ночь. Она же самая сладкая ночь, самая долгая ночь, самая всепозволительная и всепрощающая ночь. Это день дня, когда всё, что скрыто и не попадает под угол человеческого взгляда приближается к нему настолько близко, что становится заметным, даже контактным — и свет фонаря, стекающий в руки, и черный человек под ним, и малыш Дэвид, Бет несказанно любит эту книгу. Вера начинает читать, но отмахивается тем, что она скучная, и так со многими сюжетами, не всё, что Бет рассказывает, она сочиняет сама, многое просто пересказывает, или только добавляет что-то своё. В приюте при церкви не одобряют такие праздники, но уже не запрещают, «долой жёсткое девятнадцативековое обращение с детьми!», как говорит бабуля, и даже через трубку слышно, как льется грушевый сидр в её любимую пузатую кружку. Бет успокаивает её, ни преподаватели, ни сёстры не бьют никого из учениц линейками по рукам, даже когда очень хочется, даже когда на уроки шитья и кроя приходит Вера. «Классно, шитьё, мы же будет работать за швейными машинками, а не за компьютерами, это так востребовано!», и прочее, и прочее, она умудряется перекричать машинку, когда та совсем перестаёт поднимать иголку из-за намотавшейся на челнок нити. Бет, на своё удивление, попадает в одну группу с сестрой, видимо, здесь те, кто ещё не щелкает азы с лёгкостью семечек, и она что-то сшивает, пускай строчка и кривее у всех в классе, но без частых шумных прерываний, как у Веры. И Вера не может оспорить полезность таких уроков, когда шьёт себе платье призрака из разорванной тряпки, стачивает красивые выточки, тряпку Бет выпрашивает у милосердной сестры. Тряпка ранее служит пододеяльником для гиганта, потом её распарывают по боковому шву, теперь лёгким покрывальцем для двух Гуливеров, её хватает, чтобы сделать призрачные платья, скрывающие лица, но не руки, и относительно похожие на платья, а не на мешки. Вера подчёркивает «относительно», облачаясь в свой балахон, для глаз только небольшие прорези, а так выглядит очень правдоподобно, Бет больше подходит костюм призрака: в приюте она как пыль, одиноко горящая свеча, почти не дающая никакого света, но фокус в том, что её никто не сможет задуть. Теперь точно никто, а если попытается, то свеча упадёт и подожжёт здесь всё. Из остатков тряпки сёстры мастерят маленьких приведений, из рыжей бумаги вырезают тыкв, всё цепляют на грубую бечёвку и подвешивают, как гирлянду. Не хватает пластиковых скелетов, но они лежат дома, в неразобранных коробках, Бет даже помнит, где, но она ещё не скоро сможет туда попасть. Ещё она хочет достать старую раскрытую пасть пса, если та не сломана, пытается смастерить что-то похожее из коробок и картона, но выходит нереалистично и плохо. Вера приносит откуда-то контрафактный горячий шоколад, не все старшекурсницы здесь злы, некоторые вполне милы и знают не только о взаимопомощи, но и о хитрости, но, скорее всего, Вера должна им совсем немного. Посередине комнаты горит фонарик, шторы задёрнуты, гирлянды, пришпиленные к кровати у фанерного листа второго яруса, покачиваются, странная собачья пасть смотрит с тумбы, смотри-ка, волшебство начинается, только-только свершается между сплетённых рук сестер, это ещё один год, ещё один раз, когда одна слушает рассказ другой, это придумывает мама, Бет рада, что традиция переживает её. Она немного жалеет, что нет тыквы, но здесь нереально делать что-то крупное и пачкающей массы папье-маше, и совершенно невозможно раздобыть выросший подлинник. В этом году первую историю рассказывает Вера, но она начинает далеко не с неё. — Мне жалко, что Великан обезглавил ту приколюху. — Ты про марионетку? — Ага. И прежде чем Вера начинает историю, которую — поверьте, Бет вот верит — придумывает сама, Бет оборачивается к зеркалу. Всего на миг ей кажется, что на стук или скрип, но абсолютно ничего нет, только ветер гоняет труху, штукатурку и пыль по узким коридорам, а из зеркала на Бет смотрят Ведьма и Великан. Ведьма поправляет бретельку ярко-розового лифа, шлёт воздушный поцелуй сексуально, точнее жирно накрашенными губами, моргает покрашенными маслеными глазами. Обнимает за шею Великана, тот глупо улыбается и махает рукой, не опирается на трость, наоборот, держит в освободившейся руке голову той марионетки, облупленную и с торчащей из сломанной шеи спиралью, словно костью. Глаза у неё горят жёлтым, как джек-фонарь, они зовут Бет к ними, ну уж нет, она впишет в разные истории всех — и Арлекино, и супруга, и двух полисменов, которым очень сочувствует, и продавщицу с заправки, но эти два типа проскользнут только в её автобиографии. Хотя — Бет кидает секундный взгляд на Веру — кое-что от них она всё-таки возьмёт. — Я впишу марионетку в «лес», потом решу, в роли декорации или антагониста.