Встреча у реки

      — Да? Тогда иди и проверь его сам. — Лучница посмеивается, отгоняя угли костра от середины палочкой. — Мы предпочтём поспать.       Бард, опешивший, таращится на подругу, прибирая руки к себе, испуганно оглядывается на компанию, сплошь переполненную вояками, бойцами, смельчаками — на всё да хоть вон, один ведьмак! Но ведьмак пожимает плечами, внемля настроению соседки и атмосфере ночи.       Посиделка, в сущности не представлявшая из себя ничего, кроме шуток, горячительных напитков и глупых рассказов, на удивление, затянулась сверх разумного. Летняя ночь опустилась на лес уже несколько часов как, а до рассвета оставалось явно не более двух — впрочем, он уже чувствовался мягким бархатом на нежной коже, лёгким предрассветным холодком, точно тогда, когда миновала самая тёмная часть ночи. Часть, когда их гостеприимный друг и ушёл в глубь леса, кажется, к чаще. — Мильва права, Лютик. Не сверкай так глазками. Если ты ему не веришь — так пойди, проследи за ним. В крайнем случае, крик твой мы услышим. Может, кто-нибудь подойдёт. — «Может»? — у поэта ломается голос, он говорит потише, поджимаясь, как трусливый лис, сжимая в потных ладонях гриф лютни. — Не… Не поймите меня превратно, но он, в конце концов… Ну… — Упырь. Да, мы знаем. Очень гостеприимный, вежливый упырь. — Отозвалась уже с мшистой кучи лучница. — Вы тут все при оружии! Вы же можете просто проверить, не обязательно наводить шуму. — Он спотыкается об слова, тараторит, перебирая и потирая пальцами молчащие струны. — Не паникуй, Лютик. — Геральт зевает в кулак, валясь набок и прикрываясь собственным плащом. — Скоро рассвет, а значит, даже если он на тебя накинется, то с солнцем вся злоба из него уйдёт. Он же, это, тьмы порождение. В крайнем случае, не знаю… Бей его прутиком. Может отстанет. — Это не смешно, Геральт! — Лютик возмущённо подскакивает, но тут же садится обратно, испугавшись, кажется, собственного же вопля, поджимается и глядит в лесную тьму, снова переходя на быстрый полушёпот, всё ещё немного возбуждённый. — Я знаю, что это чушь. Никакая злоба из вампиров не уходит по утру… Ты же ведьмак, в конце концов, у тебя не два прутика за спиной, а два меча! — Меч не удержишь. Хватит судачить о нём, сходи да разведай. Ничего с тобой не случится. — Голос Волка всё более заплетался, он повернулся спиной к костру и собеседнику, поворочался и скоро захрапел.       Лютик забормотал, обеспокоенно и раздражённо выдохнул, обиженно отворачиваясь от догорающих углей. Откладывает лютню, скрестив на груди руки, и напряжённо думает, пока не оглянётся наконец на ночное небо, слегка посеребренное у горизонта — скоро рассвет. По крайней мере, не так страшно, и, в конце концов, он мужчина! Предупредит своих друзей о беде, и они его, конечно, от неё же защитят… Непременно так.       Он старается не собрать ни единой ветки, пробираясь вглубь леса, подальше от редких путеводных тропинок. Лес не слишком густой, но жутко неудобный, влажный, мшистый, с кучей корней и причудливых палок, свалившихся с разношерстных древ, и поэт на секунду останавливается, оборачиваясь на них. Чёт-нечёт, но одну из веток всё-таки подбирает. Разумеется, массивнее прутика. Кроме того, удачный инструмент и гипотетическое оружие помогает сдвигать с прохода папоротники и побыстрее обнаруживать корни приставучих растений, уже дважды заставивших барда на них споткнуться и чуть ли не нырнуть во влажную грязь. Рукава чудесной курточки промокли, на них осела роса, а на росу — грязь да листья. Скоро растительность ещё поредела, по ту сторону стены заблестело, засияло, блеснуло в глаза уходящей луной и успокоилось вместе с дыханием Лютика. Он замер, оцепенел, проглотив язык, и отчего-то чуть побагровел, когда гримаса удивления сменилась неловкостью и стыдом. Певун было собрался попятиться, но того быстрее, чем скрипнула под его башмаком трава или хрустнула палка, из спрятанной за лесной баррикадой чудесной неширокой речки он услышал краткий всплеск и спокойный, немного озадаченный и самую малость неловкий голос: — Что ты тут делаешь в такой час? Здесь обитают утопцы.       Лютик пуще опешил, но как-то высунулся из полуприсяда, чуть выпрямился, одёрнул кафтан, наверняка поразмыслив, что выглядит неэтично, прячась от могущественного существа в кустах, как будто тот его не заметит, если ещё помолчать. Стыда это не унимает, и только сильнее раскрасневшийся и неловко-напуганный поэт сжимает в руке палку, тут же переводя взгляд на неё и возвращая к собеседнику.       Вампир, которого он прытко выслеживал, на деле ничего, кроме нагого тела под водой не скрывал. И стоит благодарить хороший слух и чуйку, что за секунду до того, как чужой взгляд блеснёт из-за орешника, он успел погрузиться дальше в глубину, чтобы вода была на уровне живота. Неловко улыбаясь, сохраняя порядок приветливости и вежливости, с мокрой головой, неказистый, неидеальный, со сведёнными к переносице бровями глядит на неожиданного гостя, подстраиваясь ближе к небольшому, но милому каменному мосту. Сооружение не слишком старое, не такое разрушенное, но омытое с дюжиной лет водами спокойной, мирной речки. Кажется, лес был совсем не таким глухим, каким казался — изящная, блестящая неширокая речка, совершенно тишайшая по ночам, и уютный мостик, у которого, кажется, должны были быть перила, но те, вероятнее всего, однажды снесло редким бурным потоком. По ту сторону реки начиналось долгое, далёкое поле, в каких-то местах аккуратное и ухоженное, на горизонте уже ярко цветущее, но ближе к реке просто зелёное, свежее и спокойное. На самом мостике разложились какие-то склянки, открытые мыльные и маслянистые бутыльки, от которых даже в паре метров от берега слышался травянистый, мягкий аромат, а неподалёку от банных принадлежностей лежала аккуратно сложенная одежда. Лютик снова оглянулся, растерявшись, схватился обеими руками за ветку, всё же решив что-то промямлить в ответ. — Я… По рыбалку! — на секунду в нём стрельнула фраза об утопцах, и он поёжился, подбираясь поближе к берегу. — А ты… Ты тут что забыл, если тут обитают монстры?! Вампир непонятливо вскинул брови, обернулся на посиреневевшее небо, в котором был ещё час до рассвета, и переместил взгляд на палку, из которой не получилось бы копья, а от лески или нити не было и следа. — Ты это серьёзно спрашиваешь? — он смягчил голос, обратился снисходительнее, решив вежливо пропустить факт маленькой пугливой лжи со стороны волнующегося барда. Тот насупился, тревожно поджав плечи, неловко поджал губы. — Ну да, резонно… — он отвёл взгляд, прежде чем снова попытаться пойти в отчаянное наступление, защищаясь. — Но это всё равно очень жутко! — Жутко, что я слежу за гигиеной и стараюсь никого не стеснять, потому и выхожу глубокой ночью?       Лютик снова немного осел, сильнее покраснев. — Но ты ведь… Но… — мямлил уже невпопад. — Может, тебе стоит подобрать время и место поспокойнее? Твоя, если возможно так выразиться, удочка — не совсем хорошее оружие против… — он нахмурился, стараясь отогнать неприятную догадку, — ночных тварей. — Вздыхает, ненадолго отведя немного погрустневший взгляд. — Ты шёл за мной, верно? — Я… Нет, я… — поэт пятится, не выпуская ветки, теряется взором, вжимая голову в плечи. — Не пойми превратно, я там… Тут… Ребята тебя подозревали, что ты уходишь по ночам, говорили, мол: «Гляди, сейчас вернётся и стаю волков сюда притащит, пир устроим из наших туш!», верили, что ты зло помышляешь… Помыслы, там… Воротишь… Я не знал!       Регис ненадолго теплеет взглядом, опускает голову, чуть облизывает губы, посмеиваясь и ухмыляясь. Несчастное бормотание самую малость его забавит. — И то, что я возвращался пахнущий явно не собачьим салом, никого не навело на мысли, верно?       От Лютика послышался нервный выдох, стыд, кажется, сменяется уже смущением, он немного напряжённо оборачивается на довольно тихий лес и позволяет себе усесться на трухлявое бревно недалеко от берега, давая отдых ногам. — Я, между прочим, не слушал. — Голос становится тише, дрожит поменьше, взгляда он всё так же не поднимает, искусственно интересуясь растительностью поблизости. — Не знаю… По мне, так один и тот же букет сладковатых трав. — Сладковатых? — он удивлённо вскидывает брови, несколько смущённый. — Ну… Что-то мужественное такое, с приличной отдушиной, я не знаю…       На лице мужчины расползается скромная, приятная и совсем не жуткая улыбка, он щурит глаза, совсем добрея взглядом. — Спасибо. — Голос теперь совсем мягкий и ласковый.       Задумчиво-мечтательный, бард спустя пару секунд осознает, что сказал, возмущённо хмурит брови и таращит на знакомого глаза. — Что? Ты… Ты о чём? Я… Нет, я… Ты неправильно понял! — Он встрепенулся, снова затараторил, выпрямился. Ветка из рук шлёпнулась на землю. — Это не комплимент! Ты пахнешь мшистым лесом и всякими лекарствами, это жутко! — Ты так считаешь? — вампир несильно сводит брови к переносице.       Искренний вопрос заставил поэта оступиться снова, и он делает паузу. Успокаивается, кажется, даже перестаёт краснеть, оглядываясь на лес уже как-то мечтательно, не напугано, не беспокойно, и расслабляет плечи, кладя руки на мох. Тихо хмыкает. — Не сказал бы. — Он смахивает тыльной стороной руки кору и листья рядом с собой, и глядит, как пара камней скатываются прямо в прозрачную воду, пуская крошечную рябь, старательно не поднимая взгляда на друга. — Так пахло только в ухоженных домах и госпиталях. Ну, и иногда в странноватых борделях с эльфками… — совершенно спокойно, расслабленно, буднично. — Довольно спокойно, лучше, чем запах сажи, костра, навоза и конского пота. Так, в основном, несёт на трактах на большаке и… От некоторых наших с тобой общих знакомых, ха-ха! — бард заливисто смеётся, чуть щурясь, но старается не шуметь.       Его вид умиротворённый, пестрящий в бархате мягкого рассвета, и смех ужасно заразительный. Эмиель тихо посмеивается в себя, прикрывая рот кулаком, затем снова оборачивается на небо. И на Лютика. Тот же, пытаясь вытереть щёку, сам не заметил, как только сильнее запачкал лицо высохшей грязью. — Любопытно. — После паузы он добродушно отвечает, решив занять себя тем, чтобы обратно закупорить в пробки свои выдыхающиеся масла и мыльные жидкости. — Так какую весточку ты принесёшь нашим гостям?       Поэт пожимает плечами, бесцеремонно выдавая: — Что видел тебя страшно-голого, мокрого и всего в гадкой тине, похожего на Абайю. В общем-то, сообщу, что они не ошиблись, что ты похож на чудовище. — Ха-ха! Я правда так ужасен? И ты не видел меня целиком. Тем более, здесь совсем нет, как ты выразился, «гадкой тины», это баловство и небылицы. — В поэзии дозволено приукрашивать! — он самодовольно ухмыльнулся, задрав нос. — Ты прав, — кажется, от печали и спокойствия мало чего осталось, мужчина повеселел, не так стесняясь компании. — Но не каждое твоё слово — поэзия, тем более, ты ведь не собираешься слагать балладу о страшном-гадком водяном, который к тебе, милому, вышел совершенно нагой? Такая история непоэтична, к тому же, я полагаю, тебя могут неправильно понять. — Он пропускает в кулак ещё пару усмешек.       Лютик выпрямился, возмутившись, недовольно фыркнул, поморщившись, но вскоре тоже чуть рассмеялся. — Ты, если подумать, прав. Но что если… Например, был бы тритон? Прекрасная дама, невинный бутон, а с нею ужасный… кровавый тритон! Звучит неплохо, благородно.       Регис едва закатил глаза, переползая туда, где поглубже, уже вплавь отворачиваясь к мосту, опираясь на него локтями. — Или ты мог бы просто оставить вампира. — Кровавый тритон всё равно не такой жуткий, как верховный кровопийца из речки. Собеседник устало вздыхает и хмыкает. — Я не кровопийца, Лютик. — Голос чуть осел, перетекая в меланхоличные ноты. Он замолчал, и бард не стал сразу встревать. — Ещё, само собой, хороший собеседник. Но, понимаешь, природа… — смелость в голосе поэта поубавилась, он растянул последнее слово как что-то неоднозначное, сомнительное и не играющее роли. — Я рад, что тебе приятно со мной беседовать, но… Понимаешь, ведь эти слова тоже ранят. Как и то, что ты пришёл сюда с палкой, чтобы придать себе немного больше смелости и развеять надуманный страх того, чего ты не понимаешь. Я никого не истязал, милый друг. Ведь если бы это было так, ты прекрасно об этом знаешь, я бы прикончил сейчас и тебя, и поочерёдно каждого, кто пришёл бы по твоё тело. Не по твой крик. Ты всё равно не успел бы его издать.       От тихого, серьёзного тона, поданного мягким, бархатистым тембром журчащего голоса пробежал колючий холодок, бард тяжело сглатывает, кажется, немного задрожав. Он опускает голову, глядя чужой затылок исподлобья, покуда чужой взгляд безэмоционально уткнут в уходящую в поле водную гладь. Прежде, чем в госте проснётся натуральная паника, Эмиель успевает ещё что-то сказать после долгой паузы. — Я не желаю тебе зла, Лютик. — Ты уверен?.. — порядочно помолчав, он мямлит глупое, первое, что пришло в голову, тут же закрывая себе рот и немного жмурясь, понимая, что ляпнул полнейшую чушь. По-детски наивный, отчаянный вопрос, к тому же совершенно жертвенный. — Я уверен. — Вампир опускает плечи, стараясь всё же разрядить обстановку сменой тона на прежний, мягкий. — Мне не хочется тебя съесть. По крайней мере, ты больше полезен живой, ха-ха. Слишком большой талант, к тому же, для добычи у тебя слишком благородный профиль и кошмарно развязный язык, лишиться такого зрелища было бы очень жалко.       Страх на «благородном профиле» сменяется непониманием, он хмурит брови, смущённый в разных смыслах, но позднее их поднимает, впрочем, довольно достойно принимая комплимент. Грея уши, сам от себя того не ожидая, подсаживается поближе к воде. — Теперь ты со мной флиртуешь? — переспрашивает на всякий случай, сатирическим тоном.       Вампир оборачивается, совершенно повседневно, преспокойно, пусть и с некоторым непониманием искренне вопрошает: — Что ты имеешь ввиду под «флиртуешь»?       Лютик, к собственному удивлению, не нервно, а совершенно обычно посмеивается, но слишком сладко чувство наивных сердечно-искренних комплиментов. Настолько сладко, что даже совершенно странная атмосфера извратилась настолько, что стала казаться вполне обычной и нормальной. Будь что будет. — Ты всё ещё очень жуткий, но… — Извини меня. — Но продолжай. Я не думал, что ты оценишь, как я пою. — У вампиров хороший слух, между прочим. И иногда даже бывает вкус в музыке. — Он тихо посмеивается, подплывая поближе к берегу и усаживаясь на мелководье. Наконец может мельком жестикулировать, поддавая изящности своей исключительно честной лести. — Я подметил твоё мастерство ещё в начале знакомства: ты брал со скуки сложные аккорды, какие многим бардам только во снах и видятся. Моментами разговаривал чуть ли не через песнь, журчащую на твоих губах, и везде сохранял чёткий ритм. Кроме того, ты знаешь столько всего, что кажется, будто мы с тобой ровесники! Признаться честно, ты несколько восхитил меня в начале, и… И почему ты на меня так смотришь?       Поэт одёргивает томную, довольную улыбку, как будто едва не перешедшую в мурлыканье, сменяет самодовольство непринуждённостью и непониманием. — О чём ты? Я просто слушаю, смотрю на водную гладь. На лес вокруг.       Регис нахмурился, отведя взгляд, и не слишком уверенно поинтересовался: — Мне стоит одеться? — Нет! Нет, — с притворным ужасом мелодично уверяет Лютик, капельку ускоряя говор. — Я не переживу, если ты сейчас поднимешься над водой. Просто поговорим ещё.       Вампир оглядывается на гостя, слегка поёжившегося от дуновения ветра, сотрясающего рогоз и камыши, навалившихся на бревно у берега. Светает всё сильнее, бриз становится холоднее, проходится рябью по поверхности воды, заставляя сонного поэта инстинктивно зевнуть, вжав голову в плечи и поджав к животу руки. — Ты дрожишь. — А? — он отвлекается от ощущений зябкости, переводя взгляд снова к говорящему. — Вовсе нет. Просто меня камыши задевают. — Ты замёрз. И, думается мне, всё ещё чувствуешь себя неуютно тут, не только от погоды. — Он спокойно втягивает приятный влажный воздух, недолго помолчав и отвернувшись. Смотрит на холодный восход: кажется, действительно комфортно. — Я никого не слышу. По крайней мере, ближе версты. Воздух холодный, Лютик. Ты можешь залезть в воду, она не такая холодная. — В воду? — бард даже будто бы просыпается, отряхиваясь и отстраняясь, но чуть-чуть. Опешил, всплеснув руками. — К тебе, что ли?!       Эмиель смотрит на него с удивлением, виновато, чуть осев. — Не хотел вызвать твоего возмущения! Прости меня. Я не видел в этом предложении ничего вопиющего, в конце концов, мы все устали с дороги, да и ты, кажется, в слежке успел наглотаться пыли. — Но не лезть же мне в воду с другим мужиком! — он немного поутих, не желая излишне кричать подобные вещи, но на секунду осёкся, отвёл взгляд, прежде чем дополнить. — Вампиром! — Разве это так ужасно? Разумеется, мы не друзья, но, насколько знаю, люди предпочитают ходить в банях голыми, и нередко в компании незнакомцев.       Лютик сглатывает, недолго крутит головой, отряхиваясь, шумно выдыхает, будто причитая, сомневаясь, но опускает взгляд на измазанные руки, на кафтан и, в конце концов, на мокрое, мшистое старое бревно, весьма неплохо окрасившее всю его одежду. Не подумал. Он пожимает плечами, всё ещё немного хмурясь, несколько недовольно фыркает, но словно не на предложение, и опускает плечи. — Может быть, ты и прав. Эта грязь изрядно выматывает. В целом… Вся эта. — Он поднял отвалившийся кусок коры, выбросил его себе за спину, ссутулившись. — Гадость.       Собеседник на то добродушно посмеивается, выпрямляясь и жестом окидывая водную гладь, захватывая немного и светлеющую линию горизонта. — Так залезай. Я думаю, у нас найдётся ещё с час до первого поклёва.       Бард усмехнулся, закатывая глаза, но встретив затем снова добрый и миролюбивый взгляд, снова отстранился, неуютно морщась, чуть нахмурившись. — Ты… Хоть отвернулся бы тогда.       Мужчина немного опешил, но тут же проморгался и отвернулся. — Извини! — позднее, впрочем, заползает в воду подальше, вставая на дно, чтобы не смущать.       Пыльные, грязные, влажные от росы и мокрого мха ткани откидываются на мостик, выглядевший, увы, самым чистым местом чтобы сохранить одежду, часть которой уже вряд ли можно было назвать чистой саму по себе. Пьяный разум условился на том, что постирает её после самого себя, чтобы затем надеть мокрое на мокрое — и точно ничего не потерять. Поэт старается окунуться побыстрее, отойдя подальше, но ойкнув от первоначальной зябкости воды всё же решает, что без болтовни будет чрезвычайно скучно. Кроме того, с ужасным кровопийцей, кажется, всё же побезопаснее, чем дальше по реке, рядом с плотной, ровной и мрачной стеной непроглядных тёмно-зелёных зарослей. Лес был безмолвен, и тем немного холодил кровь, что дополнительно подбадривало не бояться хотя бы компании вампира. — Не думал, что ты такой брезгливый. — Кидает тот вдогонку плывущему обратно гостю. — Я не брезгливый, — отмахивается, как может. — Просто ты слишком старый.       Регис вскидывает брови, теряясь взглядом, замирает, совершенно оторопело, нерешительно касаясь собственного лица у скул и немного висков, морщит лоб и хмурит в смятении брови, опуская взор. Он поджимает губы, отворачиваясь и покачивая головой, и только когда он отплывает к мосту, тогда незадачливый знакомый, раскрыв рот с удивления, осознаёт за свои слова. По крайней мере, за «речевые обороты», сказанные невпопад. — Грубо. — Голос мужчины сходится металлом, и он уже кладёт руку на свою одежду, нахмурившись. — Эй! Я… — Лютик недоумевает и теряется, — я не хотел тебя обидеть! Нет, ты, безусловно, жуткий, но, — тараторит, заминаясь на момент, облизывая губы и тараща на секунду глаза, глядя в условную точку, — как бы, в хорошем смысле! Старость не убирает, э-э… Харизмы. Ты не то что бы симпатичный, я не могу так сказать, ты это, конечно, понимаешь, но не потому что ты, как бы, на самом деле не симпатичный, но, вроде, потому что мы с тобой, ну, знакомые, — он ещё больше растерянно жестикулирует, закапывая себя и немного морщась от ужаса осознания собственного бреда. — Ну, нет, если бы ты был моим другом, я бы так тоже не сказал! Но не потому, что это не так, скорее… ох, боги… — тяжело вздыхает, закрывая глаза и касаясь лба, словно проверяя, не болен ли. — Ты меня поймёшь.       Эмиель неспешно оборачивается к нему, как-то расслабляясь, чуть поднимая брови. Уголки рта слегка дёргаются с усмешки, но секундой затем он тихо смеётся, на долю мгновения разомкнув губы, но быстро закрывает рот рукой. Взгляд смягчается, он немного наклоняет голову, всё ещё улыбаясь. — Нет, не пойму, Лютик. — Глаза напротив блестят непониманием и некоторым испугом, вампир подплывает поближе, отдаляясь от моста, но не слишком близко, чтобы смутить своего гостя. — Что бы тебе могло помешать, в сущности, сказать знакомому что-то приятное? Я наслышан всякого о тебе, но не помню, чтобы твоя известная трусость касалась откровенных слов в сторону других людей.       Поэт опешил, немного попятился. — Речь же идёт о женщинах! — А что же не так с хорошими словами в сторону мужчин? — он поднимает одну бровь, пожимая плечами и слегка качая головой в недоумении.       Лютик несколько секунд молчит, замирает, хмуро и одновременно удивлённо косясь на собеседника, но проморгавшись отводит взгляд на воду. — Это странно. — Его голос становится тише. — По крайней мере, в основном. Я не говорю тебе комплиментов, ты не говоришь мне комплиментов, и никто ни к кому не приходит с букетом цветов, ты знаешь, как это работает.       По ту сторону слышится тихий хмык, вампир снова медленно отстранился, прикладываясь к мосту, опёрся на него локтями и тихо, печально-умиротворённо вздохнул. — Зря. — Голос тёплый, мягкий и журчащий. Рассвет — безупречно красивый, ласкающий, зарозовевший, и, кажется, день всё-таки будет тёплым. Он улыбается, медленно и слегка поворачивает голову почти в сторону барда, довершая долгую, тягучую, но почему-то комфортную паузу. — Тебе бы подошли ромашки.       Напряжение как-то само успокаивается, и собеседник как-то до ужаса спокойно сменяет непонимание и лёгкое раздражение на стеснение, задумчивость и какое-то странное отчаяние. Немного опускает голову, морщит лоб, чуть мотая головой. Только рот немного дёргается, противясь. Но он как-то подплывает к мосту тоже, опираясь на него, почему-то совсем не желая всё-таки огреть чудовище той хрупкой грязной веткой. И сам не понимает, почему. — Что же ты, всё-таки, за человек такой… — он аккуратно и неуверенно заглядывает знакомому в лицо, жалостливо хмурясь, — говоришь, что у меня благородный профиль, вежливо зовёшь к себе, теперь вообще предлагаешь ромашки?.. Ты меня кадришь? — недоверчиво-иронично.       Эмиель пожимает плечами и поворачивает голову в сторону собеседника, глядя на него поразительно спокойно, хоть и заинтересованно. Может, что значит «кадришь» — он тоже не понял. — Не знаю. Мне просто нравится тебя слушать, — тихая и греющая, непонятная и совершенная искренность, нелепая в своём единстве с такой кошмарной ситуацией. Он снова зачем-то смотрит вдаль, набирая своим словам только больше странности, но с ней и больше неясной изящности и мечтательности. — Просто чуточку больше, чем других.       Что-то внутри бардовской натуры спотыкается, вздрагивает, но отчего-то мгновенно и окончательно успокаивается. Он замирает только на секунду, не дыша, но быстро расплывается в мягкой, немного смущённой, комфортной улыбке, криво усмехнувшись себе под нос. Подбирается ближе, тоже опираясь на гладкий камень локтями, скрестив руки — и молчит. Наверное, всего с минуты три, но так хочется сказать скорее, как осознал. — Ты симпатичный мужчина, Регис. — Сказанное совсем так же куда-то вдаль после долгой паузы. Он поводит плечами, совершенно не краснея. — Милый и симпатичный.       Вампир неспешно вскидывает брови, глядя на собеседника, и снова опускает голову, добродушно и еле слышно посмеиваясь. Сходится в тёплой улыбке, ненадолго задерживая взор в стороне. Но всё же притворно хмурит брови, не снимая улыбки, поворачивается к гостю. И слишком быстро нежнеет взглядом снова. — Но я же старый и похож на Абайю. — Немного наклоняет голову, слыша по ту сторону неловкий, но задорный смешок. — Ну, будь ты в тине, — он причудливо задумывается, отводя взгляд вверх, — гипотетически… — и смеётся. Заливисто и заразно. Но всё же смолкает, ещё немного приблизившись к другу в ответ. — Но, однако, не такой уж ты и старый. Для… вампира. — Лютик отводит взгляд, и расслабление немного отходит, когда он задерживается на последнем слове. Плечи немного опускаются от лёгкого беспокойства, он хмурится, перенимая неощутимую, невесомую печальную ноту. — Для них ты тоже чужой, верно? — спрашивает вполтона что-то неясное, понятное только им. Собеседник отводит взгляд, задумавшись. — Не совсем. Не так, чтобы меня хотели сжечь или зарезать, как у вас, но… тоже сложно и тоже непонятно. Я отдалился от них и предал самые классические, элементарные идиомы ещё своим мировоззрением, которое, как и это, не даст ничего хорошего в будущем. Несомненно, чужая душа — потёмки, и нет ничего плохого в том, что она, одна единственная пестрящая на фоне остальных, чужда привычному обществу. Для меня нет ничего удивительного ни в вашем социуме, ни в своём. Все чего-то не признают, чего-то боятся, что-то ненавидят. Но от себя я отказаться не могу. — Он возвращается к моменту, а печаль спадает в немного грустную, но добрую улыбку, когда он снова смотрит на несостоявшегося друга. — И… просто не хочу.       Бард недолго молчит под ласкающим взглядом, но в конце концов терпение кончается, он шумно выдыхает и недовольно фыркает. — Прозаик.       Пока несчастный и на долю простодушный вампир грел гостя словами, мялся, раздобрев, и сыпал комплиментами, сам отчего-то совершенно опешил, когда тот ответил ему съязвив, подтянулся за камни моста и коснулся его губ своими, ещё и зацепившись за его шею, чтобы не потерять водную линию там, где поглубже. Эмиель не успевает отстраниться, пошевелиться и толком ответить, только машинально, поддаваясь, вместе с поэтом двигается в полуоборот до того, пока спина последнего не соприкоснётся с голыми, прохладными камнями, и он поёжится в поцелуе, нахмурит брови, но отчего-то не отпрянет — наоборот, надавит вампиру ладонью на челюсть — и углубит поцелуй. Мгновения будет достаточно, чтобы удивление старшего из них пересло в кошмар, и он отстраняется. Но всё ещё не выпускает из объятий. Во взгляде что-то ломается, что-то предаётся, заливается отчаянием, непониманием и странной, печальной надеждой. И разочарованием вместе с ней. — Ты сошёл с ума. — Тихий, еле слышный, странно-испуганный шёпот. Он не может оторваться от чужих глаз, и со всей той бурей в голове отчего-то непринуждённо и нежно поглаживает большим пальцем чужой висок, вплетая пальцы в золотые вьющиеся локоны. — Я хотя бы не побоялся рискнуть. — Шёпот с отдышкой, немного дрожащий, но он смотрит уверенно, как может, и сглатывает, самодовольно дёргая плечами и поводя бровями.       Время, густое и тягучее, подобное молочному туманному рассвету над их головами, медлит, не спешит, не торопит. Недоверчивый взгляд легчает, веки тяжелеют, вампир досадно, сожалеюще, раскаянно хмурится, закрывая глаза и тяжело вздыхая. Поджимает губы, опустив голову. Не отпускает. Не хочет. — Они острые, Лютик. Это всё безумие и кошмар наяву. Это не игра… не песня. Не баллада и не глупая шутка. — Качает головой, твердея голосом. Сильнее сипнет, как простуженный. — Ты прав. Но если я не боялся тебя, пока шёл сюда, легонько подшофе, но недостаточно, чтобы не бояться высшего вампира, то не стану начинать сейчас. Толку мне с того, что у тебя зубы острые, если ты мог прибить и меня, и всех, кто придёт по мою душу, но даже не дёрнулся в мою сторону? Даже ради той же шутки. — Его рука ложится на предплечье собеседника, и он, мешая нежность со стыдом, который тонкими линиями проклёвывается средь уверенности, снова немного улыбается. — Между прочим, я бы на твоём месте так точно бы поступил. Ну, после всего. — Бард тихо и капельку странновато смеётся, сделав акцент на слове «после», на секунду отводит взгляд. В ответ молчат, не поняв, и в обнадёженном сомнении мечутся, но отчаяние берёт на веру даже малейший шанс хоть чего-то хорошего. Регис обнимает его поплотнее, медленно и невзначай, и тоже чуть усмехается. — Это банальная вежливость, мой дорогой. Не хотел тебя смущать, сражаясь нагишом — это неприлично. И неуважительно.       Лютик раздразнено тихо смеётся, и с удовольствием, немного пьяно, дожидается, когда уже его привлекут в аккуратный, томный новый поцелуй. Этот — совсем медлительный, сладкий, вязкий, неторопливый, углубляется слишком аккуратно, давая фору более клыкастому, но тела соприкасаются слишком тесно, чтобы дурманящий поцелуй не сыскал последствий. Степень интимности сменяется незаметно, когда в объятьях одного из них прижимают окончательно близко. Камни скользят, омываются маленькими волнами плохо балансирующих тел, кажущихся тихими под ветрами и предрассветными птицами, шелестом травы, под утренним невзрачным шумом, но вздохов слишком много, чтобы не касаться. Сначала вниз по щеке, вниз по талии, вдоль по плечу и едва заметно — вдоль по волосам, одну прядь поэту заводят за ухо. Вампир отрывается на момент — и любуется. Слушает — и любуется. Губы влажные и ресницы напротив слегка подрагивают, он уже совсем, кажется, не пьян, но как будто верит в совсем противоположное, чтобы не стыдиться. Дарит смелые взгляды, смелые жесты, некоторые — на грани глупости, когда насмешливо кусает губы предполагаемого кровопийцы, тащит ко дну, хотя тот уже на нём стоит. Тащит к себе. Но спотыкается, и в этот момент теряет из рук любовника — тот немного отстраняется. — Ты уверен, что хочешь что-то ещё? — вежливый, снисходительный и обеспокоенный, заботливый, тёплый тон; Эмиель вопросительно наклоняет голову, немного нахмурившись и выжидая.       Бард простодушно смеётся. — Мы с тобой одни, совершенно раздетые, купаемся в речке в рассветных лучах. И я только что поцеловал вампира. Ещё и мужчину. Не думаю, что мне есть, что терять. Хорошо, что с таким цветом неба легче представить, что всё это — дурной сон. — Он отчаянно-забористо, искренне и в то же время беззаботно смеётся. — Давай уже. Только без когтей и… Любых таких выкрутасов.       Вампир послушно и спокойно склоняет голову, кивая. Поцелуи мажут по губам, переходят на их край, с края — на щёки, множатся к скулам, вискам, ушам, руки медленно сползают к низу, таз теснится к чужому тазу, выдохи мешаются с чужими. Дыхание палящее, неровное, у поэта совсем рвётся, когда он чувствует крепкую руку на собственном члене, но он в конце концов вздрагивает — едва подумав потянуться в ответ, ощущает, как соприкасается и чужой. Партнёр к нему тесно жмётся, на выдохе чуть рычит, рукой обхватывая оба, начиная на том медленное движение, и у барда содрогается нутро от томного гортанного рыка, он напрягает низ живота и мышцы таза, хватается за чужие плечи с тихим стоном, шипит, шумно втягивая воздух. Ударяется лбом о чужие ключицы — и позволяет себе нагло, безнаказанно вцепиться своими ногтями в чужое плечо и предплечье. Но тут же чуть ли не подскакивает, когда горячие поцелуи с уха и лица спускаются к шее — едва лишь перед тем он хватается за неё, скуляще, хнычаще стонет, чуть ли не взвизгивая. — Стой! — Лютик тяжело сглатывает, не поднимая взгляда, и мямлит. — Не надо, — что-то в нём говорит вперёд эмоций.       Регис чуть было хмурится, но быстро отбрасывает мысль о предрассудках — и показательно целует вместо шеи руку, ластясь к любовнику и слегка посмеиваясь с последующего смущения того. И когда последнее переваливает за край, певун постыдно убирает с шеи руку, позволяя другу лишь мягко, нежно коснуться её губами. Он не кусает, не царапает, не ест. Он мягко гладит, покрывает сотней поцелуев, учтиво касается, иногда только немного сжимая, и ластится, как кот. Темп ускоряет и замедляет, контролирует, не давая потеряться, ловит взгляд, проницательно и внимательно наблюдая. Он — немного, нечестно, но сводит поэта с ума. Странный и жуткий.       Но слишком умелый: рык по одну сторону, дрожь по другую. Бард тяжело и часто дышит, содрогаясь, мычит и хнычет, испытываемый переменами скорости, царапает плечо, но моментом далее рука сжимается сильнее, скольжение становится легче, движения, наконец, полноценные, быстрые, полные, его шеи дразняще касаются острые клыки, а ягодицу сжимает крепкая когтистая рука. Он изливается в чужую ладонь с ломанным, рваным, хриплым стоном, пытаясь сделать тот как можно менее нежным, но слишком размякает. Не покусанный и не поцарапанный.       Лютик пытается протрезветь, хватаясь за прохладные камни за своей спиной, заправляя назад ещё мокрые волосы. Продышавшись, кривовато улыбается, оплетая уставшими руками чужую шею, обнимая для очередного непринуждённо-лёгкого поцелуя. Оборачивается на рассвет — и щурится от солнца. — Почти рассвело, мой милый друг. Давай собираться к лагерю. — Вампир мило улыбается, помогая партнёру заправить прядь опять, и с тем очерчивая пальцами контур его, несомненно, благородного профиля. Сам же он наконец продирает глаза, пару раз быстро кивая.       Эмиель расправляет плечи, потягиваясь, чуть тянет шею, потирая, и выпрямляет спину. Обернувшись на бескрайнее поле, спокойно и умиротворённо двигается к берегу, оставляя за собой сонный взгляд поэта. Вода отходит, и когда под ногами оказывается сухая земля, чужак облачается в одежду, которой с моста, между прочим, не брал — привычное одеяние, за исключением сумки, материализуется на нём само, как будто срастаясь, и он отряхивает жилетку с камзолом, потирая руки. А сонный соловьиный взгляд перетекает плавно в огненно-возмущённый. — Погоди… — он оборачивается на мост, пустующий от одежды — на нём осталась только сумка и растворы, которые мужчина как раз принялся собирать, с лёгким удивлением глядя на возмущённо-злое лицо Лютика, которое ещё сильнее искажается гримасой по мере осознания. — Ты… ты мог одеться? Ты можешь просто так одеваться? — с оформленным вопросом шок настигает и вампира, и тот таращит глаза, не глядя полностью на друга. — Почему ты не сделал этого ранее, когда я только пришёл?!       Собеседник только недоумённо хлопает глазами, открывая рот, молчит с несколько секунд, и затем неловко посмеивается, стыдливо улыбаясь, отведя напряжённый взгляд. — Мне очень стыдно, Юлиан… я… э, растерялся. — Он спешно поднимается, разворачиваясь в сторону лагеря. — И… и забыл. Извини меня. — Ты забыл?! Ты… — певун бурчит, сопит, пыхтит, глядя в затылок неспешно удаляющемуся другу, но понемногу торопится вылезать из воды, чтобы не оставаться одному. — Старый…! — только и успевает выпалить, так и не заканчивая оскорбление. — Подожди!

***

      Пронырливое солнце пробирается через ресницы, щиплет и колет глаза. Она отрывает щеку от мшистой кучи, чешет затылок, сдавленно вздыхая и причмокивая, разбуженная шелестом листьев и тихой, но живой беседой. Переминается на локтях и густо зевает, стараясь проморгаться и сосредоточиться на шумах, хмурится, трясёт головой, закрываясь от солнца, вздрагивает от хруста ветки — хватается за лук, и… Только успевает открыть рот, как узнаёт вальяжную походку. Вышагивает гордо, одетый напыщенно, с белым полотенцем на плечах. — Лютик… — бормочет сонно и раздражённо, но тут же замечает следующую за тем фигуру, предостерегающую первого о корнях и ветках впереди, когда тот заговаривается. Она поднимает бровь, узнав в фигуре «страшного вампира», услышав от обоих воркующий смех, в особенности от «жертвы». — Мильва! — звонкий голос барда резонирует с тишиной и сонным слухом, Мильва ёжится и морщит нос. — Ты уже встала? Хотел как раз вам рассказать. — Поэт горделиво выпрямился, чинно-благородно жестикулируя, задрав нос кверху. — Я за ним проследил, как вы просили. — Большим пальцем показывает себе за спину, на Региса, который непременно тихо желает лучнице доброго утра, поднимая в приветствии руку. — И, честное слово, как гадко было с вашей стороны облагать его последними словами! Он оказался вполне себе милым и ответственным человеком. Вампиром. Да, вампиром. Но это ничего не меняет, дорогая Мильва, решительно ничего! Он чудесный и мудрый мужчина, которому, очевидно, нечего скрывать. Не могу поверить, что вы в него не верили! — Лютик показательно и принципиально отмахивается, закатывая глаза, и артистично вздыхает, подзывая друга продолжить шествие дальше, к спальным местам. И только немного косится — конечно же, напыщенно, — через плечо на лучницу, надеясь на сохранность хрупкого, рискованного обмана.       А лучница провожает двоих воркующих, двоих мокрых и подозрительно сладко надушенных со скошенным с одной стороны открытым ртом, раскрытыми глазами и пустым взглядом исподлобья. Кажется, у неё успело дёрнуться веко.       Протрёт глаза, проморгается, нахмурится, пытаясь стрясти шок, сплюнет и тут же отчаянно увалится тушей на мох. Крепко и беспробудно. Приснится же такое.