Четвёртая жизнь

Между лопаток прилетает маленький камень — недостаточно, чтобы серьезно навредить, но достаточно, чтобы пугливо дернуться. Как ни перебирай ногами, силясь поскорее спрятаться, а в спину всё равно несется мерзкий хохот. Мальчишки разбегаются, когда Аралия приходит в город вместе с отцом или кем-то другим из жрецов, но тут как тут, стоит ей явиться без присмотра. В этот раз проще: вместо огромного короба — маленькая корзинка: отец поручил зайти к знакомой лавочнице и заодно купить у неё яблок. Выход из тесного, заставленного бочками переулка на задворках порта совсем рядом. Почти верится, что в этот раз её оставят в покое, но тут в уличном гаме Аралия различает торопливые шаги. Она не успевает развернуться: её с силой толкают в спину, содержимое корзинки разлетается по мостовой. Смех одного из обидчиков, самый неприятный и колючий из всех, совсем близко. Она разворачивается, стискивая зубы, чтобы не разреветься. Болит ободранный при падении локоть. А черноглазый растрепанный мальчишка в рванье — смеётся. — Ой, извини! Не заметил, больно ты мелкая, — он корчит неискреннюю сочувственную гримасу. — Дай собрать помогу! Он действительно склоняется за одним из укатившихся яблок и протягивает ей. Аралия знает, что это западня, и всё же тянется за яблоком. Энвер тут же отдёргивает руку и демонстративно откусывает кусок. — Что? С бедными уже не делишься? Ай-яй, что твой папочка-жрец скажет? И тут что-то происходит. Это непохоже на привычную горечь обиды. Её Аралия привыкла проглатывать, уговаривая себя, что даже самый дурной человек может пойти навстречу, если не закрывать душу. Непохоже и на жажду справедливости. Ненависть. Чистая, всепоглощающая, от которой глаза застилает багровой пеленой, а пальцы конвульсивно сжимаются. Вместо слов из горла рвётся что-то среднее между воплем и рыком. Она не помнит, как бросается на задиру, как неожиданно легко опрокидывает на спину и остервенело бьёт, не позволяя себе остановиться. Он сопротивляется, безусловно, но этого недостаточно. Мальчишка, крупнее и выше неё, кажется сейчас слабым, как тряпичная кукла. Разорви его на куски вырви язык чтобы не смел больше сказать ни слова Его вопли согревают сердце. Ноздри щекочет потрясающе приятный запах. Он перекрывает саднящую боль в разбитых костяшках и прокушенной губе. Аралия вдыхает полной грудью, кусает подвернувшиеся пальцы, и аромат становится острее. Аромат пролившейся крови. Двое товарищей Энвера, визжа, как свиньи, несутся по переулку. Даже взрослые невольно останавливаются, потрясённые зрелищем. Потом. Всё — потом. А сейчас… Размозжи ему череп давай же кости так приятно хрустят если их сломать Дёргающаяся, как у марионетки, рука тянется к крупному камню у обочины. Убить его. Такие недостойны жить, недостойны дышать. Аралия по-звериному рычит, и вдруг слышит, что Энвер смеётся. Его смех, счастливый и торжествующий, отрезвляет. Стук крови в висках отступает. Она отшатывается, в ужасе глядя на окровавленные кулаки. Постепенно приходит и боль, и осознание. Теперь она понимает каждое слово жуткого голоса и содрогается всем существом, и трёт руки подолом платья, но розовато-красные капли всё равно проступают на исцарапанных фалангах. Сев на мостовой, мальчишка сплёвывает выбитый зуб и широко улыбается: весь его рот в крови. — А ты не совсем безнадёжная, а? — он слегка шепелявит, но смотрит на неё восторженно, словно впервые по-настоящему позволил себе присмотреться. — Я думал, вообще злиться не умеешь, а ты… Ну даёшь! Он встаёт и протягивает ей грязную ладонь: на запястьях глубокие, кровоточащие царапины, как от звериных когтей. Аралия оглушённо мотает головой, отступает, задевает плечом незнакомого работягу и тут же срывается с места, ничего не видя от слёз. Маленькая девочка бежит, не разбирая пути, напуганная той яростной силой, сметающей все барьеры. Её трясёт от слёз, так, что она едва может говорить. Даже когда приёмный отец приседает рядом, аккуратно держит за плечи, пытается разузнать, в чём дело, она только едва связно выдавливает в перерывах между икотой: — Я ударила его. Ударила его! Так ведь неправильно! Мы должны помогать, защищать, сочувствовать, мы… Ласковая ладонь отца касается макушки. Лорган не злится, только улыбается, как всегда: успокаивающе и чуть устало. В серо-голубых глазах нет осуждения, только бесконечное тепло и нежность. — Расскажи мне всё. И она рассказывает, шмыгая носом и растирая раскрасневшиеся щёки. Он выслушивает сбивчивую исповедь и слегка похлопывает приёмную дочь по вздрагивающей спине. — Милая, скажи: неужели ты думаешь, что я оставлю тебя только потому, что ты не следуешь безукоризненно пути Илматера? Что забочусь о тебе, ожидая, что ты безоговорочно последуешь по моим стопам? — Но бьют других только очень, очень плохие люди! Вместо наказания её осторожно треплют по волосам. — Наше служение — непростое дело, дитя моё. Оно не может быть навязано извне. Да, мы приняли тебя, но не потому, что ждали чего-то взамен. Ты не должна ни мне, ни Покалеченному Богу ничего. Я не смею потребовать с тебя ни добрых дел, ни жертв. Уязвлённая его теплотой больше, чем самым страшным наказанием, Аралия обнимает приёмного отца. От его серой робы пахнет лекарствами и немного — сырой землёй. Подняв голову, она видит измождённое, но счастливое лицо в ореоле пробивающегося сквозь окна храма предзакатного света. — Я прошу лишь одного, Аралия. Заметь: прошу, а не приказываю. — Станешь ты жрицей или нет — неважно. Просто не забывай, что здесь тебя ждут и примут, какой бы путь ты ни избрала. — Правда? — она с надеждой смотрит на Лоргана снизу вверх. Слёзы ещё поблескивают на глазах, но уже не льются в три ручья. Вот бы и ей вырасти такой! Сильной, уверенной, непоколебимой. — Конечно же. Не кори себя. Я буду рядом. Всегда рядом, какую бы тропу ты ни избрала. Хлещущая через край сила уступает место приятной сонливости. Аралия почти дремлет в колыбели заботливых рук. Жуткий голос молчит. Пока — молчит.

***

Над серыми крышами Нижнего Города едва созревал блеклый рассвет. Кое-где в переплетениях улиц мелькали огоньки и двигались человеческие тени, такие маленькие и незначительные, если смотреть сверху. Аралия поёжилась: в такие часы всегда прохладно, даже летом. — Я думала, ты умер. Слишком мало силы в этих четырёх словах. В них нет бесконечных туманных ночей, в которые маленькой девочке снилось, как её друга разделывают на куски и варят в котле, а после, как звери, дерутся за куски пожирнее. Или, скажем, разрезают ему брюхо и набивают камнями, чтобы выбросить в море где-нибудь возле порта. Неудивительно, что молодой мужчина с отросшими растрёпанными волосами и лёгкой щетиной смотрит так неизменно-легкомысленно, словно их прошлая встреча состоялась не целую жизнь назад. — Всего-то побывал в Аду. Даже вернулся, как видишь. Энвер смеётся, но мелкие, едва заметные рубцы ожогов на его руках говорят сами за себя. Где бы он ни был — его окружал огонь. После всего, во что превратилась её жизнь за последние несколько лет, Аралия легко поверила, что это было адское пламя. — А я вот о тебе тоже подумывал иногда. Правда, представлял, что ты последовала за отцом и стала одной из этих благостных болванов в сером. А ты и впрямь… Последовала. За настоящим отцом. Девушка передёрнулась: даже вознося молитвы, она могла назвать Баала «отцом» только через силу. — В моём сердце не меньше милосердия, чем было раньше. — Безусловно, — как прежде, Энвер насмехался над ней, выразительно посматривая на засохшую кровь на её подоле. Девушка тут же подогнула ногу, чтобы следы недавнего убийства не так бросались в глаза. Её губы, ещё недавно изгибавшиеся в улыбке, мучительно скривились. — Посмотри вниз! Ты знаешь, как они живут. Все эти бедные, брошенные люди без гроша за душой. У них нет и шанса. Вся их жизнь — растянутая на года агония. Как бы они ни пытались всплыть — слишком велика глубина. Они задохнутся, не увидев света. Мерно кивая в такт её пылкой речи, старый друг достал из поясной сумки крупное красное яблоко, к которому тут же примерился охотничьим ножом. Наблюдая за лезвием, Аралия закончила на выдохе: — Да, через боль. Но я спасаю их от ещё большей боли. — Поэтично. Хочешь? — Ты не слушаешь. Не дожидаясь ответа, Энвер разрезал яблоко надвое и вложил половину в её бледные мозолистые пальцы. — Ты просила посмотреть. Знаешь, что вижу я? Сплошь убийцы и предатели. Каждый, даже самый хилый из них, с радостью наступил бы на горло ближайшему другу, лишь бы подняться повыше. Отбросы, полностью заслужившие свое место на самом дне. Порыв ветра взъерошил его волосы. Машинально Аралия потянулась, чтобы пригладить их, и только на полпути сообразила, насколько это неуместный жест. Она предпочла сделать вид, что смахивает что-то с его плеча. — Большинству из них для счастья хватило бы совсем немного. Короткий смешок. — Ага. Корыта с помоями, чтобы жрать от пуза. Приятно знать, что в этом мы сходимся. — Ты был одним из них. Собеседник закатил глаза, всем видом прося не напоминать о дурном. — Был? Я всё ещё один из них. Вот только я сделаю всё, чтобы выбраться. А эти… Скорее сожрут друг друга, чем признают, что даже не пытались. В упрямом порыве он знакомо сдвинул брови, и на миг все годы, что были после, исчезли. Двое вчерашних детей снова сидели плечом к плечу и мечтали о лучшем мире. — Ты можешь рассчитывать на меня. Как и раньше. Впервые за время их неспешной беседы в чёрных глазах промелькнуло что-то, похожее на интерес. Энвер чуть подался вперёд, внимательно вглядываясь в её черты. — Надеюсь, ты не только о задушевных беседах. — А ты о чём? Как ни старалась Аралия выглядеть хладнокровной, она вдруг поняла, что не может отвести взгляд. Радость от встречи и облегчение от упавшей с плеч многолетней ноши бурлили внутри, захлёстывали сердце, привыкшее к существованию в полусне. Нельзя злиться. Нельзя радоваться. Чем больше отпускаешь контроль, тем громче повелевающий голос. Даже сейчас он звучал на периферии сознания, то ли принадлежащий Баалу, то ли отражающий её собственные потаённые мысли. Убей его столкни вниз тут недостаточно высоко чтобы разбиться насмерть умойся в его крови выпей до дна его боль и страх Широкая ладонь вкрадчиво легла на плечо. В предрассветном холоде тепло его руки почти обжигало, даже сквозь плотную чёрную перчатку. — Есть тут пара типов. Вечно лезут в мои дела. Сорвали последнюю сделку. Было бы славно, если бы кто-то вроде тебя подарил им… Как ты говоришь? «Милосердие». — Я — не наёмный убийца, Энвер. Теперь он смотрел прямо в её глаза. Смотрел тепло, дружелюбно, почти заискивающе. С такой улыбкой пошло бы предлагать веселую авантюру, но никак не планировать убийство. — Ты убиваешь ради божестваа, чьи ценности на деле презираешь. Не делай вид, что это не так. Баал и сострадание так же совместимы, как чёрное с белым. Чтобы разорвать контакт взглядов, Аралия посмотрела на свою ладонь. И тогда он ободряюще положил свою руку поверх ее, все еще сжимающей половинку яблока. Глядя на сочетание его перчатки с белой кожей, она невольно подумала: «Ты не прав. Чёрное хорошо сочетается с белым. Даже слишком». — Так неужели не убьёшь ради меня?

***

Что-то вырисовывалось в языках пламени. Женщина в красном сидела у костра, медленно перебирая вьющиеся волосы. Как ни дери гребнем, всё равно сбиваются колтунами. Наверное, дело в крови, пропитавшей их от корня. В бою так сложно остаться чистой, особенно если предпочитаешь сражаться вблизи, упиваясь смертью. — Ну-ка покажь! Что там? От зычного голоса Карлах она вздрогнула. Зыбкое воспоминание ускользнуло. — Не пойми неправильно, солдат. Все мы тут порезанные, кто больше, кто меньше, — Карлах опрокинула в себя флягу и с сожалением хмыкнула. — Но у тебя шрам уж больно интересный. Аралия потянула рукав ветхой красной робы, пытаясь прикрыть вырезанные буквы на предплечье. Бесполезно: размашистая надпись видна сквозь прорехи. Вышло чуть криво, с грубыми острыми углами, но всё равно, к её сожалению, читаемо. — Надо же. Из всех ублюдков мира, именно этот… Как на скотину, клеймо поставил. — Я понятия не имею, о ком ты говоришь. Женщина слегка лукавила. На тираду Карлах о прежней службе, о господине, продавшем ее Зариэль, какой-то образ зашевелился в памяти. Нескладная девчонка, еще подросток, но уже достаточно взрослая, чтобы разбивать черепа, широко улыбается за спиной мужчины. Сердце странно щемит. Не из-за её судьбы — из-за него. Как он выглядит? Они знакомы? Кажется, вот-вот вспомнишь, ну же, ещё немного. Имя разливается по жилам, как наркотик, успокаивает. За ним ей чудится что-то. Обещание? Клятва? Карлах хмуро щурится. Того и гляди, разрубит или ухватит покрепче, чтобы сжечь живьем. К дыму костра, как наяву, примешивался запах жженых волос и паленой плоти: в диких видениях Аралия видела, как плоть слезает кустами с обугленных костей, как лопаются глаза и текут по щекам кипящей слизью. Эта женщина опасна. Может узнать. Она может выдать. Узнать… Выдать… Что? А помрачневшая собеседница все молчит и вглядывается в ее черты. Сама того не замечая, склоняется всё ближе. Кожу уже обжигал исходящий от неё ореол нестерпимого жара. Аралия решилась спросить напрямик: — Почему ты так на меня смотришь? Отрезвленная вопросом, Карлах отстранилась. — Напомнила кое-кого. Неважно. Пошло оно. Еще выпьем? — Да… Да, разумеется. И она пьёт, даже смеётся, кажущаяся беспечной. Но больше она не может видеть в этой женщине кого-то, кроме врага. Убить уничтожить она должна уйти она должна отступить она опасна она убьёт его она ненавидит его Голос Баала сливается с желанием закрыть своей спиной, защитить, столь отчаянным, что Аралия почти не удивляется, когда вскоре приходит в себя у мёртвого тела. Уилл торжествующе выдыхает, убирая в ножны клинок. — Никто не посмеет ранить тебя, — шепчет она, сама не зная, к кому обращается, жадно пытаясь сосредоточиться на всём, что успела узнать до того, как «дьяволицу» настигла кара. Вспомнить лицо, касание рук, тепло объятий. Того, о ком она помнила лишь то, что любит его — пылко, яростно, больше жизни. Ты мой. Твоя жизнь принадлежит только мне. Если однажды убийца придёт за тобой — это буду я.