Время вернуться назад

Я жалею людей. Я презираю людей. Я отчаялся думать О печалях этого мира И в свою печаль погрузился. — Готоба-Ин

Январь, 1999 год Жить я остался у Накахары. Временно, конечно. Об отчиме мы не говорили — это не было каким-то табу или чем-то вроде него, но я был благодарен Чуе за то, что он не поднимал эту тему, а он как всегда безошибочно считывал мои эмоции. Я с головой ушел в учебу, отчасти потому, что стремился догнать Чую. Он никогда не просиживал часами с учебником в руках, если он что и читал, то это, скорее всего, была статья под глупым заголовком из разряда «научил кота открывать двери, и вот что из этого вышло». Я распознавал чужие эмоции, угадывал дальнейшие действия, основываясь на заранее изученных с помощью специальной литературы паттернах, он же как будто чувствовал, читал людей, но делал это так естественно, что у тебя не возникало даже мысли о том, что ты подпустил его к себе чересчур близко, до тех пор, пока не начнешь слышать его дыхание где-то над ухом. Он ушел далеко вперед. Он был одновременно примером и объектом зависти. К тем выводам, которые я делал, основываясь на наблюдениях, логике и психологии, он приходил, просто глядя на человека, на то, как меняется выражение его лица, жестикуляция слушая, как скачут интонации его голоса. Сложно. Странно. Непонятно. В теории я знал о чувствительной эмпатии, на практике не мог осознать ее суть. Чуя как-то раз сказал, что слишком сильные эмоции как будто витают в воздухе, я же, если что и чувствовал, то только напряжение. Меня часто посещали мысли о собственной неправильности, неполноценности, но никогда я не чувствовал ее так явственно, как рядом с ним. Жизнь в нем пылала огнём, я же рядом с ним, ввиду своего непонимания человеческой сути, был похож на куклу без души. Учёба помогала отвлечься от подобных мыслей, и я, оставаясь наедине с собой, заставлял себя постоянно поглощать информацию, прерываясь разве что на сон и еду, просто для того, чтобы поддерживать в себе хоть какие-то силы, в попытке не забивать голову «лишними» мыслями. Для того, чтобы меня не стало слишком много в моем же мире. Каждый день я старался довести себя до такого состояния, чтобы отключиться сразу, как только голова коснется подушки. После того, как я пару раз перестарался, уснув за столом, Чуя стал гнать меня спать едва ли не пинками. Моих возражений он и слышать не хотел. Темная комната быстро наполнялась моими мыслями — громкими, вязкими, всеобъемлющими. Я был проблемой. Подросток с сомнительным прошлым, со странными склонностями, из неблагополучной семьи, без друзей, к тому же сидел на шее у человека, с которым знаком всего несколько месяцев. Я нашел подработку, но каждый раз, когда отдавал Накахаре заработанные деньги, находил у себя в комнате новые книги. Он трепал меня по голове, отказываясь слушать возражения, и тащил на улицу, говоря, что мне нужно проветриться, чтобы больше не забивать голову всякими глупостями. Он никогда ничего от меня не требовал, говорил, что я могу жить у него до окончания учебы, а после он пристроит меня к Оде — тому самому знакомому, который помог мне поступить. Он вбегал ко мне в комнату — свою собственную спальню, которую он выделил мне, сказав, что будет спать в гостинной на диване, — ночью, тряс за плечи, успокаивал, когда я просыпался в холодном поту, крича, после очередного кошмара, прижимал меня к себе, никогда не теряя самообладания, а потом, напоив меня успокоительным и уложив спать, курил, зажимая сигарету в трясущихся пальцах, уверенный, что я не замечаю этого. Я тоже кое-чему научился, пусть и не сразу, и как бы он не старался убедить меня в том, что все в порядке, я видел, как его медленно убивает каждая такая ночь, как его выводит из себя моя — уже утренняя — истерика, наступающая после кошмаров. Я винил себя за то, что мешаю ему спокойно жить, винил за то, что вываливаю на него все эмоции по этому поводу, за то, что делал для него так мало, в то время как он уже сделал для меня больше, чем кто-либо еще. Он улыбался, снова и снова повторяя, что ему достаточно благодарности и щенячьей преданности в моем взгляде. Я отмахивался от него фирменным «ой, да иди ты», с сожалением понимая, что его слова — абсолютная правда. К обстановке в доме я привык на удивление быстро. К Накахаре часто заходила соседка — кошатница миссис Уильямс. На руках у нее всегда сидел один из любимых питомцев. Пока миссис Уильямс с Чуей пили чай, перемывая кости всем соседям и делясь друг с другом последними новостями, я игрался с котом, гладил его, целовал в мокрый розовый нос, не забывая время от времени напоминать Чуе, что он ведет себя как старушка-сплетница. Он отвечал, что не видит в старушках-сплетницах ничего плохого, к тому же я всегда слушаю их разговоры, чтобы позже обсудить некоторые их подробности с Чуей наедине, так что в каком-то роде я тоже был в этом клубе сплетниц. Это мне крыть было нечем. Парня, который говорил Чуе успокоиться во время нашей первой встречи, я тоже вскоре узнал, причем совершенно неожиданно. Как-то раз, вернувшись домой, я обнаружил, что дверь открыта, а в гостиной сидит он и играет в только вышедший сайлент хилл на накахаровской PlayStation. Он не замечал меня вплоть до того момента, как я зашел в комнату, остановившись в дверном проеме. Медленно повернувшись ко мне, он вопросительно изогнул бровь, пробежался по мне оценивающим взглядом сверху вниз, потом, как бы вспомнив что-то воскликнул «точно, он упоминал об этом», после чего снова вперил взгляд в экран, бросив мне «привет» через плечо. Я решил никак на это не реагировать. Если дверь была открыта, у него, скорее всего, были ключи, а увидев меня, он не слишком удивился, к тому же в ближайший час он вряд ли оторвется от игры, а до конца рабочего дня Чуи оставалось около сорока минут. Я по привычке уткнулся в книгу, а вернувшийся вскоре Накахара объяснил, что парня зовут Аллен Эйвери, и они познакомились во время одной из лекций, которую вел Накахара. В конце лекции, когда он отвечал на вопросы студентов, Аллен поднял руку и спросил, как сделать так, «чтобы девчонки вешались на него так же», а Чуя предложил начать с того, чтобы перестать задавать подобные вопросы, поскольку таким образом он выставляет себя идиотом. После лекции Аллен снова подошел к Чуе, каким-то образом завязал с ним общение, а затем и дружбу. Причем сдружились они в короткий срок настолько, что у каждого из них был комплект ключей от квартиры второго. Точнее, ключи появились не от большой дружбы, а после того, как Эйвери пришел к Накахаре, которого в тот момент не было дома, и взломал дверь заколкой, чтобы не дожидаться хозяина в подъезде. На следующий день Чуя протянул ему ключи и попросил не ломать ему дверь своими махинациями с замком, на что Аллен ответил, что делает все достаточно аккуратно, и с замком все будет в порядке и через год, и чрез два. По словам Чуи, у него будет возможность проверить это, потому как Аллен вечно забывает ключи от чужой квартиры дома. Эйвери всегда отвечал ему одинаково: «Я не хочу, чтобы ключи от моей и твоей были сцеплены вместе, тогда, я могу сразу потерять и первые и вторые. Зайти к тебе — не план, а порыв, так что я никогда не знаю, пригодятся ли мне ключи». Чуя предложил ему всегда носить их с собой, не скрепляя со своими. Аллен пожал плечами и снова отвлекся на игру. Я молча удивлялся тому, что рядом с безбашенным Накахарой, живущего этими самыми не планами, а порывами, есть кто-то ещё более безбашенный. Кто-то, кто каждый раз взламывает замок, когда хочет зайти к другу. Кто-то, кто… — Погоди, ты не пришёл сегодня на работу, потому что играл в каких-то зомби? — Чуя вопросительно посмотрел на него. … кто не пришёл на работу, потому что играл в каких-то зомби в квартире друга, в которую попал, взломав замок. И даже дверь за собой не закрыл. Накахара — концентрация хаоса. Спонтанные решения, излишняя прямолинейность (по расхожему мнению — грубость), дух авантюризма. Аллен — воплощения хаоса. Спонтанные решения, излишняя прямолинейность (по расхожему мнению — тупость), дух авантюризма, и все это помножить на сотню. Посчитали? А теперь записывайте ответ и сдавайте работы. Не забудьте подписать листочки. — Ну да. — Аллен пожал плечами и продолжил играть в каких-то зомби. — Не зря же я очередь за диском выстоял! На такое не каждый способен, знаешь ли. Кстати, а этот мелкий… Этот мелкий по документам совершеннолетний, а еще он сейчас с тобой в одной комнате, так что не слишком вежливо говорить о нем в третьем лице. — … так и остался с тобой? В няньки заделался? Накахара уже открыл было рот, чтобы ответить, только вот прятаться за чужой спиной, пока меня унижают я не собирался. Поэтому: — Я не нуждаюсь в няньке, — возразил я. — А тебя такими темпами скоро уволят. Ведешь себя ужасно глупо, незрело, а твои оскорбления застряли где-то на уровне третьего класса, видимо, вместе с интеллектуальным развитием. Я поймал на себе взгляд Накахары, в котором читалось что-то среднее между одобрением и «в этой комнате оскорблять его могу только я, малыш», и тут же от него отвернулся. — Круто ты его надрессировал, — с нескрываемым уважением отметил Аллен. — Это же тот? Из академии? Со времен того стаканчика кофе он стал хамить лучше. — И меланхоличный взгляд вдаль, словно стаканчик кофе был по меньшей мере года два назад, и воспоминание о нем не могло не вызвать легкой ностальгической улыбки. — Есть, что еще сказать? — А это уже было адресовано мне. — Есть конечно. Тебя сейчас убьют. Он вылупился на меня округлившимися глазами, а когда я вздохнул и указал на экран, где какая-то летающая фантасмагорическая хрень атаковала главного героя, резко отвернулся от меня, грязно выругался и продолжил играть. И в тот день у меня появился еще один безбашенный друг. Более безбашенный, чем предыдущий, и далеко не такой красивый, но один из тех, кто однажды внезапно пропадет с радаров, чей номер станет недоступным навсегда, из тех, с кем сталкиваешься на улице лет через десять, и кто за эти десять лет ничуть не изменится, и, конечно, будет вести себя так, словно их и не было, а виделись вы только вчера, и он до сих пор в деталях будет помнить все глупые истории, которые, видит Бог, никогда бы не вспоминать. Но это не сейчас, не сегодня, и даже не завтра, а забегать так далеко вперед чревато. Мысли о будущем порождают ложные надежды, которые, так и не сбывшись, позже убивают тебя изнутри. Сегодня Аллен уходит домой поздно вечером, оставляя после себя пустые пачки из-под чипсов, бутылки газировки и диск с игрой, помахав на прощание рукой и пообещав прийти через пару дней, или через неделю, в общем тогда, когда его настигнет очередной порыв. Я помогаю Чуе убрать весь тот беспорядок, который до этого помогал наводить. Глаза режет — слишком долго смотрел на яркий экран в темной комнате. А ведь я даже не играл! Накахара замечает, как я зеваю, прикрыв рот рукой, и гонит меня спать, едва ли не впервые не встречая никакого сопротивления с моей стороны. А я с наслаждением думаю о том, что устал достаточно сильно, чтобы отрубиться за пару минут. И никаких кошмаров. Пожалуйста. Я слишком боюсь своих снов. *** Мой крик будит Чую, когда часы показывают что-то около четырех утра. Лицо и подушка мокрые от слез, а его руки, которыми он держит меня за плечи, пока шепчет на ухо что-то успокаивающее, такие теплые, и я трачу все силы, чтобы сфокусировать сознание на нем — его руках и его голосе, его обеспокоенном взгляде, когда он хмурится и просит меня сделать что-то. Моё сердцебиение громче его слов, но я все же разбираю между громкими ударами по клетке рёбер его: — Дыши глубже, — твердым голосом говорит Накахара. — Это был просто сон. Просто сон. Просто кошмар. Просто очередная попытка моего же мозга извести меня. И единственное, что хоть немного успокаивает: рядом сидит Чуя. Воплощение хаоса, но сейчас — образец сосредоточенности. Смотрит с беспокойством. Уйдёт, как только решит, что я в порядке. Как только я смогу убедить его, что я в порядке, что я и делал до этого. А мне снова до боли не хочется врать ему. И я не вру. Проходит, наверное, пару минут, хотя утверждать я бы не стал, когда я наконец выдавливаю из себя: — Не уходи… И в следующую секунду уже осознаю, как же я, должно быть, жалок. А он устал. Устал от моих криков, слез, снов, проблем, от меня. Я тоже устал, и причины у меня такие же. Мы смотрим друг на друга. В моих глазах — бесконечная тьма, а в его гетерохромных контрастируют горячий шоколад и Перито-Морено. И даже сейчас, в комнате, залитой приглушенным светом настольной лампы, в предвкушении бессонной ночи, он полон жизни. — Мне посидеть с тобой, пока ты не уснешь? — мягко уточняет Чуя. «Нет, извини, иди спать», — мог бы сказать я и вытолкать его из комнаты. «Да, пожалуйста, это не займет много времени», — мог бы сказать я, полежать немного, отдышаться, а потом притвориться спящим. — Я больше не могу, — в итоге говорю я и направляю пустой взгляд куда-то за его плечо, на стол, заваленный разбросанными книгами, блокнотами, вырезками из газет, учебниками и пустыми кружками, от которых пахнет кофе. Получилось слишком жалобно, и мой голос раньше определённо был гораздо ниже. — Хочешь поговорить? — Его голос, обычно громкий и низкий, звучит до безумия успокаивающе, и я чувствую, как расслабляются напряженные плечи, а в легкие наконец попадает достаточно воздуха. — Ты никогда не рассказывал мне, что тебе снится. Я ненавижу себя за это, но все же киваю. Он отпускает меня и залезает на кровать, а я роняю голову ему на плечо. Накахаровская рука тут же оказывается у меня на голове, длинные пальцы запутываются в волосах. Я с шумом выдыхаю, пытаясь расслабиться и немного привести мысли в порядок. Выходит далеко не с первой попытки. Он не торопит, просто молча сидит со мной и ждет. Взгляд снова цепляется за беспорядок на рабочем столе, вслед за ним плавно текут мысли. Мысли о том, что в этом беспорядке, в сущности, — сосредоточение всей моей жизни, моего «я». Уставший взгляд, аналитический склад ума, вырезками из учебника умные фразы скучным голосом, долгие часы работы в погоне за собственноручно возведенным в абсолют интеллектуальным Ультима Туле, а за этим — ничего. Пустота, пожирающая меня изнутри, неумение располагать к себе людей, страх довериться хоть кому-нибудь. Страх, который я готов побороть ради человека, который сидит сейчас рядом, который создал для меня мой маленький мир, где я могу быть самым счастливым, игнорируя все проблемы. Я с шумом выдыхаю. Его рука ерошит пушистый хаос на моей голове. Успокаивает. — Я никогда не рассказывал тебе об отце? — спрашиваю я. Выходит тише, чем я рассчитывал, и как-то чересчур траурно и пискляво. Собственный голос вызывает отвращение. Он отрицательно мотает головой. Возможно не хочет меня перебивать, а может просто тратит все силы на то, чтобы побороть сонливость. Я разглядываю обои на стене. Во всей комнате они светло серые, но за спинкой кровати сделаны под кирпичную кладку. Явно не Накахара клеил, у него было бы что-то более дурацкое, но удивительно гармонично вписывающееся в его образ. Потому что Чуя, Чуя — это кожаные куртки, рваные джинсы, байки, тяжелые ботинки и пивные бутылки. А еще тетрадка с пиццей, громкий смех, теплые вечера, проведённые на крыше, и игры про зомби. Кирпичная кладка — это про него, про часть с байками и рваными джинсами, а серое, серое скорее подходит мне. Серое — не всепоглощающая темнота, и не яркий свет. Серое — что-то среднее в любом отношении. Серое как ничто. — Он работал в полиции. Очень уставал, поздно приходил домой, но всегда находил время для меня. Я ни разу не слышал от него ничего плохого. Ни в свой адрес, ни в чей-либо еще. Я не знаю никого, кто бы не уважал его. Он умел находить подход ко всем, тонко чувствовал эмоции людей. Еще он очень сильно любил мою маму, а она — его. История не терпит сослагательного наклонная, знаешь, да и глупо думать, как сложилась бы жизнь, «если бы», но иногда… Иногда просто невыносимо. Рука Чуи, до этого мягко поглаживающая меня по голове, остановилась. Я не хотел смотреть на него, но был уверен, что он свел брови к переносице и сжал губы в тонкую линию. — Мне было пять, когда… — Я громко всхлипнул, чувствуя, как меня начинает трясти. Всё это — глупость. Эти разговоры, мои слезы… Он тратит на меня столько сил, а я продолжаю приносить одни неприятности. — Я понял, — деревянным голосом ответил Чуя, милосердно избавив меня от необходимости произносить это вслух. — Его привезли в больницу, но никакие врачи не смогли бы помочь. Последнее, что он мне сказал, — «будь сильным и никогда не сдавайся». И я пытался все эти годы, но, если честно, уже не вижу в этом смысла. Быть сильным? Ради кого? Ради человека, который уже больше десяти лет гниет в земле? Ради женщины, которая забила на своего сына после смерти мужа и спилась? Я стараюсь, я правда стараюсь, Чуя. Каждый день изо всех сил, чтобы быть хоть немного похожим на него. Но я не приблизился ни на шаг. Я просто топчусь на одном месте, безуспешно пытаясь дотянуться до недосягаемого идеала. И каждую ночь я вижу его во сне. Мертвого. Гниющий труп, не имеющий ничего общего с тем человеком, которого я знал и любил. Ровно как и я не имею с ним ничего общего. «Потому что от меня одни проблемы», — так и осталось неозвученным. — Иногда я оказываюсь на его месте. Лежу в земле, в гробу — прозрачном, чтобы все было видно. И меня хоронит труп отца. Я пытаюсь кричать, но выходит только шипение, я стучу по крышке изнутри, задыхаюсь, срываю голос, а он, кажется, не замечает меня. Потому что мертвецы не способны на сочувствие… — Я пытался покончить с собой. — Признание далось мне не легко, но мне было так необходимо сказать об этом хоть кому-то. После знакомства с Накахарой мне вообще слишком часто были необходимы слова. Как никогда раньше. — Я боюсь неизвестности и могильного холода, но я до сих пор иногда жалею, что у меня ничего не вышло. Я боюсь смерти, но каждый день молю о ней. … а ты давно стал одним из них. Повисло тяжелое молчание. Я не хотел заставлять его говорить, но тишина была невыносима. Она давила со всех сторон. Но тишина — это лишь отсутствие звуков. Тишина была полной, тишина подкрадывалась, как будто никаких звуков не было никогда. Тишина существовала, тишина почти материальна… тишины нет, это просто отсутствие звука. Оно всегда возвещает присутствие пустоты, но на этот раз вышло слишком громко. Когда я уже готов был попросить его сказать хоть что-нибудь, он осторожно убрал мою голову со своего плеча и отодвинулся. На секунду мне показалось, что сейчас он уйдет, и тишину больше ничего не будет сдерживать, но Чуя развернулся ко мне и посмотрел в глаза. — А теперь слушай внимательно, — не терпящим возражений тоном начал он. — Ты совсем не похож на отца? Возможно. Да, ты не образец для подражания. Ребенок с поддельными документами, работавший наркокурьером, озлобленный на весь мир и ужасный зануда. Каждое слово — как ножом по сердцу. Последнее, что я хотел от него услышать, — правда. А это именно она и была. Но продолжай говорить. — Но, — не обращая внимания на мое страдальческое выражение лица, продолжил Накахара, — все же сейчас ты здесь. Сломленный, уставший, постоянно видящий кошмары, но живой. И каждый день ты просыпаешься и продолжаешь двигаться дальше. Ты не станешь своим отцом, или еще кем-то, но ты можешь стать тем, кем бы он гордился. Ты еще даже не окончил учебу, но уже помог многим людям. Да, мы не должны были привлекать тебя к расследованию, и да, люди, которым ты помог, даже не знают о твоем существовании, так что уважением к тебе они не проникнутся, но это нисколько не преуменьшает твоей важности. Если тебе так уж нужно жить ради кого-то — живи ради них. Ради людей, которые живы и здоровы твоими стараниями. Ради тех, кому ты сможешь помочь в будущем. Сказать проще, чем сделать, но прекрати гнаться за призраками прошлого и не пытайся стать другим человеком. Ты — тот, кто ты есть. Я не знал твоего отца, но я знаю тебя, и такие люди как ты действительно нужны. У тебя уже сейчас бриллиантовые мозги. Продолжай в том же духе и станешь не просто хорошим копом, — лучшим. И если бы ты покончил с собой, еще несколько человек были бы мертвы. Со временем это число будет только увеличиваться. Это непростая работа. На тебе лежит ответственность не только за свою жизнь, но за сотни и тысячи других. Не забывай об этом. Он смотрит на меня слишком серьёзно. Я не выдерживаю и опускаю взгляд. Ты многого не знаешь. Я слишком много говорю. Мне стоит заткнуться. Мне… — Ты слишком меня идеализируешь, — выдыхаю я. Выходит даже улыбнуться. … так этого не хватало. — Знаешь, некоторые из тех людей, — начинаю я, не давая ему времени возразить, а себе — передумать, — умерли от передоза. Один из них прямо на моих глазах. Я вызвал скорую, но далеко не сразу. Его могли бы спасти, если бы мне не было так сильно на него плевать. А у него была семья. Жена, двое детей, и мать, за которой он ухаживал, — я поднимаю взгляд. На его лице — непонимание, усталость, злость и почему-то сочувствие. Даже сейчас. — Человек умирал. В самом бедном и грязном районе, куда менты точно не сунулись бы. Корчился на земле, в луже собственной рвоты. Мерзкое зрелище. Я не чувствовал ничего, кроме отвращения. Его семья вскоре оказалась в том же районе. У них просто не осталось средств для нормальной жизни. Мне уже не хочется рыдать. Не хочется говорить с ним, потому что я только даю ему новые причины для ненависти. Не хочется вспоминать о своих ошибках, которых было слишком много. Не хочется думать вообще. Хочется не существовать. — О людях, на которых тебе плевать, такие вещи не знают, Осаму. Какие же ужасные моменты ты каждый раз выбираешь, чтобы звать меня по имени! — Может, тогда тебе было плевать, но сейчас — нет. Твой груз вины видно из космоса. Невооруженным глазом. Все мы делали всякое дерьмо. Кто-то больше, кто-то меньше. Это не так важно. Гораздо важнее соотношение этого дерьма и хороших поступков. — О, так смерть человека — это не так уж важно? — дрожащим голосом спросил я. — Я оставил детей без отца, точно так же, как какой-то мудак оставил без отца меня. И это не так важно? Я, блять, каждый день думаю о людях, жизнь которых сломал в угоду своим прихотям. И все равно ничего не добился. Это все не так важно? — Не думал, что ты видел в своих действиях что-то аморальное, — спокойно напоминает Чуя. Почему ты, черт возьми, сейчас так спокоен? Почему на твоём лице отражается такое волнение всего пару минут назад? — Аморальное? Что ты… Аморальное — нет. К черту мораль. И наркоторговлю к черту. В передозе тот мужик сам виноват. Но вина за то, что его так и не спасли, целиком на мне. Его убила его зависимость, но его спасению препятствовал мой эгоизм. Не говори мне, что тут нет моей вины. И мораль тут ни при чём, морали не существует, а вот те люди, в смерти которых я виноват — да. Только я сейчас здесь, говорю с тобой, а они себе такую роскошь позволить не могут. Чуя качает головой и вздыхает. Умение все это терпеть — привилегия людей со стальными нервами. — Вот этим ты и отличаешься от того мудака. Тебе жаль. Буду откровенен: от чувства вины ты не избавишься, но ты все еще можешь сделать так, чтобы в твоем соотношении дерьма и хороших поступков было больше хорошего, чем дерьма. Ты считаешь, что твое существование — проблема, и это видно, но это не так. С тобой бывает тяжело, да черт возьми, с тобой почти всегда тяжело. Но, если я сейчас сижу здесь с тобой, значит, это того стоит. Не слишком ли много «но»? — «Твой эгоизм»? Не смеши. В этом мире есть хоть кто-то, кого ты ненавидишь больше, чем себя? Ты же постоянно… — Почему?.. — я так и не дал ему договорить. — Почему ты все еще не выгнал меня? Со мной почти всегда тяжело, я ненавижу себя, мне безразличны почти все вокруг. Ты говоришь продолжать в том же духе, говоришь, что я двигаюсь вперёд, говоришь, что у меня бриллиантовые мозги, но куда я двигаюсь? К чему? — Ты даже не видишь, — мягко улыбается Накахара. — Не видишь, как меняешься, как учишься понимать, как начинаешь сочувствовать. Ты думаешь, что зациклен на своих проблемах, но они правда всегда были только твоими? Я поджимаю губы. Да, не такая уж моя история и особенная. Не такие уж мои проблемы и исключительные. Это ещё не значит, что я разделяю их с кем-то. Это не значит, что я способен на сочувствие. — Ты стоишь того, чтобы просыпаться каждую ночь, — продолжает он. — Даже если это дико выматывает. Даже если на следующую ночь у тебя снова случится истерика. Вспомни об этом, когда в следующий раз подумаешь о том, чтобы сдаться. Не о тех людях, которым уже не помочь, а о тех, кому еще можно, и кто готов быть рядом с тобой. Я не стою ни одного его хорошего слова. Его внимания, заботы, бессонных ночей и шуток. Я был виноват во многих вещах, но оправдывал себя, прикрываясь тем, что стремился к «высоким целям». Кто возвел мои цели в ранг высоких я так и не понял. — О том, что на мне ответственность за твою бессонницу? — уточнил я, пытаясь за шуткой скрыть… что? Благодарность, смущение, то самое безграничное доверие? — Именно, — Чуя улыбнулся и щелкнул меня по носу. — И сегодня поспать еще мы с тобой вряд ли успеем. Кофе? — Кофе. Но сначала… Можно мне… Он одобрительно кивнул и сам обнял меня. — Спасибо, — шепнул я куда-то ему в плечо, прижимаясь ближе. Я заслуживаю всей той ненависти, которую испытываю к себе. Я заслуживаю его ненависти. Но до тех пор, пока он сам так не считает, все хорошо. Вместе с первыми солнечными лучами комнату наполнило спокойствие.