Rubami se non hai paura

Пальцы с тяжёлым, горьким привкусом никотина привычно ложатся на язык, холодя его бесчисленным количеством колец, и буквально через секунду безжалостно толкаются глубже, к глотке, вызывая вполне ожидаемую реакцию — желудок почти спешно расстаётся с не так давно выпитым алкоголем. Гокудера с ненавистью сплёвывает горечь, переминается у фарфорового — в голове мимолётно проносится мысль «А точно ли мы заказывали не фаянсовый?..», но на это моментально становится похуй — унитаза на затекающих коленях, а после повторяет этот ритуал, перебарывая отвращение. Но, как говорится, чем отвратнее — тем эффективнее, и измученный организм с готовностью расстаётся с переизбытком виски — даром, что качественного и дорогущего — напополам с желудочным соком. Будем честны, Урагану нахер не сдалось чиститься после столь старательных попыток напиться, но с утра будет собрание и ему надо мыслить хоть относительно здраво, пусть после сегодняшней затянувшейся семейной посиделки утреннюю пятиминутку (длиной часа в полтора) и перенесли предусмотрительно почти на полдень. Если уж быть совсем откровенным, то и напиваться ему не хотелось, тем более в одиночестве, однако Хаято ещё задолго до того, как их уютная и тщательно контролируемая Десятым попойка начала подходить к концу, вежливо со всеми распрощался и, сославшись на отсутствие нормального отдыха в последние дни, удалился к себе. Разумеется, перед этим получив от Сасагавы пожелание экстремально отдохнуть. Конечно же, поймав сочувствующий взгляд Ямамото и вяло ответив на его мягкую улыбку кивком головы. И абсолютно не удивившись осторожному, полному вкрадчивой настороженности вопросу Савады по поводу того, не заболел ли он. Успевший подняться на затёкшие ноги и доковылять до умывальника Гокудера сдавленно смеётся, невольно хватаясь пальцами за подзеркальную полку и тут же утыкаясь в неё лбом, обессиленно уронив голову. Разумеется, он болен. Давно и абсолютно безнадёжно. И имя этой болезни — Хибари, блять, Кёя. Хибари Кёя, на прощание лишь одаривший его с холодом блядской Снежной Королевы коротким взглядом и скрививший губы. Хибари Кёя, ставший причиной его спешного побега с вполне уютного междусобойчика, на котором впервые за долгое время всем — включая и Правую Руку Десятого — удалось расслабиться, отложив на денёк дела. Хибари Кёя, настолько прочно поселившийся в мыслях итальянца, что выселить его оттуда не представлялось возможным ни силой, ни аргументом о том, что у него нет в них прописки, ни, вероятно, угрозой вызова каких-нибудь ментальных… ментов. Хибари Кёя. Хибари. Хибари. Хибари. Хибари. — Кёя, — губы дрогнули сами, произнося бездумно чужое имя, и Хаято, медленно выпрямляясь, встречается в отражении взглядом с собственными дикими глазами, растягивает губы в такой ухмылке, будто скалится в немом обещании вцепиться самому себе в горло, и проговаривает ещё раз, уже намеренно, перекатывая звуки по языку вместо леденца, словно надеясь после этого ощутить вместо мерзкого привкуса рвоты дурманящую свежесть мяты. — Кёя. Легче не становится, зато в груди сжимается болезненно, а после заходится в бешенном темпе сердце, явно намерившись в этот раз всё же разбиться к чёрту о рёбра. Ну и похуй. Не очень-то и хотелось. Ничего другого и не ожидали, знаете ли. Ураган долго, со вкусом и даже каким-то мазохистским рвением чистит зубы, почти в кровь сдирая дёсны и внутреннюю часть щёк, но так и не понимая, за что же он себя наказывает. Видимо, за то, что придурок, иных причин на горизонте как-то не маячило, и Гокудера с мрачным удовлетворением оставляет щётку в покое и плетётся уныло обратно в комнату — благо, у каждого свой санузел и заблёвывать общий не пришлось –, тут же, не снимая костюма и соблаговолив лишь стряхнуть с ног ботинки так небрежно, словно это были не Manhattan Richelieu, а пластиковые шлёпки за бакс, повалившись на не застеленную постель. Плевать. Душ — утром. Расчёсываться — утром. Искать чистую одежду — утром. Попытаться не выглядеть разбитым, словно на душе кошки не просто скребутся, а закапывают то, чем успели нагадить — утром. Забыть об этой тупой влюблённости — видимо, блять, никогда. Остаётся лишь зажмуриться и покрепче смять в подрагивающих пальцах простынь, безнадёжно смирившись с мыслью, что на завтрашнем собрании придётся снова увидеть Хибари — словно мало того, что образ этого надменного мудака появляется перед глазами каждый раз, стоит лишь опустить веки. Но завтра это будет официальная встреча, завтра он будет в своём, как всегда, идеально выглаженном костюме и с галстуком под тон, завтра на его лице снова застынет это дебильное безэмоциональное выражение, но сегодня… Сегодня же всё по-дружески, «по-семейному» во всех смыслах слова, потому что на посиделках присутствовала и Савада — уже Савада — Киоко, а потому можно и одеться более неформально. Сам Гокудера и не подумал изменить уже ставшему привычным костюму, а вот хранитель Облака рассудил иначе и припёрся в своём излюбленном тёмном кинагаши (ну же, скажи, сколько оно стоило? Наверняка не стандартные пятьдесят тысяч йен, судя по качеству ткани), столь удачно оттеняющем природную японскую бледность и выразительные светлые глаза, и… пепельноволосый залип. Просто тупо стоял за креслом Тсунаёши с бокалом вина и пялился на росчерк ключиц, частично не скрытых воротом, на лёгкую улыбку-ухмылку на тонких губах, на далеко не хрупкие, но изящные запястья, то и дело появляющиеся из широких, свободных рукавов. Нет, ему доводилось, конечно, видеть бывшего главу ДК в подобной одежде и раньше, но тут то ли алкоголь в голову ударил, то ли астрологи предсказали Марс в Стрельце, Венеру в полном астрале, а Урагана — в охуеть какой жопе, но взгляд отвести удалось далеко не сразу. И не на совсем. Все эти более чем свежие воспоминания проносятся перед глазами итальянца словно в замедленной съемке, буквально покадрово, восстанавливая изображение максимально детально — конечно, он ведь этого проклятого Хибари чуть взглядом не сожрал –, а после дробятся на мелкие осколки, осыпаются мозаикой и собираются снова, будто бы у Гокудеры зрение стало фасеточным, и он с мучительным осознанием тупизны подобного ощущает себя мухой. Надоедливой, прилипчивой мухой, которая часами кружит вокруг, и так, и эдак примеряясь, чтобы присесть на чужой рукав. Или колено. Или… Хаято сдавленно матерится и с размаху впечатывает кулак в подушку. Утро с радостью социопата принимает его в свои болезненные объятия, истязая одновременно тошнотой, головной болью, отвратительными мыслями и смутным беспокойством по поводу того, что он вполне мог проспать собрание из-за того, что напрочь забыл поставить будильник. Заставив себя со сдавленным стоном подползти поближе к изголовью кровати, пепельноволосый тупым взглядом вперился в стоящие на прикроватном низком столике часы, и, убедившись, что времени ещё достаточно, немного взбодрился и поплёлся в душ. …окончательно же Ураган взбодрился лишь включив ледяную воду и осознав по весьма странным ощущениям, что одежду со вчера так снять и не удосужился. Буквально вывалившись из душевой кабинки на пол, Гокудера с трудом выпутался из насквозь промокших и потяжелевших тряпок, неприятно липнущих к телу, и, сдавленно матерясь и сыпля проклятиями, отправил их в корзину с грязным бельём. После этого, уже спешно расправившись с водными процедурами и лениво елозя зубной щёткой по нижней челюсти, он с мучительной ясностью осознал, что на данный момент по неебически удачному совпадению запасного костюма у него попросту не имеется — всю официальную одежду буквально на днях было решено отправить или на тщательную чистку, или на помойку. Причём решено самим подрывником. «Придурок», — так и читалось в насмешливом взгляде его собственного отражения. «Нахуй иди», — безрадостно оскалился в ответ пепельноволосый. Втискиваться пришлось в дранные чёрные джинсы, о которых благополучно позабыли ещё пару лет назад, и тёмно-серую футболку с тупой летающей тарелкой и ещё более идиотской надписью «Rubami se non hai paura», которую ему подогнал ржущий Ламбо после весьма познавательной, на взгляд самого Гокудеры, лекции по поводу высокой вероятности существования инопланетной жизни. Ну, от тупой коровы, которой Бовино, несомненно, и остался, — тупые подарки, а сам Ураган был весьма доволен, что некогда ознакомился со столь познавательными статьями (про уравнение Дрейка доводилось слышать и раньше, а вот о том, что уже выдвинули теорию о существовании тридцати шести альтернативных видов жизни в их Галактике — нет), да и, говоря по правде, это серое убожество немного грело душу. Пусть это и придурочный подгон от придурка, но ведь от придурка своего, почти родного. А вот джинсы разочаровали — сели как влитые, хотя и до этого были в облипку. Подрывник до этого тешил себя иллюзиями, что он вытянулся за последнее время, потяжелел в кости, но его телосложение к массивности всё ещё не тяготело и явно не планировало. Не стать ему вторым Ямамото или Сасагавой, сражающих девушек — впрочем, вспоминая Луссурию, возможно, не только их — своей вполне недурственной мускулатурой и широким размахом плеч. Хотя, впрочем, если вспоминать Хибари, то он и без горы мускул был весьма и весьма привлекательным и статным… Блять! «Придурок», — лишь снова в наглую скалилось отражение, но подрывник лишь досадливо поморщился, одёргивая низ футболки и поправляя перекрутившиеся цепочки на поясе джинсов. Обтягивали они и правда нещадно, Хаято уже успел отвыкнуть от того, насколько не внушающим и обманчиво слабым он кажется со стороны. Ну, подумаешь, жилистый и худощавый, зато подвижный и гибкий, делающий в бою ставку на скорость и мозги. Интересно, а Кёе нравятся такие?.. Блять. — Придурок, — впервые соглашается со своим отражением итальянец, но в ответном взгляде больше не видит прежнего веселья — и решает криво осклабиться сам. На собрание он чуть не опаздывает, в последний момент вваливаясь в кабинет Савады — взъерошенный, в этом странном шмотье, чуть взбешённый беседой на грани сумасшествия (или обычного похмелья, чёрт его знает) с собственным отражением — и ловя на себя полный непонимания взгляд Десятого, от которого, кажется, краснеют даже уши. Ямамото же — вот придурок, ничего нового — лишь хохочет и спрашивает, с чего вдруг Гокудера решил вернуться в счастливые подростковые годы, хотя сам пепельноволосый, хоть убей, не может вспомнить среди черепов, динамита и матных фразочек на весь размах тощей грудной клетки летающие тарелки, да и счастливого лет в шестнадцать особо много в памяти не наскребётся, но в ответ всё же не огрызается; Ламбо, пиздюк мелкий, растягивает губы в томной самодовольной ухмылке заправского Дон Жуана — наверняка за ним и его пятнистым воротником уже толпа девиц выстроилась. Хотя, может, и не только девиц, да, про Луссурию всё ещё помним, хрен забудешь. Все намёки на хорошее настроение разбиваются в хлам под ледяным взглядом пронзительных серых глаз. Впрочем, хранитель Облака почти сразу отворачивается, но пепельноволосому хватает и секундного зрительного контакта, чтобы его прошибло морозом до самых почек. На негнущихся ногах Хаято с трудом доходит до своего места — и собрание тут же начинается. Ждали только его. Una maledizione. Ураган почти позволяет себе усмехнуться, но воздух тут же застревает где-то в глотке — он осознаёт, что сидит напротив Хибари. Напротив настолько невыносимого и прекрасного, напротив настолько невыносимо прекрасного Хибари. И всё собрание — коту под хвост, все слова Джудайме — мимо, ибо и остаётся только что следить за скучающим выражением лица брюнета, ненавязчиво прячущего зевок в ладонь и щурящегося сонно. Гокудеру уже даже не беспокоит то, что этот ублюдок так откровенно игнорирует весьма воодушевлённую речь Тсунаёши — он и сам её игнорирует, право слово –, его уже ничего не беспокоит, кроме льда чужих глаз и острых японских черт лица. Он смотрит — и не может насмотреться, так, словно видит впервые. Он смотрит на чужие скулы, на бледную кожу, на то, как дёргается кадык, когда Кёе заблагорассудится сделать глоток предложенной каждому из них воды, на то показывающиеся, то скрывающиеся за рукавами пиджака запястья — и понимает, что медленно дуреет. До него доходит то, что собрание закончилось, лишь на последних фразах Десятого, и он ясно осознаёт просьбу (приказ) всем хранителям ближайшие пару недель оставаться на базе. Всем. Включая… Блять. Блять. Fanculo tutto! Подрывник надеялся, что его личная экзекуция уже закончилась (хотя прекрасно понимал, что она только начинается — сталкиваться ежедневно с этим!.. этим…), а потому поднялся и направился к выходу, как и остальные хранители, как его перехватил Хибари и, глядя прямо в глаза (и удерживая весьма крепко за плечо, от чего по телу и так прокатилась волна жара), спросил: — Sembro qualcuno che sa avere paura? На десяток мучительных секунд Гокудере показалось, что у него перехватило дыхание, что воздуха в комнате воздуха стало непозволительно мало, что его лицо становится краснее и краснее с каждым моментом, но он всё же с трудом выдавил из себя: — No, non sembri. В ответ на это Облако, лишь многозначительно хмыкнув, соизволил удалиться — и только в тот момент до Урагана дошло, что это было намёком на тупую надпись на его футболке, а от того дыхание окончательно перехватило. Он кинулся к столу с оставленными на нём недопитыми стаканами воды, почти инстинктивно хватая стакан Хибари и опустошая его жадными глотками. А когда уже дошло… Хаято не помнил, как он добрался до своей комнаты, он вообще ничего не осознавал толком, кроме одного — он впервые подрочил на этого невыносимого ублюдка с прилипшим к его лицу бесстрастным выражением. А дальше… а дальше — лишь тростниковая патока дней, засасывающая, тягучая… чёрная. Из-за требования Дечимо Облаку пришлось временно переехать на базу, в подготовленную специально для него комнату, и Гокудера видел его теперь постоянно, везде, предвещая встречи или совсем их не ожидая. Он видел его на собраниях. Он видел его в столовой. Он видел его в коридорах. Он видел его во снах. Меласса. Грёбанная чёрная патока. С каждым днём — всё хуже и хуже, всё… сложнее. Хаято и не заметил, насколько быстро начал пустеть его личный бар. Он упустил и тот момент, когда в нём не осталось ни одной бутылки. С досадой избавившись поздним вечером от последней (паршивейшего кальвадоса, стоит заметить), Гокудера случайно пересёкся в коридоре с Хибари — и понял, что ему мучительно не хватает его истраченных запасов. Хранитель Облака и не взглянул на него, лишь поприветствовав коротким, сухим кивком, а Хаято уже развернулся и почти бегом направился за условной помощью, к комнате Ямамото, в поисках не поддержки — просто очередного способа существования. — У тебя есть выпить? — хрипло интересуется итальянец, не размениваясь на лишние сантименты и приветствия (не прощались, нечего тут начинать) и диковато глядя исподлобья. — Есть, — с улыбкой соглашается брюнет, клоня голову набок словно любопытная обезьянка. На первый взгляд смотрит добродушно, на все последующие — пиздец как насторожено, и это невольно раздражает Урагана с каждой секундой. Он что, крышей поехал или за свои действия не отвечает, что ли?! — Дай, — даже не просит — требует Гокудера, на что после секундной заминки получает лёгкое отрицательное покачивание головы, а следом за ним, даже не давая времени закипеть из-за отказа, — гостеприимный широкий жест мозолистой от частых тренировок с катаной (уже — только с ней, бита давно в прошлом) ладони. — Проходи. Хоть пару стаканов пропусти со мной за компанию, прежде чем утаскивать всё в свою берлогу, — с настолько солнечной улыбкой произносит Такеши, что прямо слепит, и, дождавшись, пока подрывник протиснется мимо него в комнату и займёт одно из кресел, закрывает дверь, делая недлительную паузу и окидывая приятеля чрезмерно пристальным взглядом, произнося с нажимом. — Ты же не планировал один напиваться, верно? Хаято молчит, и мечнику только и остаётся что со вздохом поставить на невысокий столик у кресел пару роксов и бутылку виски. Ямамото знает, что пепельноволосый виски не любит, но тот предпочитает отмалчиваться, а потому стаканы беспрепятственно наполняются янтарной жидкостью. Льда у хозяина комнаты не имеется, но о нём и не спрашивают — Ураган просто крепко обхватывает тонкими пальцами гранённое стекло и методичными глотками опустошает ёмкость. Её тут же наполняют повторно. — У тебя всё в порядке? — всё же интересуется хранитель Дождя, покачивая в руке лишь наполовину опустевший первый стакан, в то время как Гокудера уже доцеживал третий, не отрывая взгляд от одной точки. Разумеется, сейчас он скажет «Да», отказываясь от помощи и не желая ничего обсуждать, разумеется, придётся попытаться всё же вытянуть что-нибудь из этого упрямца, чтобы хотя бы понимать, осознаёт ли сам своенравный итальянец то, насколько глубоко он влип… во что бы там ни было, возможно, стоит попытаться найти совет… — Нет, — лишь просто выдаёт через пару десятков секунд пепельноволосый, поднимая взгляд на мечника и криво усмехаясь. Тот вопросов больше не задаёт. Кажется, Урагану не нужны советы. Кажется, он и сам прекрасно осознаёт, что влип. Всё же не глупый и взрослый, даже чуть более спокойный, чем раньше. Они больше не говорят, и на прощание, вручая несколько наобум выбранных бутылок, Такеши осторожно улыбается, не решаясь на слова поддержки, и получает в ответ угрюмый, но благодарный кивок. Хаято действительно легче. Раз уж они даже с бейсбольным придурком настолько притёрлись друг к другу и научились взаимопониманию, то и его идиотская влюблённость не сможет разрушить связи их уже крепкой, несомненно, семьи. Даже если в попытках скрыть факт своего помешательства он будет вести себя как конченный долбоёб. Любезно предоставленный Ямамото алкоголь закончился буквально за пару дней, и Гокудера, всё более угнетаемый его отсутствием — а, заодно, и присутствием хранителя Облака –, всё более уныло пересчитывает иссякающие запасы сигарет. Судя по ставшему почти обыденностью сизому облачку под потолком его комнаты, притормозить с куревом и правда было необходимо. Но… Пальцы с тяжёлым, горьким привкусом никотина привычно ложатся на язык, холодя его бесчисленным количеством колец, и буквально через секунду безжалостно толкаются глубже, к глотке. В очередной раз отплёвываясь и схаркивая, как ему самому начало казаться, вместе со слюной ком флегмы, уже не зная, делает он это до сих пор только в прямом или уже давно перешёл и на переносный. По крайней мере, с каждым днём становилось всё более похуй — причём нет, мать вашу, не на сраного Хибари Кёю, а на всё остальное. В частности, на то, что он себя гробит. Как и на то, что пришлось зачастить на винный (ладно, не только винный) склад Вонголы для особых встреч и приёмов. Почуявший неладное ещё задолго до возросшей в несколько раз тревожности своей Правой руки, Тсунаёши попытался осторожно выспросить у подрывника причины его беспокойства, на что тот лишь пламенно (на деле, полумёртво) уверял, что с ним всё отлично, кивая при том как болванчик. Ураган безмерно уважает Десятого, разумеется, он ему абсолютно, безоговорочно и до гробовой доски предан, но сейчас, вглядываясь в обеспокоенные и словно бы укоряющие карие глаза, он хочет послать нахуй эту вот гиперинтуицию Вонголы: во-первых, пепельноволосый абсолютно убеждён, что Такеши хватило ума держать рот на замке, так что винить было больше некого; а во-вторых, он был ещё более уверен разве что в том, что Савада и так знает и то, чем он ебёт сам себе мозг двадцать четыре на семь, и то, каким именно образом это делается. От того, насколько все вокруг понимающие, проницательные и готовые поддержать тошнило похлеще, чем от бутылки метаксы, смешанной непосредственно в желудке с текилой. Судя по взгляду, Тсуна понимает-чувствует и это, от чего хочется просто взвыть и вздёрнуться на галстуке на ручке собственного кабинета, но шатен лишь мягко сжимает пальцами плечо Гокудеры и удаляется после, не давая тому дойти совсем уж до крайней грани ненависти к самому себе. Ямамото всё ещё улыбается тепло и сочувствующе. Савада отводит взгляд и нервно барабанит пальцами по столешнице или любой подходящей плоскости, с трудом переваривая собственное решение не вмешиваться. Сасагава просто не замечает ни черта, кроме тренировочной площадки, где он дни напролёт пытается то ли вбить в голову Ламбо азы ближнего боя, то ли вышибить из него остатки мозгов. Бовино же томно смотрит из-под тяжёлых век, позёвывая почти не показушно в ладонь и по-пижонски одёргивая воротник. Хаято же в очередной раз направляется в погреб за парой любовниц на этот вечер — например, его руки будут весьма неплохо смотреться на покатых бёдрах соджу и джина. На обратном пути, уже отягощённый приятной ношей, подрывник пересекается с самым нежелательным кандидатом на встречу в коридоре, его личным пиздецом и неразделённой любовью. — Празднуешь, травоядное? — спрашивает у итальянца виновник его длительного запоя в общем и тахикардии на данный момент в частности, вскидывая изящно бровь. Блять. И вдох не сделать, пока смотришь, и взгляд не отвести, пока он смотрит так… так. Пока опаляет холодом льдисто-колких глаз, пока кривит губы в короткой презрительно-насмешливой ухмылке, пока небрежно ерошит подушечками пальцев пёрышки по-свойски пристроившегося на плече Хибёрда. — Soffro, — всё же находит в себе силы хрипло выдохнуть Ураган, стараясь не пялиться слишком уж откровенно на губы Кёи и возвращая взгляд к его глазам — вот бы ещё от этого не сжималось всё в груди до ослепляющей боли. Нет, это просто невероятная блядская удача, что его руки сейчас заняты бутылками — иначе бы он попросту не выдержал и схватился за воротник бывшего главы ДК, чтобы… На миг от воображаемого жара чужого тела в глазах словно помутилось. — Меньше бы таскал бутылки у своего обожаемого зверька-Десятого — может, и страдать бы не доводилось, — без упрёка, но как-то отстранённо произнёс брюнет, обходя оторопевшего Гокудеру и лишь чудом не задев его плечо своим, бросив лишь напоследок. — Debole. Хаято так и замирает в том коридоре словно громом поражённый, лишь через минуту приходя в себя и срываясь изначально на сдавленные смешки, а после — и на лающий, неконтролируемый смех, раздирающий горло. Это он-то слабак! Да и какое дело этому до невыносимости заносчивому пидору до того, сколько он пьёт и сколько бутылок уже успел взять?! Сам-то он со своей непереносимостью алкоголя и вовсе не пьёт, уже после первого стакана, как у истинного сына Востока, взгляд осоловевший и рожа красная! Так какого хуя делает вид, что его ебёт, сколько и чего у них осталось из бухла, если сам только и будет что чаем прихлёбывать и смотреть презрительно своими раскосыми глазёнками?! Stronzo. Его хватает лишь на то, чтобы дойти до собственной комнаты и закурить, нервно несколько раз клацнув и без того ветроустойчивой зажигалкой, будто пытаясь высечь искру, попутно наполняя рокс джином. Сигарета выкуривается в несколько длинных тяг, джин оправляется в глотку всего за пару глотков, а сам Гокудера уже идёт по коридору обратно. Он не уверен вообще куда, ноги сами его несут, кулак сам требовательно колотит в дверь — и, лишь стоит узреть вновь перед собой столь ненавистное и любимое лицо, Хаято, кажется, впервые за минуту делает вдох. А после выдыхает. Выдыхает и воздух, и поток слов, и ругательства, и спутанные признания. Высказывает всё, что думает о чёртовом Облаке, как тот его достал, как тот ему необходим, как, мать вашу, от его вида одного воротит. — Наконец ты решил поговорить ртом, — Хибари лишь губы в привычной ухмылке кривит, и Гокудера моментально вспыхивает пороховой бочкой, бикфордовым шнуром, готовым вызвать всеуничтожающий взрыв, но его плечи накрывают крепкие руки и тянут внутрь комнаты — и запал теряется моментально. И вновь пальцы с тяжёлым, горьким привкусом никотина привычно ложатся на язык, холодя его бесчисленным количеством колец, однако на этот раз язык чужой, ласкающий, чуткий, заставляющий всё естество замереть в трепете. И тряпки летят на пол словно сами собой не из-за того, что приходится выпутываться из них после душа, а ибо их стягивают умелые руки, обжигая холодом ладоней бёдра и оглаживая острые колени. Хаято сам не понимает, что делает, шепчет что-то сбивчивое, неверяще скользит пальцами по обрису лопаток, цепляется за плечи, оглаживает шею, сглатывает от ощущения влажного от смазки у промежности, ведущего к складочке меж ягодиц — и окончательно теряет голову. Всё ощущается настолько правильно, что и думать не надо: и горячая тяжесть тела сверху, и словно бы насмешливые, но ласковые слова над ухом, и как ладно в его нутро входят сначала сдобренные лубрикантом пальцы, а после — и обтянутый латексом член, и как он бёдрами подмахивает без раздумий, ловя чужой ритм, словно это очередная тренировка — словно во время последних совместным тренировок он мог думать о чём-то другом. Он чувствует Хибари всем нутром, так глубоко, что дыхание перехватывает, чувствует и собственнические укусы на изгибе шеи и плеча, чувствует стискивающие до гематом ягодицы пальцы — и считает, что ничего более правильного в жизни не чувствовал, пусть голова и идёт кругом до полной потери связи с реальностью. Его берут уверенно, грубо, вколачиваются до пошлых шлепков яиц о ягодицы, но сил хватает лишь на то, чтобы отчаянно цепляться отчаянно соскальзывающими ногами за чужие бока. Пепельноволосый не помнит, как кричит, выгибаясь под Кёей, что-то любовно-матерное, как пачкает спермой животы, как не отпускает сразу, судорожно вцепившись в плечи Облака и выжидая его последние сладкие толчки внутрь. Он находит в себе силы прийти в себя лишь тогда, когда уже Хибари выходит, а сам Гокудера, тяжело дыша, лежит на взмокшей под его спиной простынёй шёлковой, хватая ртом воздух подобно выброшенной на берег рыбе. Он бездумно свешивается с кровати, дабы отыскать в кармане пиджака, сброшенного в спешке, пачку сигарет, и закуривает, не успев спросить разрешения — но, выпрямляясь, видит на прикроватной тумбе явно давно там оставленную пепельницу. — Non ho paura, — звучит небрежно из-за плеча Урагана, и тот не может сдержать невольный глупый смешок. И правда ведь. Боялся лишь он сам. И, растянувшись расслабленно вновь на постели и руки за голову закинув, Гокудера смотрит сквозь пелену дыма на всё ещё великолепного, прекрасного, уже не блядского Хибари, через зажатую в зубах сигарету задавая запоздалый лукавый вопрос: — Come mai?