Ирония

      Солнечные ожоги отпечатком малиновых вмятин остывали на плечах. Летом теплым, безумно искрящимся во взоре ясном, Сону был бесконечно сильно влюблен. Влюблены были его глаза, веки, которых губами касались нежно и смех по телу лился. Влюблены были его руки, дрожащие, с родинками у кистей и пятном от неудачной прогулки в лес. Они вплетались корнями в волосы темные и дарили витиеватые касания струящемуся под пальцами шелку.       Так отчаянно в глотке стучало сердце, когда Сону имел право, когда смотреть без повода — важно, когда чужие темные круги под глазами стесняли собственную усталость, и не было на земле ничего важнее его благополучия. Быть рядом, касаться, смех впитывать и сцеловывать сонные грезы. Сону никогда не думал, что по правде сцелует их всех.       Отголоском колючим, терзающим деготь под ребрами оказалась тупая шутка и правда, от которой бежать не в силах. Соль текла из глаз и смывала с кожи трепет и тепло, когда чужой искренний взгляд в одночасье потух. И не был больше обращен на него.       — Сону, ты что педик?       — Я просто люблю тебя.       А легкие когда-нибудь сгорали?       Сону долго прижимался к холодному полу, сдирал кожу над ребрами, впечатывал свои пальцы в бедра и оставлял синеющие касания, чтобы перестать чувствовать внутри. Чтобы беспросветная тьма наконец заполонила полость и не лезла к губам с поцелуями.       Они для него.       Когда что-то пошло не так? На уроках, где он слишком долго вглядывался в чужой профиль, или когда касания к губам холодным произошло случайно, но отряпнуться он был не в силах? В любом случае уже не важно, потому что теперь все чувства, живущие когда-то внутри, похожи на дурацкие бумажные конфетти, упавшие в грязную лужу.       Безвкусные марки с усилием клеятся на конверт. Сону теряется, пытаясь заглушить сожаления и не вязнуть в постели от бессилия, куда его придавливает собственная мутная боль. Он пытается забыть, что вставал раньше, чтобы разбудить Рики, пытается забыть, что обычно ладони теплые грели его руки в мороз, что теперь не нужно печь невкусный яблочный пирог.       Ему запрещено смотреть, как щурит глаза Рики, проснувшись рано утром, запрещено говорить, какие глубокие и теплые у него глаза, хоть сердце и задето чужой ненавистью.       Разве он виноват в том, что тепло и нежность проросли, что почувствовал больше, чем следовало?       И для Сону меняются лица, размер одежды, предпочтения в еде, но не сердце подлое, все еще бьющееся в такт чужому. Стук за стуком. Он спит местами тяжело, но уже не так давит сожаление, и не так сложно теперь смотреть на Рики. Они не разговаривали, кажется, вечность или и того больше, но люди столько не живут, а вот боль его живет, и не то чтобы Сону против.       Мир лопается мыльными пузырями и разноцветными конфетти, когда вот так глаза в глаза снова в памяти всплывают очертаниями фигуры и на них маски улыбчивые, а на него направлены ненависть и что-то отдаленно напоминающее сожаление. Сону сталкивается с ним и разбивается о собственные колючие, возведенные по всему периметру пустого под ребрами стены. Он внутри, и внутри его боль, вылезающая наружу мягкой уродливой улыбкой.       — Привет.       Скажи что-нибудь.       — Привет.       Встретиться в одном университете не входило ни в чьи планы, но это случилось и с этим пришлось мириться. И с общей комнатой в общежитии тоже.       Соседи по комнате — это уже больше, больше… Все еще просто соседи по комнате. Общежитие маленькое, стены тонкие, зато уютно и тепло от разноцветных гирлянд и фотографий людей дорогих Сону. Там нет его. Зато есть сам он, и от этого факта, от счастья даже печенье печь хочется.       Сону печет. Рики не ест.       И не стал бы, потому что больше не вкусно, потому что важнее получить дополнительный балл за конспекты и убежать с друзьями в бар. Университет один, прошлое одно, а дороги разные. Разве что встречаются в комнате, как-то странно очерчивая невидимые границы друг для друга, будто кто-то когда-то собирался их нарушать.       Будто Сону вообще может позволить себе надеяться. Он смотрит на чужие плечи и вспоминает, как они сгорели под солнцем прошлым летом.       Сону пьет из стаканчика газировку и на вопрос в игре «правда или действие» — «влюблен ли ты в кого-нибудь здесь?» — отвечает, смотря Рики прямо в глаза, глубокие, с мешанной поволокой из темной стали и золота на дне. Нет.       В голове все еще гудит ответ, когда он целует кого-то и сознанием почти отключенным, чувствует, как тьма все-таки добирается до губ, которые всегда были только для него. А Рики смотрит и впервые с того дня Сону видит там точно такую же боль, что хранит и он. Он не чувствует сердцем, но чужие ладони первыми покрывают его кожу темными отпечатками, они первыми разрушают его изнутри. Тело сдается тьме после губ.       Сону безгранично жалеет и не может унять ноющее под ребрами. Его сердце изорвано чужой болью, отчего только раствориться в желчи остается и снова глотать соленое, мерзкое, слизанное с приоткрытых в жадном вздохе губ. Комната все чаще пустеет, и Сону старается, правда, бесшумно возвращаться, прикрывая дверь со своей осторожностью и переступая через раскинутые конспекты на полу. Рики спит, повернувшись к нему спиной, и дышит размеренно. Сону кажется, он променял бы весь воздух в своих легких, чтобы было позволено прикоснуться, но разворачивается и падает в свою постель, пялясь на белый потолок.       Он запоздало понимает, что легкие уже сгорели.       Они все еще мало разговаривают, хоть и прошло несколько месяцев с начала учебы. Но это так не важно, Сону не разговаривал с ним с того самого дня, он может потерпеть еще столько же или больше. Если честно, он и не надеется, что вообще когда-либо сможет. Но вот Рики смеется, когда Сону в очередной раз роняет кусочек теста на пол. Глупые печенья, вызвавшие улыбку чужую, такую, от которой сердце грешное стучать быстрее начинает.       — Растяпа.       А в голосе мягкость и свет, если голос вообще может сиять, но в тьме, заполонившей легкие теплеет едва-едва, и так невероятно сильно хочется улыбнуться в ответ. Щеки тянет вверх, и сердце предательски скулит.       Рики трет переносицу и откидывает челку ладонью назад. Ему идёт, хоть Сону никогда об этом и не скажет, но правда так хорошо, когда отросшие пряди касаются шеи и вьются на концах. Сону бы очень хотел однажды снова зарыться в них рукой.       Он кивает рассеянно и отворачивается, чтобы продолжить делать, теперь уже потеряв всякую заинтересованность печенье. Сону больше интересно шуршание за спиной и чужое пыхтение у тетрадей. У Рики завтра тест, а еще баскетбол, и вечерние курсы. Он нормальный человек, с нормальными планами и чувствами. Сону ощущает себя лишним в этой обстановке, но продолжает печь печенья и глотать слезы.       Завтра он испечет яблочный пирог.       — Ты не знаешь, где мои конспекты?       Они снова разговаривают.       Перебрасываются парой фраз в комнате, в университете, на улице, даже спрашивают, нужно ли что-то купить в магазине. И, в общем-то, делают то, что делают все соседи. Это утешает, греет промерзшие сосуды и натягивает щеки под одеялом, пока никто не видит. Сону страшно улыбнуться в ответ. Сону чувствует себя полным, как стеклянный стакан у края стола, главное — не сделать резкое движение. Отчего-то даже оно дается с трудом.       О прошлом никто не говорит. Но Сону в этом и не нуждается. Ему достаточно того, что теперь позволено касаться случайно, сплетать свои ноги с чужими, когда на одной кровати пытаются уместиться, чтобы доделать презентацию, или поправлять волосы, спутанные и невероятно мягкие. Сону счастливо крутит локон на палец и отпускает — становится легче. Со стороны уже не сломленные собственными чувствами люди, но еще и недостаточно друзья, чтобы снова так близко.       В чужих глазах тепло, и нет смысла больше отводить взгляд, там даже для него есть место. Где-то между бровями, на переносице он оставляет свой след большим пальцем, почти невесомо и продолжает заниматься домашней работой. Тяжело искоренять привычку, особенно, когда лоб постоянно хмурится. Рики застывает, касаясь кожи, и смотрит на Сону, поджимая губы. Ноутбук греет их спутанные ноги, и Сону в перерывах считает синяки на чужих коленях, потому что Рики начал кататься на скейте.       — Пододвинь строчку, а то съезжает.       Сону говорит тихо, спокойно и не замечает чужих метаний и дрожащих ладоней. У него в голове давно не бывает бушующих штормов, там только полный штиль. Он уже был в отчаянии и больше не хочет снова чувствовать, как дробит и скручивает тело, как нестерпимо жжет внутри.       — Тебе не больно?       Сону бровь вскидывает, не понимая, что там у него должно болеть. Синяков нет, а так он ощущает себя прекрасно. Если бы болело, обратился к врачу, это ни сложно, ни страшно, да и…       — …после того, что произошло?       Чужие пальцы подрагивают, под языком вяжет переспелая хурма, на деле — сладкий леденец. Сону смотрит взглядом почти прозрачным и игнорирует тьму. Он не станет больше ступать за очерченную линию.       — Нет.       — Но… Я хотел спросить.       — Да?       — Я тебе все еще нравлюсь?       Голова кружится и пустеет.       Сону был бесконечно сильно влюблен. Влюблены были его ладони, вплетающиеся в пряди чужих волос, его голос, зовущий нежно, и трепетное сердце. Он знал, сколько родинок на чужом лице, какое расстояние от той, что у глаза, до той, что на подбородке, и как перетекает чужое смущение с шеи на плечи, когда поцелуи обжигают кожу. Он укладывал голову на колени и пел тихо, едва слышно, колыбельную, на ночь, сворачивая одеяло под ногами Рики, чтобы не простудился. Он мог быть настолько близко, что было слышно, как размеренно стучит чужое сердце. У него было так много всего.       Сону улыбается. На экране его взгляд размазан и не видно, как дрожит нижняя губа. На языке крутятся тысячи слов, верных или нет, но Сону знает только один ответ, чтобы навсегда сохранить его улыбку и никогда больше не чувствовать, как сгорают легкие.       Я хочу рассказать тебе о том, как красиво падает свет на твои плечи.       — Нет.       И тянется за кусочком яблочного пирога.