***
Вчерашняя ночь была полна азарта охоты, но сегодняшняя отличалась от неё, как отличаются чёрное и белое. Спокойная, уютная, тёплая. С нижнего этажа доносились негромкие голоса и смех, звенела посуда. Кто-то играл на лютне, другой — подпевал невпопад. Так живо. Так чуждо для неё. За запертыми дверями у неё был свой небольшой мирок. Он всегда существовал недолго, зарождаясь, когда щёлкала дверная задвижка, и умирая в лучшем случае с первой алой полосой на светлеющем горизонте. В этом мире не было никого, кроме них с Энвером. Вчера Аралия заставила затихнуть сразу несколько сердец. Она спела для каждого, вопреки переполняющей воле отца. Лорд Убийств желал не только смерти, но и страха. Жертвы должны знать, во имя чего умирают, и, испуская последний вздох, замирать в ужасе, как кролик перед удавом. Так поступил бы любой нечестивый убийца. Но нет, она — не мясник. Она — проводница, что отводит их на самую грань, а после подталкивает, чтобы отправить в блаженный вечный сон. Каждая рана на их теле стоит ей новых ран на изрезанных ладонях: впиваются шипы на рукояти клинка. Забирая чужую боль на себя, ты обязана страдать. Разве не так другой, приёмный отец представлял истинное благо? Иногда она сомневается — как сейчас, когда вслушивается в биение сердца Энвера, лёжа головой на его груди. От мысли, что этот стук может замедлиться, а после — затихнуть, оставив её в тишине, Аралия дрожит и обнимает его, как сделала бы это любая влюбленная женщина. Мир ненадолго становится чётче. Реальнее. Никакой экстаз убийства не заменит возможности быть рядом, прикасаться, целовать. Она перехватывает свою руку, тянущуюся к горлу дремлющего Энвера, и сжимает запястье до хруста. Он слегка приоткрывает один глаз и вопросительно смотрит, хотя уже знает ответ. Аралия отворачивается и сглатывает ком в горле. — Однажды я не справлюсь. Тихий, самоуверенный смешок. — Я серьёзно, Энвер, — Аралия сжимает губы и кулаки, как никогда остро чувствуя свою беспомощность. — Однажды я тебя убью. Задушу, может быть. Или даже просто сломаю шею и буду смотреть, как ты задыхаешься. Представь эту беспомощность в его глазах ты будешь последней на кого он будет смотреть последней кто услышит этот хрип Девушка не зажимает уши только потому, что знает: это бесполезно. Алчущий крови голос звучит внутри. Её осторожно берут за плечи, заставляют обернуться. Затем сильные руки сжимают оба её запястья, направляют. Аралия до крови кусает губу, когда он кладёт её ладони на своё горло. — Задушишь, говоришь? Давай. Яростный импульс прошивает сознание. Перед глазами ничего, кроме багровой пелены. Она снова — зверь, загоняющий добычу. Его кадык трепещет в железной хватке: если как следует стиснуть, изо всех сил, она могла бы раздавить его гортань, как комок пересохшей глины. Он всё ещё держит её за руки, но даже не пытается оттолкнуть. Хриплые попытки вдохнуть звучат как лучшая музыка. Аралия словно мёрзла всю жизнь, а теперь, наконец, могла отогреться. Та часть её разума, что боялась за него, вдруг обернулась крошечной песчинкой, которую захлестнула гигантская волна. Сквозь пелену она видела, как побагровело его лицо, как открывается и закрывается рот в попытках захватить хоть немного воздуха, и молила, чтобы это прекратилось. Но неумолимая волна влекла вперёд, к финалу, который казался неизбежным. «Я приказываю: остановись». Он не произнёс этого вслух — всё сказало настойчивое прикосновение к плечу и цепкий, отрезвляющий взгляд. Короткий приказ опустился, как лезвие гильотины, и отсёк кровавое забытье. Аралия снова владела собой и сразу разжала трясущиеся пальцы. Осознав произошедшее, она закричала и съёжилась, как испуганный ребёнок. Энвер ободряюще погладил её по обнажённой спине, содрогающейся от рыданий. — Зачем? Зачем?! — она путается в словах, хочет одновременно обвинить и прижать к себе. Как он может относиться так легкомысленно к силе её отца?! Почему провоцирует, зная, насколько легко Аралия обрывает чужие жизни?! Когда рыдания немного стихают, она понимает, что знает ответ. — Ты не боишься, — бормочет она, потираясь щекой о его ладонь. Возлюбленный улыбается, точно приступ её безумия для него — лишь занятное развлечение. Аралия обнимает себя за плечи: по спине крадётся холодок. — Не боюсь. Я слишком хорошо тебя знаю. Не в плохом смысле, но ты очень предсказуема. Тебя легко прочесть… Легко предугадать, где твой предел. — А если бы ты ошибся? — Я не ошибаюсь. Огненный жар и ледяной холод, между которыми её швыряет каждый раз, как она подчиняется отцу, наконец, затихают. Аралия шепчет, преданно глядя в тёмные глаза: — Однажды ошибёшься. И тогда именно я стану твоей смертью. — Безусловно, — соглашаясь, он не верит ни на грош. — Ты будешь моей последней, самой совершенной жертвой. Знаешь, почему? Она прижимается к Горташу, по-звериному вдыхает знакомый запах, трётся носом между его шеей и плечом. — Когда я спою для тебя, я вскрою себе горло. Мы умрём в один день, любимый. Ты и я. Впервые насмешливое выражение ненадолго исчезает с его лица. Её гладят по волосам непривычно мягко, и держат так бережно, что Аралия едва не плачет. Ощущения разрывают надвое. Хочется сбежать, забиться в самое глубокое и тёмное подземелье, спрятаться среди мертвецов и кровавых рек — и одновременно остаться в кольце его рук навечно. — Пожалуй, обойдёмся без смертей. Нам с тобой умирать ни к чему. Теперь её очередь грустно усмехнуться. — Ты говоришь это избранной дочери Лорда Убийств. — Я говорю это своей возлюбленной соратнице, — он приподнимает её голову за подбородок, не позволяя отвернуться, — с которой мы будем жить и править вечно. Тихий шорох за полуприкрытыми ставнями заставляет обернуться. Аралия успевает увидеть тень — прекрасно знакомую тень с пустыми белёсыми глазами — и тут же нехотя отстраняется. Глупо было надеяться, что сегодня всё пройдёт спокойно. — Не останешься? — с некоторым сожалением тянет Энвер, гладит сзади по плечу. Его голос всё ещё звучит немного хрипло. Изредка он потирает шею, и тогда уже на её горле сжимаются душащие пальцы совести. Аралия тяжело вздыхает, прежде чем потянуться за платьем. Несносная сестра не будет ждать.***
Как же отвратительно всё, чего касаются иллитиды. Их колония — словно жуткий, отвратительный организм. Аралии хотелось разодрать каждую жилку, заставить это место кровоточить, давить когтистую мелюзгу ногами. Не потому, что она испытывала к ним такую уж сильную ненависть. Они МЕШАЮТ. Мешают и соратники. Их негромкие переговоры за плечами сливаются в назойливый гул, как от роящихся над гниющим трупом мух. Громом гремит, оглушает тяжёлый зов Абсолют. Они содрогаются каждый раз, услышав призыв склониться. Она продолжает идти: бороться с подавляющей силой, жаждущей взять тебя под контроль, слишком привычно. Когда что-то лопается в голове, череп наливается раскалённым металлом, а обрывки воспоминаний хлещут, как грязная вода сквозь рушащуюся плотину — Аралия едва не кричит. — Я помню, — бормочет она, уже не замечая исполинского Старшего Мозга, увенчанного нетерийской короной и Кетерика Торма, исподлобья посматривающего на двух других избранных. Черноволосый, темноглазый мужчина с хитрой полулыбкой кажется почти безобидным рядом со старым некромантом, закованным в железо, и быстрой, гибкой женщиной в броне, точно сделанной из выделанной человеческой кожи. Аралию трясёт от неконтролируемой ярости. — Когда всё закончится, Орин, — голос звучит тяжёлым и чужим, — Я сдеру с тебя шкуру и повешу на стене храма. Манерный бледный эльф посмеивается в кулак. — Шкуру сдерёшь, говоришь? Вот это я понимаю — немного доброты от Илматера… Аралия пропускает очевидную насмешку мимо ушей. Ей больше нет дела до заветов Илматера, не откликавшегося на её молитвы. Он больше не её бог, равно как и Баал. Её новое, истинное божество гораздо ближе. Его чёрные глаза отражают сияние нетерийского камня, заключённого в золотую перчатку тирана.