Летний день в городе у моря выдался необычайно ветренным. К полудню вдобавок хлынул ливень. Горожане, как могли, порятались под крышей. Те же, у кого не было дома, толпились под многочисленными арками. На время дождя попрошайки предпочитали забыть неприязнь и свары. Лучше потерпеть недруга, чем вымокнуть до нитки.
По безлюдной улице торопливо шагала крошечная девочка в сером платье, сгибаясь под тяжестью огромного короба. Быстрые светлые глаза почти сразу увидели цель: сбившихся немногим лучше, чем столпившиеся под аркой попрошайки, улыбнулась и протянула покрытой чирьями старухе краюшку хлеба.
— Это ж куда тебя отправили, малую такую? — укоризненно проворчала нищенка, но угощение выхватила и принялась тут же спешно поглощать, насколько позволяли почерневшие от гнили зубы. То и дело она косилась на других нищих. Одного, потянувшегося было к её хлебу, старуха проворно огрела по макушке увесистой клюкой.
Девочка улыбнулась ей, как родной.
— Вы за меня не волнуйтесь, бабушка: не в первый раз! А вы, дядюшка, тоже возьмите: я сколько могла принесла, чтобы всем раздать понемногу…
— Знаю, знаю, что не в первый. Раньше без отца приходила: случилось с ним чего? Захворал, может? Зараза-то, вона, по городу гуляет.
— Здоров, милостью Илматера: в храм многие за помощью идут, присматривает, как может. А мне вот дело важное поручил! — девочка важно вытянулась, пытаясь казаться крупнее и старше. Но даже так она едва ли доставала рыже-каштановой макушкой большинству собравшихся до пояса.
— И не боится, что сделают с тобой чего! Тьфу. Хороший человек отец Лорган, а всё ж дурной, — старушка по-собачьи встряхнулась. С коротких, кое-как остриженных волос выпала и тут же скрылась крупная блоха.
— Да кто же меня обидит, бабушка? — малышка лучезарно улыбнулась и протянула последний кусок одному из бродяг, как не замечая его оплывшего изуродованного лица и кислого запаха пота. «Бабушка» от комментариев воздержалась: всё обсасывала горбушку, стараясь размягчить корку. Маленькая девочка наблюдала за тем, как бродяги едят, с таким умилением, как будто покормила стаю пушистых котят. Помахав им напоследок рукой, она вышла наружу, под дождь. Подошвы деревянных башмаков застучали по мостовой. Ноги ныли, не столько от долгой ходьбы, сколько из-за тяжёлого груза, который она волокла всю дорогу. Ничего! Вот поправятся больные, отец снова будет ходить вместе с ней, а, может, кто-то ещё из храма. Тётушка Янисса, например. Уж она-то не даст ни в обиду, ни тяжести таскать.
Девочка поняла, что снова начинает жаловаться, и тут же одёрнула себя. Разве доверил бы ей отец такое важное дело, если бы считал, что она не справится? Она уже взрослая — целых шесть лет! Не так и много с неё просят, если глянуть на остальных, что трудятся, не покладая рук. Оттянув лямки короба, чтобы не так давили на плечи, малышка свернула в переулок. Отсюда уже рукой подать до Василисковых Ворот, а там и до дома!
— Видали, убогая пошла?
Несколько мальчишек сидели на ящиках у забора, подпихивая друг друга локтями. Двое только шептались между собой, а вот третий, самый мелкорослый и тощий, говорил нарочито громко, так, чтобы проходящая мимо девочка непременно услышала.
Аралия стиснула зубы и ускорила шаг.
— Э! — в спину понесся свист, каким подзывают собак. Девочка ещё сильнее ускорилась, почти перейдя на бег. Опустевший, но всё ещё громоздкий короб за спиной не позволял как следует маневрировать. Немудрено, что наглый мальчишка обогнал её и ткнул в плечо.
— Ты чего это невежливая такая, а? В храме отвечать, когда с тобой разговаривают, не научили?
Говорил он так возмущённо, словно ему нанесли величайшее в жизни оскорбление, но на дне чёрных глаз сверкали насмешливые искорки. Аралия попыталась обойти задиру, но он и не думал отставать: выскочил перед ней, преграждая дорогу.
— Ты у меня ничего не спрашивал.
— А?! — мальчишка нехорошо прищурился.
— Я сказала, — девочка в сером повысила голос и вздёрнула подбородок, чтобы посмотреть в лицо обидчику, — Что ты у меня ничего и не спрашивал, чтобы тебе отвечать!
Его товарищи, оставшиеся сидеть на ящиках, дружно загоготали.
— А вот и спрошу. Чего ты со своими тут забыла? Вечно тут бродите в своих серых тряпках. Тоже мне, заботливая… как это у вас, убогих, называется? Недо-жрица?
— Я не жрица, — пробормотала девочка. Пока нахал разглагольствовал, она успела разглядеть его как следует: чёрные волосы грязные, засаленные, одет в многократно перештопанную рванину. Желание защититься требовало немедленно упрекнуть, что не ему называть робы жрецов Илматера «тряпками». Их принципы, окружавшие с рождения, требовали сделать над собой усилие и посочувствовать чужому бедственному положению.
Снова тычок в плечо:
— А кто?
— Меня Аралия зовут. А тебя?
Явное дружелюбие, с которым малышка улыбнулась ему, явно застало наглого мальчишку врасплох. Но, если он и потерял самообладание, то лишь на мгновение. Почти сразу он снова криво усмехнулся.
— Энвер. А тебя знаю. Видел, как ты с убогими крутишься. Из храма ты! Дочка Лоргановская.
В его устах это звучало как худшее обвинение.
— И меня назад ждут. Так что…
На этот раз мальчишка сжал её плечо и не выпускал, с силой впивая костлявые пальцы.
— А помочь?
— Если помощь нужна, то в храм приходи. Папа и остальные всех принимают. Хочешь, отведу?
Проигнорировав щедрое предложение, задира оглядел её с ног до головы: прикидывал, что можно потребовать. Наконец, он заметил нужное и расплылся в самодовольной щербатой улыбке.
— Вас же бедным учат помогать, правильно? Всё-всё отдавать, хоть последнюю рубашку? — вроде бы говорил он то же, чему старались следовать знакомые жрецы, но уж слишком елейно, так, что от напускной сладости сводило зубы. Энвер ткнул пальцем в ботинки на её ногах:
— Вот и делись давай, не расстраивай своего бога! У тебя обувь есть, а я босой хожу.
Он и вправду стоял босым, то и дело зябко поджимая пальцы. Аралия неуверенно поёжилась. Идти до дома будет холодно и больно, особенно по камням. Она засомневалась — и почти сразу устыдилась сомнений. Разве вправе она решать, кто достоин помощи, а кто — нет? Ей найдут другую обувь дома. А у Энвера, похоже, и дома-то толком нет, может, даже семьи…
— Держи!
Потеряв дар речи, наглый мальчишка смотрел, как она стягивает башмаки и носки, чтобы и то, и другое протянуть ему. Теперь они вдвоём стояли босые. Лицо Аралии выражало мрачную решимость и своеобразное торжество.
— Вот! Они тебе, правда, будут немного малы. Но других нет. Прости, пожалуйста.
Дождь усилился. Он лил, не переставая: Аралия невольно ёжилась под порывом ветра.
А черноглазый мальчишка, только что смеявшийся над ней, уже не казался угрозой. Что-то изменилось в его самодовольном лице, что-то, шокировавшее даже его самого. Оправившись от потрясения, он мигом выхватил башмаки из её рук и кинулся бежать по переулку, во всё горло вопя:
— Во дурёха! Видели?! Дура же!
Потом был долгий путь домой, дольше, чем Аралия рассчитывала: с непривычки каждый камушек, впивавшийся в стопу, ощущался как острый нож, а каждая холодная лужа — как ледяное проклятье, промораживающее до костей. Потом она объяснялась перед приёмным отцом и долго отогревалась у огня, а после не выходила на улицу еще четыре дня.
И всё же она была уверена, что в их с Энвером стычке, несомненно, одержала победу.
***
За шумом ливня едва слышалась колыбельная. Призрачный, неестественный, слишком чуждый лабиринтам ночных трущоб. Такой обманчиво тонкий и слабый, каким уставшая мать могла бы убаюкивать третью ночь подряд не спящее дитя. Этого голоса уличный сброд страшился больше, чем шумных пьяных драк и звона стали. Лихие головорезы, заслышав незатейливую песенку, ежились и плотнее затворяли ставни. Полудикие в своей жестокости обитатели дешевых ночлежек — кое-как складывали из привычной ругани обережную молитву.
«Если она поёт, — шептали бродяги у ночных костров, — Значит, помер кто-то».
Главная причина ночных страхов тем временем нежно гладила спутанные волосы лежащего у неё на коленях юноши. Капли стекали по его худощавому, остроносому лицу, затекали в широко раскрытые глаза. Он не моргал. Рот застыл в предсмертном вопле. Девушка, чьё лицо скрывала красная вуаль, провела кончиками пальцев по его разверстой груди. Она могла пересчитать каждое ребро, смутно белеющее в тёмном разрезе, могла, опустив руку ниже, целиком погрузить замёрзшие ладони в ещё тёплые, скользкие внутренности.
Дождь всё усиливался. Вода, бегущая к канализационным стокам, смешивалась с выпущенной кровью. Та, кого суеверный народ прозвал Плакальщицей, представила, как поток несёт её дальше и глубже, под толщу земли. Зловонное течение устремится к морю, но кровь вольётся в иную реку. В маслянистые багровые воды, которым нет начала и конца. Те, из которых она явилась в мир, чтобы одарить его величайшей благодатью — забвением.
Пусть те, кто страдали и терзались, пройдут через последний обряд, освобождающий душу от плоти. Больше не будет для мёртвого боли и голода, истают льдинкой былые беды и тревоги. Не останется ничего, кроме тихого вечного сна. Под красной вуалью девушка ласково улыбалась, закрывая убитому глаза и заботливо укладывая его руки поверх рассечённой грудной клетки.
Это был её мир, тёмный и неизменно пустеющий. Она пела, как мать поёт для любимого, долгожданного ребёнка. Жизнь утекла сквозь пальцы. Снова, как и всегда, она осталась здесь одна.
Или не совсем.
Убей.
Она услышала чавканье грязи под чьими-то ногами, хриплое дыхание, и тут же вскочила. Сегодняшняя жертва уснула навеки, но отец будет только рад, если их станет на одну больше. Кто бы ни явился, она споёт и для него. Однажды испустят последний вздох под её песню все живущие, от бедняков в ветхих хижинах до герцогов и королей в роскошных постелях. Тело двигалось само, знающее, как ускользнуть от удара, направленного в челюсть, как проскочить под рукой и налететь всем весом в разбегу, сбив врага с ног.
Убей его вскрой от шеи до паха разрежь его как свинью кровь так прекрасна
Мужчина в чёрном ударился головой о камень, но, судя по тому, что выругался — с недостаточной силой, чтобы проломить череп. Тогда она сжала окровавленные пальцы на его горле, сдавила изо всех сил, выбивая из противника судорожный хрип.
Сломай ему шею пусть умирает медленно пусть осознаёт каждый миг убей
Сильная рука сжала запястье до хруста, заставив невольно ослабить хватку. Мужчина тут же дёрнулся, наугад выкинул руку вперёд и дёрнул за край капюшона. Вуаль соскользнула, открывая её лицо, и вдруг его глаза странно расширились в удивлении.
— Ты?..
Голос отца, зовущий к кровопролитию, вдруг замолчал. Девушка, не веря, протянула руку к лицу того, кого только что остервенело душила. Дотронулась до щеки. Черты, которые она и не надеялась увидеть вновь, не развеялись, как положено мороку. Противник знакомо сощурился, скрывая первое потрясение, и прокашлялся, сплёвывая кровь. Вряд ли она что-то повредила в его горле: скорее, прикусил щеку или язык.
— Аралия?.. — он разглядывал её, даже не думая бежать, со странным любопытством. Словно тоже не верил, что при столь странных обстоятельствах жизнь снова свела именно их пути. Бледные губы убийцы, с которых недавно лилась смертельная колыбельная, медленно приоткрылись.
— Энвер?..
***
Звуки битвы доносились до притупленного разума как сквозь толщу воды. Они совсем не волновали, словно происходили в ином, неизмеримо далеком мире. Женщина в ветхой красной робе медленно брела мимо мертвых тел, едва осознавая, что скоро битва захлестнет и ее. Стены отзывались на касание легкой вибрацией. После прикосновения от пальцев протянулась нить сероватой слизи. Из тысячи вопросов, терзавших изъеденный разум, один повторялся чаще.
«Кто… Кто я?»
Ничего. Бесформенные, изломанные образы и грязные пятна, какие остаются, если провести ладонью по не успевшей высохнуть картине. У женщины в красном не было прошлого, не было своего имени. Зато было чужое, вырезанное в плоти: в него складывался узор шрама на предплечье.
«Энвер».
