До последнего люмена

— Очнись! Первое, что она чувствует — это боль. Сглатывает стон — наждак по сухому горлу, — когда пытается повернуться. Спина ощущается чужой и искусственной — сломается, только тронь. Левый голеностоп пульсирует и ноет, но она не помнит, чтобы успела повредить его. Может, когда падала?.. — Броня, — голос Сееле тихий и безжизненный. — Броня, пожалуйста. Она проводит языком по губам: спекшиеся, шершавые. — Я здесь, — шепчет еле слышно, не узнавая свой голос. — Опять эти рыдания... Ты слышишь? Сееле шумно и облегченно втягивает воздух. Броня осознает, что прижата к ее груди в неловком подобии объятий. Это удобно и мягко. Ей не хочется шевелиться. Если замереть — болит не так сильно. — Знаю. Я тоже их слышу. Во сне. В машине. Постоянные "нет-нет-нет", "нет-нет-нет". Вокруг не полная темнота — полумрак, разгоняемый лучом света. В руке Сееле мобильник. — Это… — Я оставила его где-то. А сейчас нашла здесь. Не спрашивай. Она не спрашивает. Тонким колышущимся слоем покрывающий пол туман холодит пальцы, липнет к ним как вата, как пленка. Это плохой знак? Или же хороший? Она не знает. Не хочет об этом думать. — Кафка? — зовет она, почти ожидая услышать в ответ ненавистную тишину. Но ответ приходит — сиплым кашлем, но приходит. Тень неподалеку шевелится — Броня видит ее лишь на периферии взгляда. Поворачивать голову слишком больно. — Нам нужно идти, — говорит Сееле. — Я помогу тебе. Давай. Броня не задает вопросов — зачем, куда? Ей, на самом-то деле, уже все равно. Их было одиннадцать — а осталось трое. И боль. И туман. Она не хочет никуда идти. Но идет — потому что так сказала Сееле. Потому что Сееле — единственное, что еще имеет смысл. Если пропадет Кафка, она будет плакать. Если Сееле исчезнет — Броня исчезнет тоже. Вот и вся разница. Темнота вокруг клубится — где-то светлеет, где-то набирает тон; шевелится как живая. Приблизится — и отпрянет, стоит лучу фонаря скользнуть по ней. Держится поодаль от света. Чем она ближе — тем больнее. Броня считает, что это последний подарок им — фонарик, который скоро потухнет. Голая кость без крохи мяса, брошенная голодной до полусмерти собаке. Временное облегчение, эфемерная надежда — чтобы падать потом было только обиднее. Но выключить этот свет нельзя — темнота обжигает и вызывает иррациональный панический ужас, от которого хочется нестись в никуда без капли разума в голове. Кафка кашляет снова. Они движутся медленно: Броне больно ступать на ногу, Сееле больно двигаться в принципе. — Что с тобой? — спрашивает Броня Кафку в который раз, и постоянно получает один и тот же ответ: — Ничего. Заряд телефона предупреждающе пиликает, когда они понимают, что потерялись. Все вокруг одинаковое, дом словно разросся внезапно до размеров настоящего лабиринта, и два широких коридора на первом этаже превращаются в миллион узких. — Пятнадцать процентов, — говорит Сееле устало. — Какой смысл давать полуразряженный телефон. Придурки. — Подожди, — шепчет Кафка, приваливаясь обессиленно к стене, — мне кажется, я что-то слышу. Сзади. Это шаги? — Откуда тут шаги? — Может, мне уже кажется. Может, я схожу с ума. Не слышишь? За спиной не видно ничего, даже стен. Они прислушиваются, но, кроме дыхания, вокруг нет других звуков. Сееле качает головой: — Показалось, — и в этот момент до них доносится отчетливый стук, с каким подошва касается пола. В тусклом свете темнота расступается, но смутные очертания человеческой фигуры остаются неизменными. — Кто это? — шепчет Броня. Или ей кажется, что шепчет? — Оно было там, — говорит Кафка, и на контрасте с ними выглядит абсолютно спокойной — не догадаться, что совсем недавно она билась в истерике. — В ванной, когда пропал Блейди. Или что-то похожее, я не знаю. Но оно наверняка давно уже идет за нами. Сееле вертится кругом, луч фонарика хаотично мечется по стенам. — Пойдем! Скорее, ну же, чего вы застыли, я не хочу встретиться с этой штукой лицом к лицу… Броня! Парализованная ужасом, та лишь сглатывает, не в силах отвести взгляд. Когда холодные пальцы Кафки смыкаются на запястье, сердце ее едва не выскакивает из груди. — Давай, — шепчет Кафка, и в полумраке ее лицо кажется застывшей трагичной маской. — Плевать на него. Нельзя останавливаться. Почему, хочет спросить Броня, но проглатывает слова и позволяет вести себя, машинально перебирая ноги и то и дело оглядываясь. Без света фигура размывается, становясь совсем неразличимой, но никуда не исчезает — она все еще там, держась поодаль, и явно не собирается оставлять их в покое. Их ноги увязают в трясине тумана, воздух спертый и густой. В полумраке высвечиваются бесконечные стены и коридоры. Броня не может понять, в какой стороне они находятся и как далеко отсюда комнаты, но послушно бредет, подволакивая ногу, слыша, как шипит то и дело от боли Сееле, и каждый этот звук — словно ножом по сердцу. Они заворачивают за очередной угол, когда Кафка спотыкается — Броня подхватывает ее, давая на себя навалиться, прислоняет к стене. — Я… я не могу больше, — шепчет Кафка прерывисто. Ее голос отдает нездоровым сипением и едва слышен даже в окружающей их мертвой тишине. Сееле, ушедшая чуть вперед, оборачивается. — В чем дело? Броня не отвечает. Как зачарованная, смотрит на высветившееся фонариком пятно крови на животе Кафки и ощущает, как вот-вот исторгнется наружу из желудка желчь. Единственное, что там осталось. — Это… это выглядит плохо… — Спасибо за очевидный факт, — пальцы Кафки красные от ногтей до запястья и выше, она бледна и тяжело дышит, но все равно отмахивается от нее как от назойливой мухи. — У меня больше нет сил. Оставьте меня здесь и идите дальше, я буду отгонять эту хрень столько, сколько смогу. Отдай фонарь. Последнее предназначается Сееле. Та прижимает его к груди и растерянно переводит взгляд с нее на Броню. — Но… — Нас осталось трое, Кафка, — бормочет Броня, обхватывая ее за спину. Вздымающиеся от чужого дыхания волосы щекочут щеку и шею, но она опасается шевелиться, чтобы не навредить еще больше. — Мы не можем тебя бросить. А ты не можешь вот так сдаться на полпути. Кафка смеется, коротко и невесело. — На полпути к чему? Куда мы идем? Туман везде. Темнота везде. Отсюда нет выхода, я же говорила. Неужели ты еще не поняла? Броня знает, что она права. Этот дом — их клетка, их последняя обитель, но признавать собственное бессилие страшно до дрожи. Все внутри вздымается в обреченной, обиженной ярости. Почему это происходит с нами? Разве мы это заслужили? Кафка отталкивает ее, вырываясь из хватки, сползает по стене вниз. В ней не узнать больше ту холеную девушку, что приехала сюда меньше недели назад — просто уставший, мучимый болью, небрежно растрепанный человек, и тоскливое сочувствие, внезапно охватившая Броню, сжимает что-то внутри так сильно, что перехватывает дыхание. — Убирайтесь, — велит Кафка, протягивая ладонь. Сееле с заминкой, но все же отдает ей фонарик и хватает Броню за запястье так крепко, что та вздрагивает от боли. — Мы в западне, но… Все же попробуйте. Вдруг получится. Хотя бы кто-то из нас… Броня опускается перед ней на колени и несколько мгновений открывает и закрывает рот, пытаясь сказать что-то умное, что-то поддерживающее и хорошее, но сквозь спазмированное горло не вырывается ни звука. Тогда она просто молча касается наощупь холодных влажных пальцев. — А ты хорошая, — говорит сверху Сееле, словно почувствовав бесплодность этих попыток. — Со своими тараканами, конечно — но у кого из нас их нет? Жаль, что только сейчас это узнали. Может, не писала бы про тебя гадости в паблике универа тогда. — Я знала, что это была ты. — Да врешь. — Дурочка ты, Воллерей, — беззлобно, почти мягко выдыхает Кафка. Сееле сердито сопит. — Чтоб я тебе хоть раз еще чего хорошего сказала… А больше и не придется, думает Броня, сжимая ладонь Кафки, отпуская и с трудом поднимаясь. Будто прочитав ее мысли, та говорит, легко, но без улыбки: — Больше и не придется. Все, идите. Когда они отходят, поддерживая друг друга, до Брони доносится тихое и глухое — последнее, что она слышит от нее: — Химеко. Блейди. Волчица… Еще немного. Мы все вместе вернемся домой. — Дома нет, — шепчет Сееле. Броня прижимается к ней, наваливается, сжимая ладонь и сглатывая слезы. — Больше нет. Когда Броня, не сдержавшись, оборачивается с конца коридора, она не видит ничего, кроме бесконечного тумана. Телефон садится слишком быстро. Она не знает, как долго они блуждают в кромешной темноте, то и дело натыкаясь на стены, но не расцепляя рук, словно что-то разделит их, как только это случится. Часы, дни, недели? Время превращается в бесконечную материю. Они не чувствуют голода, сухие языки прилипают к небу, и кажется уже, что коридоры меняются прямо на глазах, перестраиваясь и изгибаясь, переплетаясь хвостами как гигантские полые змеи. С каждым шагом идти все сложнее. Нарастает боль: лодыжка Брони распухает и ноет так, что, кажется, легче и вовсе ее отрезать, рана на боку открывается и бесконечно кровоточит, пропитывая одежду, а при попытке повернуть голову перед глазами встают искры — на мгновение ей кажется, что она вот-вот вновь потеряет сознание. Сееле не легче: ее раны тоже не зарастают, рука — бесполезная плеть, а позже слабость переходит и на ноги. Раньше она тащила Броню практически на себе, а теперь уже та вынуждена упрямо ковылять вперед, склонившись под ее весом, кусая губы до крови и сдерживая стоны, чтобы не терзать Сееле виной. На одном из поворотов не выдерживает — спотыкается. Они падают с криком, и несколько минут она беззвучно рыдает от боли и ярости, не в силах даже двинуться — скованная, плохо смазанная шарнирная кукла. В этот момент ей хочется только умереть, и она знает как никогда ясно — это не эгоизм, а их общее желание. Они подтаскивают себя к стене, когда боль немного стихает. Переплетают пальцы. Голова Брони тяжело опускается на плечо Сееле — привычно уже находит свое место раньше, чем она успевает об этом подумать. Некоторое время они молчат. Потом начинают говорить — обо всем и ни о чем, чтобы только не слушать больше тишину. Броня ловит жадно каждое ее слово и жалеет лишь, что у них было так мало времени. Почему же она не подошла раньше, не попробовала подружиться раньше? Старая робость сейчас кажется смешной и нелепой — полнейшей чушью, отнявшей впустую драгоценные месяцы. Годы. — Смотри, что я заметила, — большой палец Сееле задумчиво гладит кожу на руке Брони, пока Броня пытается рассуждать, — Волчица исчезла после того, как прошла уровень, который не могла пройти раньше, правильно? А Гепард — почти сразу после того, как высказал все своему отцу. Сервал и Коколия помирились перед пропажей. Если предположить, что уходят те, кто сделал что-то для себя важное... выполнил какую-то цель, может быть? Какую-то мечту?.. — Юйкун исчезла просто так, — напоминает Сееле, прервав ее. — И Тинъюнь тоже. — И правда. Может, они хотели просто исчезнуть, я не знаю, — бормочет Броня, прикрывая глаза. Ей все тяжелее оставаться в сознании и бороться с болью, однако она не хочет оставлять здесь Сееле одну. Все вокруг напоминает бесконечную агонию. — Если предположить, что такая закономерность не случайна… Чего хотела бы ты? — Я… даже не знаю, на самом деле. Много чего. Твоя теория какая-то нескладная. — Почему? — Ну… у Волчицы все превратилось в целый квест на выживание из-за какой-то непройденной игры, а Юйкун просто так взяла и ушла, получается? Или Кафка… в чем тогда, по-твоему, заключалось ее желание? Остаться раненой в каком-то стрёмном месте, спасая других? Услышать, что она классная? Я тоже не против, чтобы меня назвали классной, но это какая-то глупость, не находишь? — Ты классная, — тут же говорит Броня. Сееле испуганно смотрит по сторонам, но картина вокруг не меняется. — Что, избавиться от меня хочешь? — Я не знаю, сколько еще мы будем мучаться здесь. Если смогу помочь тебе выбраться — это будет лучшим для меня подарком. — Я без тебя никуда не пойду. Думаешь, оставлю тут одну? С ума сошла? — Что нам остается, Сееле, — Броня трется щекой о ее плечо и вздыхает, — кроме ожидания неизбежного? Скорее бы это закончилось… — Что бы ни случилось с нами дальше… Я тебя не отпущу, ладно? Я буду держать тебя вот так, — она сжимает пальцы крепче, руки ее — лед. — И ты меня держи тоже. — Вместе, да? — бормочет Броня. С закрытыми глазами она чувствует теплое мажущее прикосновение к своему лбу — мимолетное и легкое как сон. — Да. По крайней мере, мы вместе. Исчезать вот так в одиночестве… наверное, это жутко грустно. Слушай… — М? — На самом деле, есть в этом всем немного хорошего, а? Мы с тобой подружились, например. Я узнала тебя получше. Я все время так хотела поболтать с тобой в универе, но ты была занята да занята, вся такая деловая… Броня распахивает глаза, изумленная до крайности. — Что? — переспрашивает, не понимая, чего больше внутри — удивления, надежды или радости. — Ты… действительно? Я была тебе интересна? Не шутишь? — Подходящая атмосфера для шуток? — ворчит Сееле недовольно. — Не тупи. Я что, по-твоему, просто так у тебя ручку раз сто просила? Воспоминания — старые, дрожащие, — складываются удивительно четко, словно вновь вокруг аудитория, надоевшая уже до трясучки, а по плечу стучат чужие пальцы. Разве она могла отказать Сееле? Иногда отдавала даже последнюю свою ручку и остаток пары проводила, уткнувшись в тетрадь и делая вид, будто записывает, рисуя узоры пальцем по листу. Если коснуться кружки губами в одном и том же месте — непрямой поцелуй, то считается ли одна ручка на двоих непрямым держанием за руки?.. — Ты даже не писала, — шепчет она, скрывая улыбку. — а говорила, что она тебе очень нужна. Лгунья. — Ну, она же твоя. — И не возвращала ни разу. — Неа. — Воришка ручек! — Эй, ты тоже кое-что у меня украла. Броня возмущенно сопит, перебирая воспоминания как листки отрывного календаря. — Неправда, — отрезает, — ничего я у тебя не крала. Сееле хихикает, но это веселье длится недолго — сменяется болезненным шипением, когда она неудачно двигается. Броня беспокойно хмурится. — Что? Что такое? — Ничего нового, забей. Так вот, воровство… — Ты переводишь тему. Где болит? — Броня, — голос Сееле вдруг звучит так серьезно, что она застывает в странной тревоге. — Не будем об этом больше. Я хочу забыть о боли — и ты не вспоминай. Предпочту провести эти последние наши часы вместе с тобой и чем-нибудь хорошим. Ладно? Броня сглатывает. Щиплет глаза, но она лишь моргает несколько раз и неуверенно кивает. — Ладно, — шепчет в ответ. Действительно, что же остается. Сееле выдыхает мягкий смешок, словно пытаясь утешить. — Вот так, хорошо. Такой классный подкат испортила, дурочка! Но, так или иначе… Я действительно рада узнать тебя лучше. Ты всегда была… особенной для меня. Броне кажется, что она может слышать стук своего сердца — все вокруг внезапно теряет смысл, кроме этой фразы. На мгновение она позволяет себе надеяться. — В каком смысле… особенной? Пожалуйста, умоляет она, пожалуйста, пожалуйста… Разреши мне услышать это хотя бы сейчас, хотя бы секундочку побыть любимой ею! Сееле некоторое время напряженно молчит, и Броня почти теряет и терпение, и столь старательно сбереженную надежду, когда слышит странно робкое: — В особенном смысле особенной. Ты ведь понимаешь? Если человек мне не нравится, я не стану его обнимать, трогать и постоянно хватать за руку. А ты… ты мне слишком нравишься. И сейчас, когда я узнала тебя лучше — тем более. Ты правда… Ты потрясающая. Я же и поехала сюда, потому что… Она не заканчивает, обрывает поспешно, но Броне и не нужно уже продолжение. Восторг застывает внутри нее — и трескается. Ей так больно, что тяжело даже дышать — но не от физической боли. Физическая боль кажется игрушкой по сравнению с этим. — Нет, — стонет она мучительно и жалко. — Нет, пожалуйста… Нет! Зачем? Зачем ты… Зачем… — Тише, — Сееле прижимает ее ближе, наощупь касается волос ласково. — Ты не виновата. Ни капли твоей вины, поняла? Это был мой выбор — ты ведь даже не знала. — Ты приехала в этот ад из-за меня — и говоришь, что я не виновата? — Ты делаешь ту же ошибку, что и Волчица — винишь себя в том, на что не могла повлиять. Я же сказала, что это было мое и только мое решение. Я хотела быть здесь рядом с тобой — и я рядом с тобой, вот что важно. Смотри, я добилась всего, чего хотела: ты говоришь со мной, обнимаешь меня, даже знаешь о моих чувствах и не отвергаешь их. И ты сейчас не одна. Разве не круто? Броня не сдерживает слез — снова. Глотает их, упиваясь этой смесью счастья и отчаяния. — Как я могу отвергнуть то, что чувствую сама? Ты… ты просто… К чему нас все это привело? Моя любовь сейчас бессмысленна, и твоя тоже — мы все равно не можем друг друга спасти. — Все могло бы быть по-другому, — шепчет Сееле тихо-тихо, и по коже пробегают мурашки от ее голоса — и мыслей, которые он рождает. — Мы бы могли сидеть вместе на парах, ходить на свидания, я бы даже рассказала о тебе Наташе… Я бы поцеловала тебя в каком-нибудь особенном месте, и потом мы бы ходили туда на каждую годовщину, — ее голос срывается. Броня кусает губу, часто моргая, чтобы остановить слезы, но это слишком больно — и слишком хорошо. Несбыточное прекрасное будущее ранит гораздо глубже, чем физические раны. — Я бы хотела этого, — выдавливает она с жалким всхлипом. — Очень хотела! — Если уж нам суждено тут сгинуть, по крайней мере, я буду видеть тебя до самого конца. У тебя… знаешь… красивые пальцы. Как у пианистки. И глаза… как туман. Только не этот дурацкий. Хороший туман. Светлый такой, который на картинах горы прячет. И смех милый. Жаль, что ты редко смеешься. Такая серьезная. Постоянно пытаешься казаться старше. Как любой ребенок, которого заставили рано повзрослеть — из-за матери, да? Мне всегда хотелось сделать что-то глупое, чтобы ты улыбнулась. Или накричала — тоже хорошо, потому что эмоции нужно выпускать, иначе они начинают отравлять. Хорошо, что ты не стала старостой. — Почему? — спрашивает Броня просто чтобы что-то спросить. Чтобы Сееле ответила. Чтобы ее голос, становящийся все тише, не пропал совсем. — Потому что совсем бы погасла. — Разве ты бы позволила? — Я бы не смогла тебя остановить, — медленно и с трудом говорит Сееле. Броня поднимает их сомкнутые руки — крепко, не разорвать, — и прижимается губами к чужой в поцелуе нежном и тоскливом. Хотела бы к губам. Но не повернуться. — Спи, — шепчет она. — Я тоже усну. Мы встретимся во сне, ладно? Сееле не отвечает. Броня вновь в салоне, таком же покореженном и жалком, но автобус больше не пуст. Здесь все: водитель, опустивший голову на окровавленный руль, мисс Химеко, ничком лежащая в узком проходе, ее одногруппники, совсем недавно смеющиеся и обсуждающие планы на каникулы — кто-то успел удивиться, кто-то умер, ничего не осознав. Она проходит мимо Гепарда, чья голова торчит из разбитого окна, насаженная на осколок щекой, мимо Серебряной Волчицы, сдавленной между сиденьем и стенкой — под подошвой отчетливо хрустит экран ее телефона, — и закрывает глаза, слизывая с губ соль от слез. Они с Сееле — вповалку, ее голова почти на чужом плече, как она успела привыкнуть — но не тогда, еще нет. В шее и боку — отломки металла. Задняя дверца в кашу, тело Сееле — переломанное украшение в осколках стекла. В ее глазах — тусклое серое небо, губы алые от крови, тонкими струйками уходящей к подбородку. Броня опускается на колени, едва касаясь ее холодной бледной руки, и не сдерживает рыданий, выплескивая наружу весь скопившийся внутри отчаянный ужас. Позади вновь слышится плач — голос ее матери, как и столько раз до этого, бормочет извинения и мольбы, но уже слишком поздно. — Это сон, — шепчет Броня одними губами, — это сон, это сон… Я хочу проснуться… Мама... Пожалуйста... Автобус смотрит на нее множеством мертвых глаз. Она открывает глаза, чувствуя холод. Они больше не в темном коридоре. Вокруг холл, светлый и привычный — тот, в который они когда-то вошли дружной цепочкой следом за красивой женщиной с рыжими волосами. Отличие одно — все вокруг тонет в тумане. За ним не видно ни ног, ни пояса — укрывает как воздушное одеяло, и Броня понимает, что больше его не боится. Тихо поскрипывая петлями в мирной тишине, приоткрытая входная дверь притягивает взгляд, приглашая — за ней непроглядная серость, что впервые несет не тревогу, а покой. — Сееле, — шепчет Броня. — Проснись. Сееле тихо вздыхает и прижимается губами к ее волосам. Она ничего не говорит, но Броне слов и не нужно — по одному взгляду она понимает, что этот сон видела не одна. Они действительно встретились там, где все началось — там, где все закончилось. — Мне больше не больно. — Да… Мне тоже. Кожа гладкая и белая — раны остались в тускнеющих, тающих воспоминаниях. В том прошлом, что потерялось навечно где-то на шоссе. Кошмар, который больше не повторится. — Это конец? — Да, — говорит Сееле, касаясь губами ее мокрой щеки. Губы вновь теплые, как и руки. Броня снова может чувствовать ее запах — хвойно-дымный, как лес снаружи. Я скучала, понимает она, я так скучала по нему. — Наконец-то. — Наконец-то, — эхом повторяет Броня, поворачивая голову. Их губы встречаются — и все вокруг теряет смысл. Сееле на вкус — сладость и пряность, и Броня глотает ее воздух, не в силах надышаться. — Не отпускай меня, — просит, отстраняясь совсем чуть-чуть. Не поцелуй уже, но что-то возле. Затем встает и тянет за руку следом. — Никогда. Вместе? — Вместе. Они целуются еще раз — и еще, потерянные в бесконечном океане тумана. Сееле делает первый шаг к двери, смотрит вопросительно. Броня улыбается и кивает. И делает второй. Тают и превращаются в туман стены. Комнаты размываются как песок, слизанный волной — и вскоре от гостиницы на краю города, где еще недавно звучал смех, не остается ничего, кроме треска старого телевизора и монотонного, стихающего голоса диктора: — … километре шоссе между Белобогом и Боулдер-тауном. На момент трагедии в автобусе находились десять студентов Белобожского государственного университета, направляющихся на ежегодную учебную практику, и их куратор Мурата Химеко. Во двор университета к мемориалу, установленному в память о погибших, их одногруппники, преподаватели, безутешные родственники и неравнодушные к трагедии граждане до сих пор приносят цветы и свечи. Кадры с места событий…