Забери меня домой

      — На кровать.       Они в отеле — и это приличный отель, из тех, где не задают лишних вопросов не потому, что всем вообще насрать, а потому, что пребывание здесь стоит немалых денег, что Баки может себе позволить благодаря своим друзьям из Ваканды, которые из принципа, чёрт побери, помогли ему добыть давно причитающиеся ему выплаты за оказанные услуги, — и, может быть, Баки мечтал, что всё это будет в других обстоятельствах, в другом мире, в другой жизни: может быть, Баки хотелось бы, чтобы он скомандовал это с жаром страсти, а не с непроходящей тревогой.       Но Стив ни секунды не колеблется. По глазам Стива, по телу Стива видно, как слова Баки переносят его в прошлое: они звучат точно так же, как когда-то звучало На столешницу, балбес или Залезай на стол, расчисти место, и всегда значило одно и то же, после каждой драки в этой подворотне или на той пустынной улочке. Стив поворачивается и раздевается до трусов, и Баки читает язык тела Стива так же легко, как собственные мысли: внезапно, Стив снова чувствует себя мелким.       А Баки чувствует, как что-то шевелится в его груди из-за всего того, что, как он подозревает, всё ещё испытывает Стив, всего того, что так и не научилось жить в этом странном новом мире, потому что не было времени, потому что у него не было времени на это, или не было места или свободы, чтобы полноценно попытаться.       И само тело Баки помнит, как это делать: не с непосредственно этим телом, не то, как ухаживать именно за этим телом, но в каком-то смысле это неважно, во всяком случае — это нечто, записанное в нём очень глубоко, и на это не влияет размер их мускулов, или количество раз, когда его мозги взбалтывали и растаптывали в пыли. Он был создан для этого, с самого начала времён, и он начинает с лица Стива, уверенно поворачивает его, прикасаясь к подбородку, к щекам; наклоняет его голову, чтобы проверить шею, горло, ключицы, — синяки там быстро бледнеют, но Баки всё равно чувствует, как словно проваливается его желудок, как сжимается его сердце из-за того, что они вообще там были.       Его руки перемещаются на грудь Стива, и внезапно прикосновения из привычных становятся необходимыми. Ему знакомо то, как вздымается и опадает грудь Стива, как бьётся его пульс, он знает это на более глубоком уровне, чем боевую подготовку или правила ухода за оружием: каждая клеточка в его теле знает, как стучит это сердце на пороге смерти, словно флиртуя со смертью, но никогда не соглашаясь с ней потанцевать — неподходящий партнер, слышишь, ублюдок, проваливай и укради какую-нибудь душу, которая сияет не так ярко, мерзкий урод, — и Баки замирает, его собственное сердце сбивается с ритма, когда он чувствует, как колотится о рёбра сердце Стива. На какое-то пугающее мгновение он забывает, что это не убьёт Стива, что всё не может так закончиться.       Но Баки всё равно внимательно рассматривает уже полностью затянувшуюся рану в боку Стива, прикусывает язык, пока не начинает чувствовать, что снова может дышать, и ни на секунду не убирает руку с того места, под которым лихорадочно стучит сердце Стива, потому что, чёрт, сердце Стива может быть и не способно больше просто остановиться в руках Баки вот прямо сейчас, но это не значит, что что-то иное не может закончиться или покончить с надеждами сердца Баки. Он думает: хороший воин знает.       Хороший воин знает своё сердце.       И он уже проделал такой долгий путь.       — Стив?       Его голос звучит незнакомо, но почему-то кажется куда более естественным для него, чем когда-либо, словно стук его трепещущего сердца отражается на модуляции, передавая то, как это имя заставляет его содрогаться, слетая с его языка.       — Да, Бак?       Голос Стива такой спокойный, в нём звучит готовность — словно он готов сделать всё, что у него попросят.       Боже, Баки его не заслуживает.       Но Баки уже усвоил одну вещь: в этом мире никто не получает то, что заслуживает.       — Можно вопрос?       — Конечно, сколько угодно, — выдыхает Стив, и его голос вибрирует глубоко в его груди, словно исходя из пульсации его крови. Он не шутит.       Баки сглатывает. Сейчас или никогда.       Ему доводилось брать и более сложные препятствия, но никогда ещё он так сильно не рисковал.       — Это из-за того, что я могу сделать, — он чуть сильнее прижимает ладонь к груди Стива, как можно нежнее поддерживая это сердце, которое ему не предлагали, потому что он знает, каково это — когда пульс частит из-за того, на что он способен, из-за того, кто он такой. Ему доводилось видеть, как из вскрытых артерий фонтанирует кровь, выбрасываемая словно силой одного лишь ужаса; он знает, что сердце может чуть не разрываться от угрозы всего того, что он совершил…       Нет.       Нет, то, что произошло… Его использовали. Но он не равен тому, что было сделано. Его душа не хранит в себе той угрозы, он никогда бы и не подумал сам совершить что-то из того, что он всё ещё видит, закрывая глаза по ночам.       Теперь он это знает. Он не воплощает тот ужас. Его сердце иное.       — Это, ты… — снова пытается Баки, делает глубокий вдох, но не может как следует собраться с мыслями, не может толком выразить их, потому что ставки так высоки, потому что это так много значит.       — Это из-за того, что я могу сделать, — наконец спрашивает Баки, поднимая взгляд и встречаясь глазами со Стивом, пытаясь выразить лихорадочный поток своих мыслей, описать разницу между страхом и желанием, то, как сильно он жаждет и как неистово боится разрушить что-то, что едва успело вернуться в его жизнь, едва успело снова разгореться в его груди и залить золотым сиянием сердце, которое он отдал много лет тому назад, которое он никогда не хотел вернуть, потому что оно не предназначалось никому иному; не предназначалось ни для чего иного.       — Или, — Баки почти не в силах выговорить это, его лёгкие не могут больше дышать, стук его собственного пульса слишком настойчив, он выбивает из него воздух, но Баки пытается совершить невозможное, потому что он жив, он свободен, и сердце Стива стучит под его пальцами, и, оказывается, чудеса случаются, так почему бы, чёрт побери, не случиться ещё одному?       — Или это из-за меня?       И Баки ждёт, всматривается в глаза Стива в поисках ещё хоть какой-то подсказки, кроме того, как они широко распахиваются, что может говорить о любой из невыразимых, непроизносимых вероятностей: что Стив его боится, или он отвратителен Стиву, или, боже, боже, — если где-то там действительно существует бог, благодаря которому они оба до сих пор дышат, или шанс, или судьба, но, боже, что, если Стив тоже хочет, что, если Стив чувствует хотя бы толику того, кем он является для Баки, того, как много он значит и как освещает собой…       — Бак, — внезапно ладонь Стива накрывает руку Баки, прижимает её крепче к неослабевающему трепетанию под его кожей; внезапно глаза Стива перестают моргать и пристально смотрят в глаза Баки. Стив облизывает губы, напрягается перед собственным препятствием.       — Бак, это всегда было только из-за тебя.       И Баки казалось, что у него не осталось никаких ниточек, за которые его можно было дёргать, как марионетку, или которые можно было перерезать, но, очевидно, именно на таких ниточках было подвешено его сердце, вечно напрасно ожидая именно этого момента, этого невероятного чёртова момента, когда все нити рвутся и он падает, падает вперёд, сдвигая руки с груди Стива на его плечи, на спину, чтобы притянуть его поближе, когда Баки не колеблясь впивается в губы Стива.       Он ахает, когда у него вырывается рыдание, которое могло бы разорвать мир вокруг в клочья, если бы его не встретили полные желания губы, ведь Стив целует его в ответ так горячо, что это пламя могло бы испепелить их обоих.       Но, ох, оно только распаляет их, и, может быть, более слабые люди могли бы в нём сгореть, но не они. Только не сейчас.       Стив на вкус, как последние дни лета. От Стива у него кружится голова, его трясёт, его переполняет эйфория, заполняет каждый вздох и клеточку его тела.       — Я боялся, — выдыхает Баки, не отрываясь от поцелуя, его руки исследуют каждый сантиметр тела Стива, до которого он может дотянуться, путаются в руках Стива, который, кажется, пытается делать то же самое. — Чёрт, я так боялся, что ты не…       И Стив прижимается к нему, выгибается, впиваясь в губы Баки, всасывая язык Баки, захватывая его, обрубая эту мысль у самого основания: поглощая этот страх и преобразовывая его в нечто светлое, большое — нечто большее, чем каждый из них по одиночке.       И от этого у Баки ноет в груди от того, как это заставляет его лёгкие дышать, а кровь течь с ощущением бесконечности.       — Это меня едва не убило, — выдыхает Стив, не отрывая губ от кожи Баки, — моё сердце едва не остановилось в груди на месте, когда мне пришлось смотреть, смотреть, как ты… — и Баки ощущает солёный вкус слёз Стива, словно это одновременно наказание и искупление. Он прижимается к Стиву всем телом, просто чтобы почувствовать его, просто чтобы доказать самому себе, что они рядом, они рядом…       — А потом уйти, — Стив уже всерьёз двигает бёдрами, прижимаясь к бёдрам Баки: ради ощущений, которые даёт трение, да, но вместе с этим Баки чувствует, как их словно несёт потоком, словно захлёстывает эта незамутнённая потребность доказать существование жизни, любви и силы притяжения, магнитных полюсов, которыми они оба всегда были друг для друга, и всегда будут.       — Но это был твой выбор, и сколько времени прошло с тех пор, как у тебя вообще была возможность выбирать? — Стив задыхается, когда они лихорадочно двигаются, прижимаясь друг к другу; Баки всё ещё почти полностью одет, а Стив почти обнажён, но это не имеет значения: они полностью раскрыты там, где это важно, у них не осталось секретов, которые нужно скрывать, но есть что-то новое, что они смогут узнать друг о друге, когда между ними снова возникнет свободное пространство, потому что это неизбежно, так работает мир, но всё это будет не сейчас.       Не сейчас.       — И если твой выбор отнял тебя у меня, кто я такой, чтобы…       — Единственное, что я теперь буду выбирать, с этого момента и всегда, — Баки берёт лицо Стива в ладони, ловит каждую слезинку кончиками пальцев, позволяя им впитаться в завитки папиллярных линий, просто чтобы почувствовать Стива хоть капельку глубже, под собственной кожей, — это быть рядом с тобой. Если ты этого тоже хочешь…       — Именно этого я и хочу, — ахает Стив, и чувствовать его, его вес, — словно ощущать вес отпущения грехов, словно конца никогда не будет.       — Боже, боже, — содрогается Стив, задыхаясь, и оба уже почти на грани, так быстро, просто от одного осознания и неоспоримого факта существования их желания, от того, как сливаются в единое целое их дыхание, биение их сердец и их чувства. — Это всё, чего я хочу.       — Стиви, — стонет Баки и кончает так мощно и интенсивно, а когда Стив немедленно следует за ним, наслаждается каждой секундой тепла. Рука Баки скользит под резинку трусов, помогая Стиву, усиливая ощущения, и он шепчет:       — Мой Стиви.       А Стив только повторяет его имя, только продолжает ласкать его, только задыхается, словно наступает конец света, но при этом его пальцы вплетаются в волосы Баки так осознанно, жадно, словно умоляя о чём-то невыразимом, но при этом таком, что очень хорошо понятно им обоим.       И когда они наконец начинают дышать ровнее, едва осмеливаясь слегка отодвинуться друг от друга, заворожённые и очарованные, наконец-то рядом, несмотря на все обстоятельства, Стив, кажется, всё никак не успокоится. Он не расслабляется всем телом, как это бывает, когда тяжкая ноша испаряется, когда знаешь, что чувства взаимны, что отданная любовь всегда возвращалась к тебе в десятикратном размере, с таким же жаром и полнотой.       Нет, вместо этого в нём чувствуется тревожность, отчаяние, страх потерять, и это так отчётливо заметно, что Баки сложно представить, что никто этого не заметил, что никто не вмешался, чтобы это исправить — ему сложно это представить, и всё же…       Так всё и обстоит.       — Когда? — наконец выдыхает Баки в волосы Стива, целует его в макушку, потому что Стив зарывается глубже в объятия Баки, подальше от этого вопроса, подальше от необходимости озвучить ответ и таким образом сделать его реальностью: Баки его знает.       Баки по-прежнему его знает.       — Когда с тобой в последний раз всё было хорошо? — снова спрашивает Баки; без осуждения, без жалости, в нём просто столько чувств, что они словно выплёскиваются и капают с его слов, радужные и скользкие, как бензин в луже. — Когда ты в последний раз чувствовал себя в безопасности настолько, чтобы на хрен расслабиться?       И Стив дрожит от одних слов, от одного упоминания об этом, и, ох, они оба пропадали все эти десятилетия, да? И Баки научился жить с собственными муками, дрался насмерть, чтобы преодолеть всё это, но Стиви: они ведь сломали и Стива, чтобы сделать его тем, какой он теперь, и Баки не мог помочь ему перед тем, как упал; Баки не успел собрать его из осколков, прежде чем его самого не стало, а потом, потом…       Ох, Стив годами жил вот так, расколотый на части, не защищённый внутри из-за всех трещин и отверстий, истекающий кровью там, где сыворотка с этим не могла помочь, но Баки это видит даже сейчас: под правильным светом, с его освежёванной душой.       И у Баки за него болит сердце, чёрт побери.       — Я, — начинает Стив, но потом снова прижимается ближе к Баки, сворачивается клубочком; а Баки только обнимает его крепче, обнимает его широкие плечи: слишком широкие. Слишком соблазнительно взвалить на такие плечи целый мир и забыть об этом.       Оставить там эту ношу, пока она ещё сильнее не сломит эти плечи и того, кому они принадлежат.       Чёрт.       — Скажи мне, Стиви, — Баки зарывается носом в его волосы, шепчет ему на ухо, — пожалуйста.       Под губами Баки пульс Стива сбивается с ритма, когда тот делает неровный вдох, признаётся:       — Когда мы были в Бруклине.       У Баки кружится голова; он задыхается.       — Господи.       И всё, что он может сейчас делать, всё, что он может придумать сейчас, — это просто держаться за Стива, словно тот для него точка отсчёта, последний клочок земли, последняя точка опоры на краю пропасти: бесконечно ценный, словно что-то живое, что единственное осталось в целом мире.       — Теперь я о тебе позабочусь, — выдыхает Баки, прижимая к себе Стива, и он готов доказывать это каждым тяжёлым ударом собственного сердца, которое стучит Стиву на ухо.       — Бак, — выдыхает Стив, тихонько, словно не принимая это всерьёз, и по позвоночнику Баки бежит дрожь от его дыхания, — ты не…       — Ты всегда думал, что это нечто вроде бартера, — Баки медленно поворачивает Стива, так что они оказываются грудь к груди; глаза в глаза. — Транзакция, словно ты должен был чем-то расплатиться, чтобы заслужить заботу и любовь, даже до нас, до этого, — он указывает на пространство между ними, потом целует верхнюю губу Стива, быстро, но многозначительно.       — Но это не так и никогда так не было, — продолжает он со всей страстью, которую испытывает к Стиву, с потребностью остаться с ним навсегда, с желанием снова собрать все его разбросанные осколки обратно в единое целое, которое будет таким как надо и позволит Стиву спокойно закрывать по ночам глаза, лежа в объятиях Баки, и обрести наконец покой.       Потому что если уж Баки удалось добыть себе частичку этого невероятного состояния, то, чёрт побери, Стив тоже может.       И у Стива получится: Баки этого добьётся или наконец умрёт, пытаясь, потому что он никогда не сражался за что-то, что было бы ценнее Стива.       — Я хочу заботиться о тебе, потому что у меня сжимается сердце, когда я вижу, что ты страдаешь, — Баки гладит Стива по щеке и чувствует, как всего его тело словно вспыхивает, заполняется чем-то подобным блаженству, когда Стив прижимается щекой к его ладони, словно он изголодался по его прикосновениям, словно Баки спасает его одним своим существованием, но нет, нет, всё на самом деле наоборот.       Но Баки всё равно примет это и позволит себе светиться от радости так долго, как это сияние захочет с ним оставаться.       — Позволь мне о тебе позаботиться, — шепчет Баки, легонько трётся о лицо Стива кончиком носа, и, внезапно, всё складывается: вот оно сердце, которое он искал, да…       Но вдобавок это ещё и последняя битва, которую он искал, чтобы сразиться в ней. Это последний дракон, которого ему нужно поразить.       — Ты же позволишь мне о тебе позаботиться?       И Стив словно разламывается во всех местах, где раньше в нём были трещины, его переполняет, и он начинает по-настоящему рыдать на груди Баки, а тот только прижимает его к себе крепче, просто дышит с ним одним воздухом: просто дышит, как когда-то делал, надеясь, что для них обоих этого будет достаточно.       — Не покидай меня, — шепчет Стив, жалобно и отчаянно; он так сильно в этом нуждается и всё же не понимает, чем он всегда был для Баки, саму сущность этого: что ему никогда не нужно просить об этом, что Баки никогда бы не покинул его, если бы ему дали возможность выбора, потому что покинуть Стива означает медленную смерть — и ничего более.       — Пожалуйста, никогда больше меня не покидай, я, наверное, не… — Стив задыхается, начинает дрожать, — я не смогу, я…       Он поднимает на него глаза, из которых текут слёзы, и говорит, словно обращаясь к самой душе Баки:       — Я думаю, у меня не хватит сил снова тебя отпустить.       — Тебе никогда больше это не понадобится, — Баки берёт его лицо в ладони, чувствует большими пальцами его пульс по бокам шеи, — тебе никогда не понадобится меня отпускать. И никогда больше тебе снова не понадобятся силы, чтобы сделать хоть что-то в одиночку, Стив, — он целует его в губы и чувствует сладчайший вкус обещания, что когда-либо испытывал. — Потому что я всегда буду рядом с тобой.       Стив всхлипывает и зарывается лицом в изгиб шеи Баки, кивает, снова и снова, словно его собственное подтверждение может сделать это ещё более правдивым.       — Мы прорвёмся, — тихонько выдыхает Баки, не отрываясь от него, кладёт ладони на лопатки Стива, снова прижимает его к себе крепче, — мы пройдём через все испытания и станем только крепче, более настоящими и цельными, чем могли себе когда-либо представить.       Он прижимается щекой к макушке Стива и словно сливается с ним в единое целое, так, чтобы попытка разделить их была сложной задачей и настоящим испытанием, чтобы весь мир знал, что они вместе надолго, они переплелись неразрывно: словно у них на двоих одно сердце, которое было отдано и которое никогда не попросят вернуть.       Баки просто дышит и прижимает Стива крепче и впервые за долгое время он знает своё сердце. Он думает о чём-то зелёном и растущем, о безмолвии, тишине и спокойствии — и понимает, где они смогут начать восстанавливаться.       — Мы прорвёмся, Стиви, — он сжимает руку Стива и целует его в лоб. И пусть его убеждённость, его мудрость, — ничто, по сравнению с тем, чем мог бы поделиться один человек, который сказал ему важные слова, но сердце Баки переполнено, а на душе у него легко, и нет ничего, что он бы не сделал ради своего любимого, и это что-то да значит.       Поэтому он всё же произносит это вслух:       — Я в это верю.       Потому что, на хрен всё, они со Стивом — когда они вместе — это что-то да значит, чёрт побери.       Это значит больше, чем всё остальное.