До последнего люмена

Кафка приходит в себя под утро. Прямо перед этим вновь выключается свет, лишая их видимости, и они лишь слышат, как она зовет их: — Эй? Стихает плеск воды — Волчица меняет влажную прохладную тряпку на ее лбу каждые полчаса, и в тот момент лишь судорожно вздыхает. — Привет, — шепчет она. Броня, дремлющая на коленях у Сееле, приподнимается — все тело словно налито свинцом, тяжелое и неповоротливое, а голова ватная. — Ты как? — Не знаю, — отвечает Кафка. Ее голос все еще немного сонный, еще более хрипло-тягучий, чем обычно. — Не очень хорошо. Все болит, будто меня машина переехала. — В каком-то смысле так и было, — отзывается из темноты Сееле. Неловко шевелится — ее поврежденная рука зафиксирована футболкой Брони, оставшейся в итоге в одном спортивном топе. Все равно никто не видит. — Если гигантского робота можно назвать машиной. — Мы уже боялись, что ты можешь больше не проснуться. Хорошо, что это не так. Кафка просит рассказать, что случилось, жалуясь на обрывочные воспоминания, и они объясняют, дополняя и перебивая друг друга. Волчица все еще молчит. Гепард тоже — но ровное дыхание, прерываемое время от времени легким похрапыванием, смиряет тревогу, показывая, что он всего лишь заснул. Пускай, думает Броня с облегчением; нам всем следовало бы отдохнуть. — Ты умница, — говорит ласково Кафка — как мать ребенку, — однако Волчица вновь лишь вздыхает. Звенит миска — вода бьется о стенки, тряпка плюхается в нее с тихим звуком. — Хорошо постаралась. Надеюсь, сейчас нас оставят в покое хотя бы на какое-то время. Тот, кто все это придумал… как бы мне хотелось поиздеваться над ним таким же способом. Только я бы не нажала ни на одну кнопку. — Поддерживаю, — соглашается Сееле злорадно. — Я бы выбрала самого сильного босса и отключила джойстик. Кафка тихо, сипло смеется, но все же поддерживает эту маленькую игру: — Нет, самый сильный убил бы его быстро. Нужно помучать. Волчонок, ты в этом лучше разбираешься, кого бы предложила? Ответ приходит не сразу — какое-то время они вслушиваются в тишину, пока Серебряная Волчица не говорит тихо: — Прости меня. Протяжно скрипят диванные пружины. — За что? — За это. — Не ответ, дорогая. За что мне тебя прощать? Что спасла нам жизнь? — Вас всех ранили из-за меня. Из-за моей дурацкой игры. Броня качает головой, невидимая в темноте — на душе так паршиво, что хоть вой. Кафка издает задумчивый протяжный звук. — Ты же умная, прекрасно понимаешь, что не при чем. Не позволяй сломить себя такими глупостями — они того и добиваются. — Но… — Заставили тебя играть по своим правилам, но это было ожидаемо — мы здесь, увы, ничего не можем противопоставить. Если бы ты отказалась, они нашли бы другой способ. — Но откуда они это узнали… — бормочет Волчица, и голос ее звучит уже не так убито, как несколько минут назад. — Из всех игр там была именно эта — о которой я больше всего думала в последнее время. — Ты же знаешь, как работает контекстная реклама? — Эээ… Ну да. — Подозреваю, тут плюс-минус схожий метод — прослушка, просмотр интернет-запросов, анализ социальных сетей, все такое прочее. Сразу с нуля подобное не провернуть — явно была подготовка. Однако… куда больше меня волнует не это. Броня уверена — все они, не сговариваясь, подумали об одном и том же. — Каким образом ранения в игре переносились на нас в реальности? — предполагает Сееле. — Именно! Это даже звучит бредово, согласитесь, но вот мы здесь со всеми этими бинтами. Как это вообще, черт возьми, возможно? На ум Броне идут только научно-фантастические фильмы, однако технический прогресс вряд ли уже достиг подобного уровня. Остается лишь то, на что можно спихнуть все, не укладывающееся в разум — мистика, однако она не укладывается уже в рамки здравого смысла. Они говорят несколько часов, но так ни к чему и не приходят. — У нас кончилась еда, — говорит Гепард. Дверца холодильника хлопает в мертвенной тишине. Их раны не затягиваются и вновь открываются при любом неудачном движении, но нет больше ни бинтов, ни кровоостанавливающих препаратов — вряд ли Коколия, собирая аптечку, предполагала подобное развитие событий. Судя по их скромным познаниям в медицине, у Сееле могут быть сломаны рука и ребро, у Брони болит спина и шея, Гепард борется с постоянной головной болью, а Кафка, все еще слабая после потери сознания, то и дело теряет координацию и заваливается в сторону. В общем и целом, впечатление они производят крайне жалкое, чувствуют себя и того хуже, а теперь новость о том, что впереди ждет еще и голод, и вовсе забирает последние крохи сил и надежды. Броня не единожды уже ловит себя на мысли, что даже наложить на себя руки легче, чем оставаться в этом месте. Никогда раньше она не думала о суициде как об освобождении, как о чем-то хорошем, но с каждым оставленным позади днем ее все сильнее захватывает кромешное, как темнота вокруг, отчаяние. Я завидую, понимает она в момент, когда слышит эти слова. Завидую тем, кто ушел. Я хочу, чтобы это закончилось — неважно как. Сееле поддерживала ее раньше, но сейчас она молчит, застывшая, потерянная в пустоте, и больше не тянется взять за руку, коснуться или обнять — она такая же отчаявшаяся, такая же несчастная и такая же нуждающаяся в помощи, как все они. Броне кажется, что весь мир уже сузился до размеров этого дома, коридоров и стен — клетки, в которую их заперли против воли. Она с трудом вспоминает, как выглядела ее квартира, какого цвета были обои, как солнечные лучи ложились утром на пол полосами, высвечивая пыль. Голубизна неба в памяти выцветает до грязно-серого — предгрозового, такого же, как туман за окнами. Иногда ей снится автобус, на котором они приехали. Салон всегда пуст, и она бродит по нему, окруженная тем же туманом, зовет, но не получает ответа. Вот бы никогда на него не садиться… — Я ведь должна была поехать с другой группой в другое место, — замечает как бы между делом однажды — во времена, когда все было еще относительно неплохо, — Сееле, и тогда Броня чувствует себя польщенной и счастливой. Тот факт, что выбрали их — ее, — греет и щекочет кончики пальцев. — Почему поменялась? — спрашивает она тогда, но Сееле не отвечает, пожимает плечами с заминкой и смотрит в сторону, словно потеряв интерес к разговору. Если она не хочет говорить — ее не заставить, и Броня так и не узнает правды, однако сейчас вся эта ситуация выглядит в ее глазах совсем в другом свете. Больше не вызывает счастья — лишь ужас. Сееле, думает она, могла бы спастись. Могла бы уехать в другое место и не быть здесь сейчас — как же она, должно быть, ненавидит себя за свое решение. Как же ей, должно быть, тяжело. А я, я ведь еще прошу от нее какой-то поддержки — эгоистичная, жалкая, слабая… От таких мыслей ей хочется плакать. Ей хочется что-нибудь разбить. Но это бессмысленно. Они выходят из кухни. Закрывают дверь, чтобы никогда больше ее не открыть. За день они ни разу не чувствуют голода — лишь бесконечную слабость. Отец звонит Гепарду на следующий день. На выключенный телефон. Все вздрагивают, но голос у Гепарда, когда он отвечает, даже не дрожит. — Да, пап? Голос на том конце громогласный и грубый, не говорит, а сухо выплевывает слова — его слышно даже без громкой связи, и все бесстыже подслушивают, не стесняясь этого. Голос спрашивает, как успехи с практикой. — Это точно он? — шепчет Сееле. Гепард кивает, в глазах — стылое, мерзлое поле. — Плохо, — отвечает он, не раздумывая, однако голос не переспрашивает. Не уточняет даже. — Тогда нужно стараться лучше. В следующий раз я хочу слышать не жалобы, а об успехах. Если сегодня тебе нечего мне сказать… — А ты не хочешь узнать, как дела у Сервал, отец? — Гепард дышит тяжело и часто, почти хрипя, белеют костяшки сжатых в кулаки рук, и весь он — натянутая перед выстрелом тетива — Броня почти видит, как ее отпускают в яростный, стремительный полет, но пока стрелок выжидает. Чего-то. — Как поживает твоя дочь? А ты знаешь… ты знаешь… — он прижимается лбом к стеклу, молчит несколько бесконечно долгих секунд, прежде чем выдохнуть в ломаном отчаянии: — Ее нет, отец. Ее больше нет. Сервал… она… Он сжимает губы, не позволяя себе расплакаться перед тем, кто может только слышать. Когда человек на том конце говорит снова, его голос холоден, словно речь идет о предмете в магазине или незнакомом прохожем, встреченном на улице у дома. — Она сбежала? — Нет, но… — Я так и знал, что с ней вновь будут проблемы. Надеюсь, ты не собираешься брать пример? Успех приходит к тем, кто достоин его принять — я всегда это говорил. — Отец, послушай, Сервал… Здесь что-то странное, нам нужна… — Если лениться или заниматься глупостями, никогда ничего не достигнешь, ты запомнил? Слушай, когда тебе дают советы. — Отец, нам нужна помощь! — Не перебивай. Если нужно что-то купить — скажи сумму, и я переведу, но взамен жду соответствующего старания. Только посмей сбежать или выкинуть что-нибудь в стиле твоей сестры. Пускай только покажется мне на глаза… — Он идиот? — шепчет Сееле Броне на ухо. — Он козел, — отвечает таким же шепотом Броня. Сееле прыскает. — Я тебя ненавижу, — выдыхает Гепард почти удивленно, словно эта мысль впервые была им осознанно обдумана. Словно что-то из глубины сердца, сдерживаемое приличиями, вырвалось наружу, облачившись в эти острые резкие слова. Ответом ему становится молчание. — Я ненавижу тебя, — повторяет Гепард еще раз, будто одного было недостаточно; будто он боялся, что отец попросту не поймет, не расслышит, не поверит. — Ненавижу. Я уважал тебя когда-то. В детстве, может быть. Но больше нет. Тебе плевать на всех, кроме себя. И на маму — все из-за тебя. Это ты не хотел, чтобы люди говорили об этом, поэтому не позволил ей лечь в больницу. Она умерла из-за тебя! И Сервал… Если бы не ты, она бы не училась тут, она бы не поехала в это чертово место, занималась бы музыкой или… она была бы сейчас в порядке! Она бы… — его голос срывается. Он не договаривает. — Гепард… — А Рысь? Она дважды сбегала из дома, и это мы с Сервал искали ее, а ты даже не знал… Ты даже не спрашивал! Тебе постоянно было так плевать! Ты отвратительный отец, ты ужасный человек… И я ненавижу тебя за это. Когда… Если… Я вернусь и отчислюсь, клянусь, и ты никогда больше не посмеешь указывать мне, что делать. Надеюсь, ты меня услышал. Хотя бы раз в жизни услышь меня сейчас. Он сбрасывает звонок, не дожидаясь ответа, и шумно выдыхает. Броня, Волчица, Сееле и Кафка переглядываются, не зная даже, стоит ли тут что-то говорить. Кафка глазами показывает на коридор. Тихо, бочком они выходят, оставляя Гепарда наедине с собой — вслед им доносится сдавленный, вымученный звук, и вся его широкая спина содрогается, пока не оказывается скрытой от их глаз. — Жесть, — бормочет Сееле, приваливаясь к стене. — Это было мощно. Жаль, мы не видели лица его папаши — вот он, наверное, удивился. Никогда не думала, что такой добряк, как Геппи, будет при мне орать кому-то, что его ненавидит. — Кажется, их отец не лучший человек, — обтекаемо замечает Броня, не решаясь навешивать ярлык незнакомцу. — Может, это и к лучшему — Гепард наконец-то высказал ему все, что копил. Теперь должно стать легче. Даже если это снова какая-то мистика. — Ой, погоди… Я же его помню, этого мужика! Был одним из спонсоров какого-то там универского мероприятия на первом курсе. Лицо кислое-кислое, как зыркнет — у Гепарда с Сервал в спину будто спички вставляли. Я ее никогда такой зажатой не видела, как в тот день. — А я у него интервью брала, — Кафка пожимает плечами на их любопытствующие взгляды. — Практическое задание на факультативе по журналистике. Он ведь был министром обороны, пока не занялся бизнесом. — Серьезно? Из обороны в бизнес? — В бизнес теперь все, кому не лень, суются, ничего странного. Так вот… Дома у них все на цыпочках ходят, а прислуга шелковая-шелковая. Успела задать два вопроса, а потом он демонстративно посмотрел на часы и заявил, что время вышло — я и моргнуть не успела, как оказалась за порогом. Ни чая, ни кофе, ни здрасьте, ни до свидания, худшее интервью в моей жизни. В итоге вместо него писала про министра образования. — Жесть, — резюмирует Сееле, — удивлена, что Сервал с Гепардом выросли адекватными в такой семейке. Сестру их жалко. Они-то закончат универ и свалят, а она мелкая еще, никуда деться от папаши не может. — Сейчас вдруг осознала, как мне повезло с семьей, — вздыхает Кафка. — Скучаю по мамам, если честно. Вот бы тоже их услышать хотя бы по телефону — все бы отдала за это. — В этом месте с такими желаниями лучше быть поосторожнее, Волчица подтвердит. Правда же, мисс удача? — Сееле неловко осекается на последнем слове, вспомнив недавние события — тогда она как раз дразнила ту за исполнение желаний, и вылилось это совсем не в счастливый исход. Броня почти ожидает, что Волчица огрызнется, но этого не происходит. — Эй, ну ты чего, обиделась что ли? Ладно, окей, я сказала глупость, забыли. Никому тут не везет, на самом-то деле. — Не молчи ты так жутко, Волчонок, — вздыхает Кафка. — Сееле сейчас загоняться начнет, что тебя обидела. — И вовсе я не собираюсь загоняться. — Да-да, как будто я тебя не знаю. — Ну так не обидела же, смысл мне это делать. Эй, не обидела, да? — Вот, я же говорю, уже загоняешься. — Отстань, женщина, бесишь меня. — Волчица, все хорошо? — осторожно спрашивает Броня, напряженная ее молчанием. После злосчастной игры та будто сама не своя, и все прекрасно понимают, что слова Кафки пусть и уменьшили, но вовсе не развеяли ее чувство вины. Я знаю, отвечала она на попытки приободрения, хватит со мной сюсюкаться, я все это знаю! — а потом опять словно отключалась. — Можешь сказать хотя бы что-нибудь, пожалуйста? Половицы скрипят — она слышит вздох, резкий и короткий. — Где ты? — в голосе Кафки плещется почти безумие, и Броню пронизывает от макушки до пяток леденящее чувство — ужас жертвы под занесенным ножом. — Эй, это не смешно!.. Я не чувствую ее… Ее здесь нет! — Что? — почти кричит Сееле. Воздух вокруг колышется — они втроем ощупывают пространство, сталкиваются руками, натыкаются на стены. Кафка зовет Волчицу по настоящему имени, но в ответ получает все ту же тишину. — Она была с нами, когда мы вышли, я клянусь! — Но ее нет! — А Гепард?.. — прежде, чем имя срывается в губ, Броня уже все понимает. Они врываются в гостиную; она налетает в темноте на дверной косяк, но даже не замечает боли. Зовут — безуспешно. Ей хочется закричать до сорванного горла, выместить на чем-то всю ярость и весь ужас, но все, что она может — безмолвно водить руками вокруг в бесплодной надежде, не обращая внимания на текущие по щекам слезы. — Нет… — шепчет разбито голос Кафки. — Нет… Как это возможно, они же были… Они были прямо здесь… И она! Единственная, кто остался… Даже ее! Я ненавижу это место. Я ненавижу это место! Будь оно проклято! Гори оно в аду! Броня впервые видит — слышит — как она плачет, открыто и мучительно, затем истерически хохочет и снова срывается в рыдания. Пытаясь нащупать ее в темноте, натыкается на Сееле. Та поворачивает к себе и несильно встряхивает за плечи — одной рукой. Броня цепляется за ее запястье как за канат, за единственное, что может сейчас удержать на грани такой же истерики. — Дыши, окей? Смотри на меня. Давай, дыши, Бронь. Мы еще здесь. Мы должны найти выход, ладно? Нельзя сдаваться. — Найти выход! — хохочет где-то позади Кафка. — Какой выход ты собралась искать, идиотка? Нет никакого выхода! Просто дайте мне уже умереть вместе с ними! — Хватит нести чушь! Кто сказал, что они умерли? Где твое хваленое самообладание, Кафка? Смех ее не стихает — рваный, дрожащий, абсолютно безумный, он везде. Кружится голова, и постепенно Броня тоже начинает терять связь с реальностью. Она не понимает уже ничего: все вокруг кажется искусственным и карикатурным, нелепым и бессмысленным. Голос Сееле приглушается до неразборчивого гула, боль ввинчивается в виски, и она хватается за них, вжимаясь в стену и больше всего желая сейчас оказаться как можно дальше. Идет носом кровь, стекает к губам, неприятно стягивает кожу, засыхая тонкой пленкой. Она открывает глаза, когда не слышит больше ничего. Она стоит посреди покореженной коробки: выбитые окна, щерящиеся торчащими словно клыки осколками стекол, вогнутый металл стенки, покосившаяся, висящая на одной петле дверь. Запах густой и сладкий, забивающий ноздри — она дышит через рот, неглубоко и часто, щурится, глядя в розовую нежную мягкость рассвета. Как давно она не видела рассвет — не может насмотреться, застывшая, зачарованная. За спиной громко и внезапно трещит магнитола — она вздрагивает, и все затягивает тьмой прежде, чем диктор успевает закончить первое слово.