Время вернуться назад

Дазай никогда не хотел возвращаться в гребаный Куантико. В гребаном Куантико жил гребаный Чуя, который был его гребаным другом, и Одасаку — гребаный Одасаку — знал это и все равно отправил его в гребаную Вирджинию. И поправьте Дазая, если он не прав, но это тот город, в котором всегда были лучшие в мире копы. Так зачем здесь он? — Зачем здесь я? — озвучивает он свой вопрос главе отдела, громко, до неприличия громко шурша упаковкой сухариков. Верх неуважения. Он удостаивает Дазая осуждающим взглядом, но никак это не комментирует. — У вас есть ребята ничуть не хуже меня. Доверили бы им эту работу. Зачем звать неизвестно кого неизвестно откуда? — Наши ребята — те, что не хуже вас, может, даже лучше… — начинает он очень усталым тоном. К концу этой недели он либо уволится, либо покончит с собой. Пока держится неплохо, выглядит почти расслабленно, почти не раздраженным, почти спокойным, но этим «почти» здесь никого не обмануть. Справедливости ради — профайлеров в таких вопросах вообще сложно обмануть. Нервы старика явно не рассчитаны на кого-то вроде Дазая. Как жаль, как жаль, господин Фукудзава! — Не-а, не может, — ещё более нагло перебил Дазай, наконец разделавшись с шуршащей упаковкой, и, откинувшись на спинку стула, начал методично пережевывать сухарики. Для полноты картины ему не хватало только закинуть ноги ему на стол, но за такое он бы точно отсюда… Погодите-ка, да он же этого и добивается! Вылетит отсюда, побежит домой, поджав хвост, состроит Одасаку щенячьи глазки, послушает его ворчание и забудет о гребаном Куантико. Похоронит его в углу своего кабинета, среди миллионов раскрытых дел. И он закидывает ноги в идеально чистых чёрных кожаных туфлях на директорский стол. На тот его участок, что не завален бумагами. На самый край, то есть. — Может, — настойчиво повторил Фукудзава. Закинул ногу на ногу, руки сцеплены в замок и лежат на коленях, в голосе — сталь, в позе — уверенность, во взгляде «чтобы я еще хоть раз послушал Одасаку, когда он называет кого-то хорошим полицейским!». Дазай начинает широко — мерзко! самодовольно! — и очень нагло улыбаться. — Однако все наши сотрудники, которым можно было бы доверить дело такой сложности, либо заняты другим, либо находятся в отпуске. Пожалуйста, прекратите стряхивать крошки на мой паркет. — Так вызвоните своих работяг из их отпусков! Им не привыкать. — Дазай жмет плечами, стряхивает последние крошки на безупречно чистый (когда-то. Больше нет) паркет, комкает пустую упаковку и не глядя кидает её в ведро. И попадает. — Ух ты! Трехочковый! — И уважительно кивает сам себе. — Наши работяги, выражаясь Вашим языком, — Дазай не сдерживает восхищенного «вау, как убедительно и грозно вы звучите!», — будут тут не раньше, чем через три дня, а это, как Вы понимаете, непростительно много. — Нет, не понимаю. Вышлите им материалы, и пусть начнут работать в дороге. И, даже если он и понимает, при чем он тут вообще? Вы взрослый мальчик, решайте свои проблемы сами, шеф. Хотя, справедливости ради, они оба знают, что дело далеко не в чьем-то отпуске, который, якобы, закончится через три дня. Дазай скрещивает руки на груди и в который раз осматривается. Стол, заваленный бумагами, (сколько же деревьев полегло в этом бою, господин Фукудзава!), за ним — этот старик, Фукудзава Юкичи, 50 лет, выше 180, холост, в костюме-тройке, в кожаном кресле, безумно скучный и совершенно лишенный чувства юмора. И это Дазай ещё даже не начал его анализировать. Некоторых людей просто нет смысла анализировать, и этот старик — один из них. Без скелетов в шкафу, без каких-либо секретов, именно такой, какой он есть. Тот, кто никогда не прятался за масками, и всегда срывал их с других. Не верх прямолинейности, но точно верх честности. Не тот, кто не умеет притворяться другим человеком. Нет, у него вышло бы превосходно. Он подошел бы к этому со всем педантизмом, свойственным серьезным дядям за сорок. Да что уж там! Если бы он играл кого-то другого, то играл бы по системе Станиславского. Но он из тех, кто не видит в этом смысла. «А как вам моя игра, господин Глава Отдела? — язвительным тоном мысленно спрашивает Дазай. — Достойна восхищения, не так ли? Я бы с удовольствием рассказал вам, что я думаю о вас, вашем отделе, ваших подчиненных, вашем городе и о нашем общем знакомом, чьими стараниями и по чьей рекомендации я тут нахожусь, но, какая жалость, мы с вами пока не настолько близки. И уже вряд ли станем, у нас с вами с самого начала не задалось. Только не плачьте!» — Вы готовы приступить к работе, или так и будете компостировать мне мозги? Справа — высоченный, до потолка шкаф. Полки ломятся под весом многочисленных папок с крупно выведенным «ДЕЛО №» на обложке. Все папки — тоже педантично, по датам, чтобы найти можно было сразу, как возникнет необходимость. Упорядоченность — высшая форма хаоса, а здесь все находилось в таком отвратительном порядке, что не могло не вызвать восхищения. Или отвращения. — Все материалы по делу в этой папке. Если вам потребуется помощь… Он никогда не понимал этой болезненной тяги к раскладыванию всего на свои места. Если порядок у Фукудзавы был квинтэссенцией хаоса, той его ступенью, до которой не доберешься, не приложив уйму усилий, то в дазаевском кабинете скорее царил хаос первозданный. Такой, чтобы он мог не глядя лавировать среди раскиданных повсюду папок, не задевать стаканчики с кофе локтями и наугад, но безошибочно, вытаскивать из кривой шатающейся стопки нужную бумажку. И это та причина, по которой вход в его кабинет строго воспрещен для доброй половины отдела. Они рушат весь хаос! Двигают стопки, выравнивают их, и это он еще молчит о том случае, когда какая-то милая дама, активно добивающаяся его, Дазая, расположения, решила прибраться в ящиках его стола. Этот кабинет официально не спасет ничего, в случае, если Одасаку наконец уволит его, ему придется взорвать его и заново отстроить, но его хаос, хоть и не хрупок, но эластичен, а они гнут его под себя, словно лепят из пластилина. — … вы можете попросить ее у любого работника моего отдела, или же обратиться напрямую ко мне. — Хотя последнее крайне нежелательно, потому что вы предпочли бы увидеть меня в следующий раз тогда, когда я приду сообщить вам о том, что поймал преступника. Или не видеть вообще, — подытожил Дазай. Напряжение в воздухе можно резать ножом, и все оно исходит от Фукудзавы. Дазай же продолжает улыбаться ему. То есть, со стороны это выглядит так, будто он улыбается никому иному, как главе отдела. На периферии зрения яркое зеленое пятно — фикус Регидан, и по совместительству самая приятная глазу вещь в этом кабинете. Вот что действительно заслуживает одобрительной улыбки. У Дазая в кабинете зелени не особо много — он не лучший садовник, и о том, сколько цветов он угробил, говорить попросту неприлично, но кактус на столе стоит, живёт, регулярно поливается, не жалуется и даже имеет собственное имя — Альберто. В этом кабинете кактусов нет. Фукудзава ещё некоторое время препарирует его взглядом. Дазай бы сказал пилит, Чуя выразился бы более емким «ебёт», и, о черт, опять гребаный Чуя. Ему вход в дазаевские мысли официально закрыт на ближайший десяток жизней, но в гребаном Куантико всё пропитано гребаным Чуей. Он тут что, обо все поверхности потерся? Невыносимо. — У Вас остались какие-то вопросы ко мне? — напоминает Фукудзава о своём присутствии, хотя факт его присутствия в его собственном кабинете не то чтобы должен кого-то удивить. Удивляет скорее то, что он все ещё обращается к Дазаю в уважительной форме. И выдергивает его из бесконечного потока мыслей тоже, потому что Дазай все еще безуспешно пытается отогнать мысли о Чуе. Хотя бы в рабочее время. Не стоит. — Нет. Пойду-ка я, пожалуй. Дазай встаёт, потягивается, хватает папку с материалами со стола. Останавливается, подойдя к двери, салютует Фукудзаве на прощанье и наконец скрывается с его глаз, возвещав свой уход громким хлопком двери. — Господи, Ода! И это тебе хватило духа назвать лучшим?

***

В папке оказываются фотографии пяти жертв, снимки стены с какой-то кровавой надписью на ней, диск с записью и куча исписанных чьими-то терпеливыми руками бумажек. Последнее Дазай сразу откладывает — скучно. Да и нецелесообразно как-то разбираться а тонкостях чужого подчерка в рабочее время. Нет, серьёзно, кто это писал? Расскажите ему, пожалуйста, о таком чудесном творении человеческого гения, как принтер. Их в офисе полно. Фотографии Дазай педантично раскладывает по датам — на пять стопок, следовательно. Диск тоже откладывается, но уже по причине «самое вкусное — напоследок». По всему выходит, что у маньяка какая-то болезненная привязанность к числу пять: убийства произошли 5, 15 и 25 апреля и в тех же числах мая, исключая 25. Может, он уже всё? Пять же убийств, все сходится. «И опять эти даты, прямо как…» — Да вы издеваетесь! — Дазай со стоном скатывается вниз по спинке кресла. На него оборачивается несколько человек. Вообще-то на него оборачиваются почти все. Вообще-то на него и до этого косо поглядывали. «Потому что выделить какому-то приезжему хрену с горы целый кабинет — это слишком! — бурчит про себя Дазай. — А звать кого-то в Куантико, где, на минуточку, самый высокий уровень борьбы с преступностью, потому что в Куантико находится грёбаная полицейская академия, — в порядке вещей.» Это все напоминает какой-то цирк. Домой хочется просто нестерпимо, и с каждой секундой все больше. Мысли давят, он уже почти начинает задыхаться, и лучше бы ему заняться наконец работой, иначе он точно свихнется. — Эй, мальчик. — Дазай ловит за локоть какого-то проходящего мимо несчастного работягу. Молодого, но явно не моложе его, так что это «мальчик» совершенно неуместно, но когда его это вообще волновало? Когда это вообще волновало хоть кого-то, находящегося в таких мерзких обстоятельствах? — Будь умницей, принеси дяде кофе. «Мальчик» теряется, смотрит на него сначала непонятливо, но уже через пару секунд вполне осознанно. — Извините? — Хорошо, прощаю, — милосердно соглашается Дазай, — только кофе мне принеси. — Боюсь, это не входит в мои обязанности. Не знаю, как у вас там это заведено, но здесь за вами никто бегать не будет. Дазай устало вздыхает, наклоняется чуть вперёд, ставит локоть на стол и опускает подбородок на кулак. Тянет улыбку. Одну из арсенала самых дружелюбных. — Слушай, я у вас здесь, вроде как, вообще находится не должен. И если бы вы — ты, в частности, — выполняли свою работу хотя бы на уровне «неплохо», меня бы тут не было. Выводы сам сделаешь? — Разумеется, — он понимающе кивает. Дазаю даже кажется, что он вполне умный парень. — Вы — избалованный придурок, невесть что о себе возомнивший, и мы прекрасно справимся без Вас. Увы, только кажется. У Дазая от такой дерзости глаза округляются. — Так что ж не справились? — трясёт он фотографиями перед лицом временного коллеги. Он тушуется, отводит взгляд, и выдаёт, уже с меньшим запалом: — Мы были близки. Нам не хватило совсем… — Да ни на йоту вы не приблизились! Такое чувство, как будто вы просто подобрали то, что вам и так дали, положили это на полочку и ждали, когда все волшебным образом раскроется само. — Этого Дазай ещё не знает, но он сейчас на том уровне нервозности, когда факты можно и переврать. — В таком случае извините, что Вам приходится выполнять Вашу работу в этом городе, — отрезает и уходит. — Нет, ну что за день! — с театральной патетикой восклицает Дазай. На него снова с нескрываемым интересом, теперь ещё и с примесью неприязни, пялится весь офис. Это уже попросту неприлично! И за кофе все-таки приходится идти самому и снова ловить на себе косые взгляды. Если он пойдёт отлить, они и там будут его преследовать? — Ладно, что тут?.. — он отставляет полупустой стаканчик от кофе на край, искренне надеясь, что не прольет. В чужой обстановке ужасно непривычно. Он, конечно, все еще может работать в отеле, но если тут хотя бы посторонний шум заглушает его мысли, возвращая в реальность, то там ему придётся остаться с ними наедине. И в этом городе нет даже Одасаку, который смог бы его вытянуть. Чем он вообще думал, когда отправлял его сюда? Ответ на этот вопрос Дазай может получить прямо сейчас, потому что Одасаку звонит. Грешным делом Дазай сначала думает сбросить, но ему просто жизненно необходимо хоть что-то своё в этом городе, даже если это своё — голос Оды, находящегося за несколько сотен километров от него. — Соскучился? — вместо приветствия спрашивает Дазай. Работать он сегодня, кажется, не собирается. — Ты в порядке? — проигнорировав вопрос, уточняет Одасаку. — Да. Конечно. Разумеется. Просто мой лучший друг отправил меня в город, в который я бы никогда не хотел возвращаться. С чего бы мне быть не в порядке? У меня все отлично. Сижу, работаю. Смотрю на фотографии изуродованных тел, — и правда берет первую попавшуюся фотографию в руки, у него же тут целый офис зрителей, внимательно следящих за каждым движением, вместо того, втобы работать, негоже им врать, — пью кофе. Всё как всегда, только в другом городе, подумаешь. Смена обстановки полезна. — И все же ты злишься. — Да ладно, серьёзно? Как ты, блять, догадался? — И снова взгляды в его сторону. У них тут что, ещё и рот открывать нельзя? Вообще, знаете, он бы не мешал всем так сильно, если бы у него тут был свой кабинет. Но это, разумеется, не намёк. — Жуть, ты бы видел, как на меня тут косо смотрят. — Напомни-ка, где на тебя смотрят не косо? Он ещё и шутит! Отправил лучшего друга невесть куда и радуется, пока он тут страдает! Издевательство! — Я сейчас не буду с тобой разговаривать, Одасаку. — Ладно-ладно, понял. Рад, что ты в относительном порядке. По крайней мере, до работы дошел, ЦУ получил. Звони, если будут проблемы. — Напишу, — бурчит в ответ Дазай, крутясь на кресле с колесиками из стороны в сторону. — Не надо. Я прекрасно знаю, в каком состоянии ты можешь мне писать, чтобы я не догадался, что что-то не так. Звони. — И сам отключается. «Вот и нечего было отвлекать меня от работы», — уже мысленно ворчит Дазай — осуждающих взглядов он сегодня получил на целую жизнь вперед, а его спокойствию они не способствуют. Ужасный город. Вернемся к фотографиям. На первой — мужчина лет 30. Весь в гематомах и кровоподтеках, оставленных ещё при жизни, — есть заключение эксперта, но это и без того ясно. Присмотревшись, Дазай узнает в нем местного известного благотворителя — приходится интересоваться такими вещами в том числе, помогает в работе, конечно, не часто, но достаточно неплохо, чтобы тратить полчаса в неделю на новости, и не тратить на них же с десяток минут на работе. На груди зияют кровавые раны, складывающиеся в надпись. «Superbia». Гордыня. На латыни. Просто превосходно. Твою мать. Дазай официально ненавидит три вещи — как символично вышло: 1.Куантико 2.Идиотов 3.Фанатиков И все три вещи сейчас его окружают. «Хоть в петлю полезай», — думает Дазай, проводя рукой по едва заметной за татуировкой — вьющейся вокруг шеи сколопендрой — странгуляционной борозде. И тут же одергивает руку. На второй фотографии, все из той же стопки, — стена дома того же мужчины. «Джейсон Бейкер?» — пытается Дазай вспомнить имя. Оказывается, Картер. Так вот, стена этого Джейсона не-Бейкера Картера. С кровавой надписью «humilitatis». Картина складывается неприятная, особенно учитывая, что все это на улице. Утро у его соседей полтора месяца назад было далеко не самым добрым. Зато весьма эффектным — такой кошмар ожидаешь увидеть разве что в Хэллоуин, с искусственным трупом и бутафорской кровью. Остальные фотографии — тумбочка, об которую его приложили головой, кровавый след на полу — его явно тащили из одной из комнат, зачем — и идиоту понятно. «Точнее, и у идиота будут весьма неплохие предположения», — поправляет себя Дазай. Он, по своему собственному мнению, все еще не пессимист. И не идиот. В общем, все, что идёт дальше, можно было бы назвать бессмысленным, если бы не одно маленькое, но весомое «но»: у фанатиков все насыщено смыслом, едва ли не каждый вздох. Это же, черт возьми, фанатики. Следующая фотография и та же картина. Мужчина, за тридцать, местный политик, который, даже судя по тем небольшим частям его дома, что попали на фотографии, неплохо так загребал к себе в карман, но финансовые махинации Дазая сейчас не интересуют. Зовут, кстати, Эндрю Прайс, и на этот раз Дазай угадывает с именем. На груди вырезано «incontinentia». Одежды на нем, как и на первой жертве, нет, но зато на шее красуется крест, тоже недешевый. Стену, конечно, и в этот раз разукрасить не забыли — «caritas» . И ниже, для полной картины:

«если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твоё и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною»

Нет, ну какие нынче полиглоты людей убивают, прямо глаз радуется. Что ни слово, то латынь, тут вон еще и русский примешался. Да ещё и всю стену своими — точнее не совсем своими, библейскими, — речами разукрасил. Следующие убийства — картина не меняется. Мужчина, и на этот раз чуть моложе 30, Аарон Уорд, на теле вырезано «ira», на стене — «patientia» , в лучших традициях — кровью. Закономерность проследить не так трудно. Они правда так долго не могут его поймать? Четвертая жертва — девушка, 23 года. Значит, пол не важен. Точнее, пол не важен для самого факта убийства, но для убийцы — да. На теле девушки, в отличие от остальных, следов избиений нет. Тем не менее, на груди написано «invidia» , на стене — «gratia» и:

«В добродетелях упражняются не ради награды: прибыль от правильного поступка в том, что он совершен».

Снова русский. Наконец, последняя жертва. Мужчина, около 40 и ему явно не мешало бы сходить в спортзал. Нет, правда. Может, тогда у него сейчас на груди не красовалась бы надпись «gula». Может, тогда на его стене не было бы кровью написано moderatio . Дазай себя религиозным никогда не считал, но, если он не ошибается, то остались похоть и лень. Загвоздка в том, что нужно ещё понять принцип. Внешность, пол, возраст — все не то. Можно ещё допустить, что они хотя бы живут в одном районе, но Дазай, даже не читая все эти бумажки, готов был поклясться, что и это не подходит. Придётся копать глубже, но для начала диск. Он вставляет его в дисковод и запускает видео. Компьютер ему явно дали не лучший, но рабочий, и на том спасибо. В комнате царит полумрак. Перед камерой сидит мужчина, почти болезненно худой, хотя, конечно, не ему об этом рассуждать, лица не видно — освещена только та часть тела, что ниже шеи, но широкую улыбку различить все равно удаётся. Поза закрытая — нога на ногу, руки сложены на груди, но выглядит при этом расслабленно. Голос сильно изменен, иначе давно уже отследили бы. «Что есть Бог? — начинает мужчина до невозможности низким голосом. Дазай, не сдержавшись, закатывает глаза. — Бог есть создатель всего сущего. Но люди забыли об этом, утопая во грехе.» — Твой же Бог этот грех и создал, — себе под нос комментирует Дазай. «Пора людям вспомнить о том, что за каждым их преступлением последует наказание, ибо все мы рабы божьи, и есть Бог самый справедливый судья. Аминь.» На этом запись обрывается. «Ну он и фрик» — думает Дазай, и сразу вслед за этой мыслью приходит ещё одна, которую он озвучивает на весь отдел: — А какое сегодня вообще число? Оказывается, двадцать четвёртое.

***

Этот день войдёт в топ самых ужасных дней его жизни. Уже вошёл. У него меньше суток, чтобы найти или убийцу, или его следующую жертву. В противном случае на его совести будет на одну смерть больше, и хорошо, если только на одну. Дазай мысленно себя одергивает: он ещё не проиграл, и хоронить никого не собирается. В этом городе и без того достаточно призраков прошлого. — Дазай… Он нехотя поворачивает голову. Перед ним тот парень, который утром отказался нести ему кофе. Разговаривать он с ним после такого, конечно, не собирается. Но в гребаном Куантико его планы никого не волнуют. — Фукудзава просил Вас зайти к нему. Дазай со вздохом прячет лицо в ладонях. Извини, дедуль, сказать тебе нечего. Он проверил все, что мог, — связи между ними никакой. Он как будто бьётся об стену. — Очень настойчиво просил, — он все ещё не теряет надежды. Дазай смотрит на него так осуждающе, как только может. «Я, вообще-то, все еще делаю тут за вас вашу работу», — читается в его взгляде, когда он поднимается с кресла. — Ну, чего там у Вас? Внезапно поняли, что и сами справитесь, и решили меня турнуть? — интересуется Дазай, входя в кабинет. И замирает. Потому что перед ним — один из призраков прошлого. Сердце пропускает удар и начинает биться с удвоенной силой. Он тут что делает? Взгляд растерянно мечется из стороны в сторону пытаясь ухватиться за что-то, и все равно возвращается к нему. — Привет, Осаму, — на выдохе говорит Чуя, стоя напротив него. Дазаю хочется просто исчезнуть.