Папа никогда не ругает, не осуждает. Только предостерегает, рассказывая о том, что люди бывают злонамеренны и не стоит позволять жестоким людям склонять тебя к дурным поступкам. Но ещё иногда рассказывает о том, как его, ещё молодым послушником, приставили ухаживать за отъявленным головорезом. Лиходей свалился в тяжёлой лихорадке на подходе к храму, и для Лоргана это стало первым испытанием веры.
— Это было тяжело, девочка моя. Не думать о людях, которых он замучил до смерти. Не думать об изувеченных жизнях, и видеть перед собой лишь несчастного, нуждающегося в нашей поддержке. Но я сумел переступить через себя. Сумел говорить с ним без предубеждения, словно не вижу его прошлого и крови на руках.
— И что потом? — Аралия ёрзает на стуле в нетерпении, хоть и знает, чем закончилась эта история: она слышит её каждый раз, когда отца одолевает тоска.
— Я увидел то, что осталось от его человечности — а он услышал меня в ответ. Через три года этого человека было не узнать. Словно я не подал ему воды в час нужды, а смыл этой водой всю налипшую на его сердце грязь. Не всегда те, кто совершает зло, испорчены полностью. Многих толкает отчаяние, боль, нужда… С тех пор каждый раз, как души касаются сомнения, я вспоминаю его. Глаза его счастливой жены, их играющих детей. Ему, павшему так низко, нужна была протянутая рука, а не висельная петля. Когда я понял это, я впервые почувствовал, что больше не один. С того дня воля Покалеченного Бога вела меня — как ведёт до сих пор.
Мягкий, розоватый рассвет поднимается за витражными окнами. Аралии кажется, что они вовсе не один в этот ранний час в зале храма. Словно некто могущественный, бесконечно благой и терпеливый, гладит её по волосам, а затем подталкивает в спину, и к горлу подступает ком. Ей хочется быть такой же сильной и уверенной, а ещё не сомневаться — никогда больше. Хочется верить, что в каждом есть хорошее.
Пока получается верить только в Энвера — но не в его родню.
Крупный мужчина с красным от злости лицом снова и снова вскидывает кожаный ремень. Энвер защищается привычно, даже не вскрикивает, когда удары полосуют вскинутые руки, и, жмурясь, успевает даже швырять в отца ругательства.
— Сколько мне ещё за тебя краснеть, а?! Воровать вздумал?! Я из тебя эту дурь быстро выбью!
— Чтоб тебе… Ай! Провалиться, хрен старый!
— Ты как с отцом говоришь, щенок?! — рассерженным зверем ревёт Драво Флимм. Его выпученные глаза кажутся водянистыми, слишком светлыми. Полная противоположность глазам Энвера.
— А что ты мне отец, ещё доказать надо, зная, какая мамка шлю…
Отшвырнув ремень, обувщик бьёт наотмашь, сбивая сына с ног. Не удовлетворившись, он кидается за ним, пинает ногой в живот, заставляя согнуться. Энвер больше не исторгает ругательства — только кашляет, пытаясь отдышаться, и слабо вздрагивает от новых ударов.
Драво Флимм всего лишь человек, но, если смотреть на него глазами ребёнка — это огромное, жуткое чудовище. Аралия на миг замирает у калитки, не уверенная, что сможет одолеть этого зверя. Но жутко поблескивающие инструменты и рассыпанные гвозди, которые должны бы напугать, наоборот, заставляют броситься на подмогу. Слишком страшно, что взбешенный отец, не заметив, убьёт сына.
Мужчина не успевает остановить руку, когда Аралия влетает между ними, раскинув руки, пытается заслонить Энвера своей грудью. Её, более лёгкую, удар отшвыривает к забору. Трещат то ли доски, то ли её кости, больно так, что темнеет в глазах. Рот наполняет привкус крови от прикушенного языка. Потрясённый, обувщик молчит. Молчит и Энвер, растерянно приподнявший взъерошенную голову. На его щеке багровеет кровоподтёк.
— Ты ещё кто?! — опомнившись, Драво Флимм хватает её за плечо, рывком ставит на ноги, отряхивает платье, затравленно осматривается — нет ли с девочкой родителей. Аралия сдвигает брови и, стараясь звучать так же строго, как отец, начинает:
— Быть может, ваш сын и совершил плохой поступок, но это не значит, что вы мо…
Закончить не получается: её хватают за руку и тащат за собой, убегая со двора обувной лавки. Вслед несутся злые вопли и угрозы, что, стоит Энверу вернуться домой, от него мокрого места не останется.
А после они сидят под аркой, там же, где иногда собираются нищие. Оба молчат, пытаясь отдышаться. Энвер слегка морщится, потирая плечо. Под ветхой рубахой виден чёрно-багровый кровоподтёк. От жалости и невозможности помочь дрожат губы.
— Зачем ты его злил? — такая звериная жестокость для воспитанницы храма Илматера — тёмный, туманный лес. Аралия блуждает в нём наощупь, кое-как подбирая слова. Энвер ёжится и обхватывает плечи: под опухшим глазом лиловеет синяк.
— А чё, думаешь, стал бы прощения просить, и визжать, мол: «Утютю, папуля, не надо, не бей», — он бы скорей перестал, что ли? Да насрать ему. Так хоть душу отведу. Дура ты, конечно. А если б пришиб? Я-то привык, а ты… Не болит хоть?
В спину, кажется, воткнулось несколько заноз, но Аралия отрицательно мотает головой. Нет, не больно. Куда больше страшно и обидно. А вот Энвер не выглядит печальным. Друг зло ухмыляется, и она знает: в его голове уже родился коварный план.
— Ничё-ничё. Посмотрим, как запоёт, когда жопой на гвоздь присядет.
— Он же тебя опять ударит.
— Да в любом случае ударит. Найдёт, за что. А, может, как заснёт, углей ему за шиворот насыпать…
Тянет улыбнуться. Невыносимо хочется увидеть, как этот жестокий человек визжит от боли и корчится, как полураздавленный паук в луже. Но Аралия стискивает своё запястье — то слегка хрустит — и приказывает страшному голосу замолчать. Вместо изобретения новых планов мести она неуверенно бормочет:
— Если тебе будет плохо, ты можешь прийти в мой храм. Тебе там помогут.
— Помогут? — Энвер раздражённо цокает языком и хмурится. — Что они там сделают, ты скажи? Придёт к ним папаша мой — так они и вокруг него начнут приплясывать. Ах, бедный-несчастный, как ты запутался, давай мы тебя по головке погладим, и разом всё простится!
Хочется возразить. Но здесь, на улице, под порывами прогорклого ветра, доносящего запахи тухлых водорослей и рыбного рынка, вся мудрость Илматера вытекает из девочки, как вода из треснувшего кувшина. А ведь трещина может быть маленькой, совсем незаметной, и снаружи кувшин будет выглядеть целым… Аралия говорит едва слышно, и собственные слова кажутся похожими на детский лепет.
— Илматер утешает и защищает. Для наказания есть другие боги.
Энвер слегка щурится. Опухший глаз закрывается почти полностью.
— Ну, значит, из богов он самый слабый. Или глупый. Уж лучше бы мне помогли в храме такого бога, который бы сделал так, чтоб папаша лопнул, как мыльный пузырь. Или там в Ад провалился и живьём сгорел- Ай, зараза!
От неосторожного прикосновения царапина на щеке снова начинает кровоточить. Вместо проповедей Аралия отдирает кусок ткани от своей юбки, чтобы вытереть кровь с его лица.
***
Нож входит так глубоко, что кончик упирается в кость. Если раздвинуть пальцами края раны и вычистить мясо, её можно будет увидеть, но тогда испортится задуманный узор.
В полумраке комнаты дешёвой ночлежки девушка в красной вуали разглядывает оставленный на собственной руке надрез критично, как художник — незавершённую картину. Сидящий рядом темноволосый мужчина задумчиво отхлёбывает вино из кубка, но не задаёт вопросов.
— Я люблю тебя, — уголок рта подёргивается, как в припадке. Нежность и тепло переполняют Аралию, и ей кажется, что любых слов недостаточно, чтобы выразить, насколько глубоко в ней проросло это безумное, неконтролируемое чувство. То, что ведёт её, когда затихает голос Лорда Убийств.
Она всхлипывает и режет снова, так, чтобы сложилась первая буква. Хочется вогнать лезвие глубже, выскоблить его имя на каждой из своих костей, чтобы оно осталось с ней даже тогда, когда трупные черви сожрут плоть. Рука немеет. Аралия по-звериному хрипит. Отставив кубок, мужчина тянется к её плечу, осторожно прикасается. Он готов попросить остановиться, и тогда она улыбается сквозь боль.
— Всё хорошо. Я хочу помнить, понимаешь? Всегда. Даже когда отец властвует надо мной, твой голос… Он словно заставляет его говорить тише.
Вторая буква. Третья. Сердце бешено колотится, звериные инстинкты убийцы протестуют. Они твердят, что нож следовало бы вонзить в грудь Энвера Горташа, так недооценивающего могущество Баала. Вонзить один раз, чтобы потом бить снова и снова, пока не раскроется наружу переломанная грудная клетка.
Даже за стиснутыми веками Аралия видит, как фейерверком взрываются кровавые брызги, и кусает пересохшие губы, чтобы не позволить тёмному зову заполнить сознание.
— Смотри, — умоляет она, словно один взгляд Энвера придаёт сил. Аралия не знает, его ли крепкая рука держит её на плаву или железная, подавляющая длань Бейна, но знает, что, пока он рядом, она сумеет остановиться.
И он смотрит, жадно, не отворачиваясь ни на миг, пока она режет свою руку, выводя кончиком тонкого лезвия его имя.
— Ты принадлежишь мне. Не Баалу.
Она трётся щекой о его подставленную ладонь, улыбается, пока тьма внутри зло съёживается и шипит рассерженной кошкой. Аралия знает, что за эти слова ей придётся заплатить — кровью своей и чужой. Но сейчас это кажется слишком незначительной ценой. Она выводит линию за линией, и её губы шевелятся в почти молитвенном экстазе.
«Смотри, какой я стала. Теперь я могу тебя защитить. Пусть во мне нет целительного света, пусть его источник иссох и увял — ничто больше меня не сдерживает. Я убью каждого, кто тебе навредит или даже просто встанет на пути. Закройся мной, как щитом. Направь меня, как направлял бы свой клинок».
— Я твоя, — выдыхает она, закончив.
— Моя, — улыбается Энвер, стирая выступающую на свежих порезах кровь и целуя её в лоб.
Странное ощущение незавершённости повисает на душе. Она ждёт соразмерного ответа, но возлюбленный только наполняет два кубка дешёвым вином, подавая один ей.
Оба летят с грохотом на пол, когда девушка набрасывается на него и толкает. Он не ожидает нападения, и потому его на удивление легко оседлать, прижав руку коленом к дощатому полу. Он пытается вывернуться, требует прекратить, но это работает лишь тогда, когда разум очищается, оставляя место зову. Сейчас она действует по своей воле, и эта воля приказывает вонзить нож в его руку. Аралия успевает немного криво вывести первую букву, прежде чем ему удаётся схватить её и отшвырнуть, как бешеную кошку. Громыхает опрокинутый стол. Сюда давно бы сбежались зеваки, если бы во всей ночлежке был кто-то живой, кроме них двоих.
Аралия озорно щурится, не выпуская оружия из рук.
— Такие клятвы обычно дают обе стороны. Ты прав, Энвер. Я — твоя. Но и ты — мой. Ничей больше. Слышишь?
— Ты сомневаешься во мне? — он вопросительно выгибает бровь. — Столько лет спустя?
Вместо ответа она целует лезвие ножа, на котором смешалась их кровь.
Символ самой чистой из возможных клятв.
***
От каждого шага поднимается облачко серой пыли.
Женщина в полуистлевшем красном платье бредёт, спотыкаясь, через поле боя. Израненные босые ступни так замёрзли, что холодная, иссохшая земля кажется теплее. Тусклый свет лунного фонаря съёжился до размеров крохотной сферы, едва укрывающей её целиком. Сейчас день, но мир всё так же накрыт чёрным бархатом ночи.
Шепчущие тени крадутся за ней, норовя гибкими руками уцепиться за подол. Или это тени от покачивающихся изуродованных деревьев без единого листа? Аралии всё равно. Её сердце переполнено покоем и умиротворением.
Тела тифлингов переплелись, навечно замершие в объятиях смерти. Глаза некоторых, подёрнутые пеленой, широко раскрыты. Тех, кого не добили культисты, иссушило проклятие. Ни скрип колёс от их гружёных телег, ни перезвон голосов — ничто больше не нарушит благостную тишину.
Может, действительно что-то есть в наставлениях Госпожи Утрат, о которой так часто говорит та жрица? Вечная тьма, должно быть, похожа на бесконечный, лёгкий сон, где нет ничего — ни страданий, ни боли, ни тебя самой.
Но ещё в заповедях Шар упоминалось забвение, и вот с его ценностью Аралия не была готова согласиться. За каждую крупицу утраченной памяти, за каждый приступ головной боли, давящий на виски, она готова была уничтожить хоть саму тёмную госпожу, хоть толпу уродов с щупальцами, хоть весь этот мир. Она должна найти то, что потеряла, то, от воспоминания о чём так мучительно ноет сердце. Накануне, кажется, он снился ей — тот человек, которого она любила всей душой. Тот, которого должна найти и защитить.
Так Аралия думала, не отводя взгляда от силуэта мрачных башен на фоне блеклой луны. Остатки памяти звали её туда, и что-то шептало, что она уже была здесь. Но почему? Как? Когда?..
Она не должна забывать, потому что если забудет — обречена.
Она не должна забывать.
