В его саду цветут камелии

      Странное чувство. Необъяснимое. Притягательное. Ты осторожно приблизился к чьему-то сердцу, бьющемуся безумно громко и быстро, чем-то сильно взволнованному, что не может успокоиться ни на секунду, хотя бы чуть-чуть, ты смотришь на этот орган, по сравнению с тобой невероятно огромный, рассматриваешь каждую оплетающую его жилку, не слушая — ощущая это тяжелое биение, удивительно даже, своими низкими частотами не вызывающее у тебя тошноту, протягиваешь руку, будто бы желая прикоснуться к этому эпицентру жизни, но не смеешь ведь, замираешь так, вглядываясь в пульсирующую поверхность. Не дотронуться, на самом деле, до него, как бы ты того ни хотел –нечто плотное вокруг сердца просто не даст тебе подойти ближе, не позволит ощутить биение под ладонью: нельзя, это священно, неприкасаемо ни для кого; почему же ты думаешь, что когда-то сможешь дотянуться, коснуться? Не многого ли ты так хочешь?       Но ведь в этом сердце столько чувств, которые ты не сможешь постичь сам, их нет в человеческом теле, потому что они гораздо выше даже любви, которой что только не обзывают не разбирающиеся в себе люди, выше всего, что может испытать самый святой из живших и живущих на Земле; это не человеческое сердце, может быть, потому так тянет к нему? И кровь, которую разгоняет этот поражающих размеров орган, — не алая густая жидкость, конечно нет; прозрачная, зеркальная вода, в которой отражается яркое солнце, игриво скользящее лучами по голубому небу, отражается луна, преданный маяк всем заблудшим в пору, когда местность накрывает сонный мрак, вместе с помощницами-звездочками, стеснительно мерцающими вокруг нее; это быстрые ручьи, шумные моря, бескрайние океаны, это проливные дожди, снега, которых, однако, нет в этих краях, град. Огибают тонкие сосуды с чистой водой сердце, протягиваются от него к прозрачным легким, заботливо их оплетают, словно пытаясь заглянуть, что же находится внутри них, спрятавших в себе нечто такое же ценное, как это вечно живущее сердце, и вода сочится сквозь тонкие-тонкие поры, льется на дно плавно расширяющихся сосудов, чтобы уже там с некоторым удивлением, немым восхищением и, конечно, чувством долга, аккуратно огибая, словно играючи, то раздваиваясь, то вновь сходясь, всколыхнуть жизнь в распустившихся в легких прекрасных цветах.              …Ясмин вздрогнула, только послышался глухой стук: новый порыв ветра с большей злостью толкнул довольно тонкое на вид стекло в стальной раме, словно больше желая из чувства собственной значимости напомнить о себе, чем заставить девушку испугаться или, тем более, причинить ей вред. Ясмин чуть отступила назад, продолжая смотреть на песчаную бурю, от которой ее охраняло, ограждало лишь прозрачное стекло, удивительно холодное — вероятно, из-за поддерживаемой температуры внутри, — на котором даже остались отпечатки от ее пальцев и ладони, чем в неконтролируемом жесте коснулась поверхности, забывшись, будто бы думая, что сможет потрогать, ощутить эту стихию пустыни, это сердце, закручивающее вокруг себя все живое. Но она в помещении, если это можно так назвать, стоит за стеклом, которое беззащитно лишь перед молотом — и то не перед каждым, — почувствовать у себя в руках маленькое безумие, воспарившее над землей вместе с клубами песка, невозможно; более того, Ясмин, наверное, даже счастлива, что не находится сейчас по другую сторону стекла, что ее смогли вытянуть из всепоглощающего буйства чувств в сердце.              До сих пор стоит в ушах звон в ритм порывов ветра мелких золотых цепочек на ядовито-красном платке на лице, а перед глазами — лишь песок, кажется, не просто осевший на складках плотной одежды — облепивший, проникнувший под кожу, в сосуды, побежавший вместе с кровью, отчего конечности тогда неприятно тянуло, как в момент болезни, и тело ощущалось странно, будто оно плавится, сыпется и смешивается с песком, лихорадочно гоняемым ветром по всей пустыне, кажущейся бесконечной. На губах — мелкие песчинки, что ощущались до ужаса отвратительно, словно что-то инородное, ненастоящее, неестественное, не поддающееся никакому объяснению, пугающее. И это чувство абсолютной потери времени и пространства: когда, кроме ветра и песка, вокруг тебя ничего нет, ты не можешь заметить смену света, не понимаешь, где кончается первая минута и начинается вторая: вокруг тебя ничего не меняется, получается, не меняется и время, все стало статичным, не подверженным никаким изменениям. Как мало, оказывается, нужно человеку, чтобы перестать воспринимать время.       Шла? Стояла? Она не помнит, но буря не стихала ни на мгновение, и песок все так же, как и минуту назад, как и час назад, застилал взор, наполнял глаза вместо слез, рот вместо воздуха, и в сердце уже не было чувств, и в голове ни мысли, только этот проклятый песок. Но ее все куда-то звали, звали, манили за собой, тянули за руку, приговаривая, что она не может сейчас остановиться, что еще, еще немного — что-то будет…       Да, эти мысли, странные, беспорядочные, манящие ее прочь от человеческого беспорядка, который он почти самовольно сам сотворил, к природному хаосу — важному составляющему всемирного баланса. Настоящий беспорядок — вот что зазывало ее, вырывало из лап цивилизации, заметая за ней следы, будто для того, чтобы никто уже ее больше не нашел и чтобы она сама не смела вернуться: природа выбрала тебя, она хочет бросить тебя в центр этого хаоса, в свое пульсирующее сердце, так что ты не можешь противиться, ты должен подчиняться ей, ее сильным рукам, что по ее желанию смогут тебя утащить откуда угодно и закрутить вокруг тебя смерч.       «Хоть куда-нибудь прийти бы», — скользили подобно песку у ее ног мысли в голове, пока беспокойно оглядывалась, пытаясь увидеть хоть что-нибудь сквозь эту плотную болезненно-желтую пелену, будто и не понимая, что нельзя покидать какое-либо пристанище во время песчаной бури. Но что-то же ее так звало, звало, влекло за собой, без злобы, без коварства, будто бы, наоборот, чем-то помогая, более того, продолжало толкать ее дальше, настойчиво тянуло в ту самую пустынную бездну, откуда, наверное, еще не выбралась ни одна живая душа. Но зачем же ей быть там? Кто ее так зовет, кто хочет, чтобы в то время, как абсолютно все ее друзья в такой большой опасности, она также рискнула своей жизнью, оказалась в сердце пустыни, сейчас — воплощения хаоса, гнева природы, самой ее опасной ипостаси?       И она продолжала идти, не веря, что правда делает это, прикрывая глаза одной рукой, держа платок на лице другой, на подкашивающихся от столь сильных порывов ветра ногах, дрожа всем своим телом, таким немощным по сравнению с великой матерью, все вглядывалась, пыталась различить, может быть, находящиеся вдали дома, шатры — хоть что-нибудь, что могло бы ее остановить по пути к взволнованному сердцу пустыни, все думала о тех, кто был вынужден также выехать из дома, остаться в шатрах, о Джеке, затерявшемся в пустыне, об Адиле, что будто забавляет публику на канате, натянутом над пропастью, о Синди, о Мустафе, о котором теперь ровным счетом ничего не известно, о Зулейке, о Джаффаре с Саидом, о нем, сидящем сейчас где-то у себя дома, смотрящем на буйство за окном со спокойным видом, неспешно попивающем тринадцатую чашку кофе за день; может, страдает от произошедшего между ними, может, так и не понял, чем именно он сделал ей больно, может, и забыл о ней напрочь… Конечно, куда ей, маленькому беспокойному созданию, до него, такого великого, взрослого и умного-умного, наверняка он уже все решил, даже не сомневается, что вот так все оборвать, все, не успевшее даже толком начаться, — самое правильное решение в его жизни. Ему бы оказаться в сердце этого хаоса, впитать в себя гнев природы, очиститься от этой лживости, неискренности, показного высокомерия и снисходительности, позволить ее ласковым рукам смыть с его сердца эту грязь, возложенную этим миром…       И миражом казалась тень черной иномарки, рассекающей природный упорядоченный беспорядок, миражом для человека, уже невесть сколько не евшего и не пившего, казался долговязый силуэт, у которого, похоже, на голове была черная куфия, довольно красиво опустившаяся на широкие плечи; подтянутое тело, однако одетое только в легкую на вид белую рубашку, навряд ли полезную при песчаных бурях, хотя повязка на лице говорила о том, что этот человек знал о непогоде и все равно оделся так неподходяще. И эти слабо поблескивающие часы на запястье, злой, искрометный взгляд рыжих глазах, в котором почти тут же весь гнев и все раздражение сменились на неподдельное удивление в смеси с мгновенным осознанием, и уже глухой голос, зовущий из реальности ее по имени, человека, наивно думающего, что этого достаточно для борьбы с уводящей в болезненный сон слабостью того…              Ясмин опустила взгляд прямо на цветы возле ее ног, тоном плавно перетекающие радугой от навязчиво-красного к фиолетовому, розовому, что в конце выливался в чистый белый. «Красиво все-таки все тут устроено, — честно призналась себе девушка, хоть и хотелось думать лишь гадости, невесело ухмыльнулась. — Но это ведь не он. Специально обученные люди, флористы, которым он, должно быть, много заплатил, чтобы они создали произведение искусства и, более того, сумели поддержать его на протяжении многих лет. Как иначе». Касаться лепестков не решилась, неосознанно боясь, что причинит вред таким хрупким созданиям, кажется, будто тянущимся к ней своими пышными головками: они никогда прежде не видели Ясмин здесь, только садовник приходит каждый день и в суровом молчании поливает их, подправляет, приглаживает листья, как жены богатых мужей в браке по расчету поправляют им ворот пиджака и затягивают галстук, а затем уходит, чтобы позволить таким чудесным созданиям томно смотреть в окно на один и тот же пейзаж, уже давно не восхищающий, однообразный, лишь в песчаную бурю вселяющий в тонкие стебельки небывалую жизнь, медленно угасающую в них без ласки и в заботе без чувств. Конечно: когда сильнее бьется сердце, становится труднее дышать, потому легкие расширяются больше, и больше течет воды сквозь их прозрачную ткань, и все на цветы, на эти прекрасные цветы…              — Госпожа.       Скромный стук в косяк. Ясмин неспешно обернулась, бессознательно придерживая порвавшийся — во время бури тянула ткань, пытаясь закрыть тело, — ворот своего пыльного платья, взглянула на робко вошедшего в оранжерею низкорослого старичка с жиденькой бородой и прищуренными глазами. Еще в самом начале он представился ей садовником.       — Что случилось? — спросила девушка, так и не дождавшись, чтобы он продолжил.       — Мне нужно убрать за садом, — проговорил дед, качнув в руке шлангом. — Позволите?       Ясмин кивнула, послушно, но неспешно отступая к выходу: меньше всего она сейчас хотела уходить отсюда в сам дом, где ходит он, ни разу не показавшийся с момента ее появления в его доме.              Это странно, хоть по-другому и не могло быть; Ясмин очнулась только в гостевой комнате на чистой постели, уже без платка и головного убора, аккуратно сложенных на тумбе рядом. Над ней склонялся этот старик, сразу с улыбкой заявивший, что является садовником и никакого зла причинить «маленькой госпоже» не желает, лишь следит за ней по его указанию, ждет, когда проснется, чтобы все объяснить, куда надо проводить и успокоить, хоть, удивительно, Ясмин не почувствовала и капли испуга, переместившись вдруг из шумной горячей пустыни в тихий прохладный дом: все-таки она помнила его мимолетный образ, возникший перед ней, видимо, за несколько секунд до потери сознания. Старик спросил, хочет ли куда-нибудь она выйти, прогуляться по дому или остаться здесь, согласился на не столь неожиданную, если знать профессию деда, просьбу Ясмин и увел ее в оранжерею. На вопрос, где Лейла, кажется, переселившаяся служанкой к нему, старик сказал, что она с другими женщинами ушла еще утром, до бури, потому, видимо, осталась на рынке, чтобы переждать.       Не хотелось бы встречаться с ним, хоть понятно, что этого просто невозможно избежать: они в огромном, но все же одном и том же доме; по крайней мере, когда Джаффар приедет за ней, он должен выйти и проводить ее: хозяин дома, как никак. Ясмин не боится его, о, нет, конечно нет; она просто знает, как ему этого не хочется, какие глупости он может еще наговорить, знает, что начнет извиняться за что-то, продолжит читать нотации и себе, и ей, в конечном итоге, рассердится на себя, выместит злобу на ней и они вновь разойдутся, может быть, уже с серьезными побоями, а не с легкой пощечиной, какой Ясмин его удостоила.       Мысли о том, что его мнение могло поменяться, даже не возникало.              Ясмин, покинув оранжерею, тут же прижалась к стене, словно сливалась с ней, осторожно, на носочках пошла вдоль нее к лестнице, по которой ранее спускалась с садовником, надеясь, что сможет сходу найти гостевую комнату, в которой проснулась, не натолкнувшись на него, ходящего где-то поблизости, может быть, сидящего в соседней комнате с газетой в руках, пьющего кофе в своей спальне, также прячущегося от нее. Оглядываясь назад, на главный зал, где пока было пусто, Ясмин тихо кралась по лестнице, стараясь не думать, насколько странно будет выглядеть, если вдруг он ее увидит. «Мы не видимся — проблем нет», — повторяла она сама себе, будто в чем-то убеждая, как-то судорожно выдыхая, придерживая полы своего длинного платья, стесняющего ее в движении, уже забыв о порванном вороте, потому как сейчас пробраться быстро было важнее, чем пробраться в культурном виде. Да, она себя убеждала в том, что им не стоит видеться, усиленно убеждала, вбивала в свою голову эту мысль, надеясь, что она заглушит рвущиеся из сердца чувства, пытающиеся затуманить разум, напоминающие, что она испытывала во время поцелуя, своего первого поцелуя с ним, как ей нравилось касаться его губ, ощущать его на своих, нравилось, что он их кусает, тянет, ласково касается языком, как из него вырывается страсть, которую не удалось утаить от девушки, и какие-то чувства, наверное… Один этот дом напоминал о тех секундах счастья, что испытывала Ясмин тогда, и тот диван, и то окно, тот ковер — все это заставляло рисовать в злосчастной комнате двух чуть ли не слившихся друг с другом людей, так обхвативших друг друга, целующихся так самозабвенно, словно видятся в последний раз, таких счастливых, таких несчастных…       Остановилась. Чувства перебороли.       «Нет, я не… Мне лучше уйти», — думала Ясмин, все смотря, смотря на это место, так четко видя их, со стороны выглядящих так красиво, как с картин каких-нибудь романистов, не похожих на взрослого сурового мужчину и уставшую вспыльчивую девушку: двое возлюбленных, стоящих на разных берегах одной широкой реки, тянущиеся друг к другу, будто бы это имеет смысл — может быть, Ясмин видела эту картину, может быть, сама рисовала; всего не упомнить… О, как же льстит сравнение с возлюбленными, словно нечто возникшее между ними действительно когда-то сможет вырваться из этих стальных рамок, в которые они это заковали; словно он сможет избавиться от предубеждений на свой же счет, отречься от принципов, мешающих ему быть счастливым, впустить Ясмин в свою жизнь, ее, стоящую уже больше месяца на ее пороге, не стучащуюся, но и не уходящую.       «Козел», — подумала девушка, вновь разворачиваясь, чтобы продолжить идти, кое-как стряхивая с себя дымку этих воспоминаний и мыслей — лишь мысли в негативном ключе о нем помогали справиться с накрывающим ее с головой отчаянием и гнущей изнутри влюбленностью. Проблема была в том, что Ясмин не находила в себе ни капли желания остановить это безумие, не желала избавляться от таких неправильных чувств, может быть, в какой-то мере наслаждалась ими, словно, кроме счастья, они ничего не приносят, хоть и выходит наоборот; его образ перед глазами одновременно бесил ее и очень ей нравился, она хотела думать о нем и в то же время убеждала себя, что смерть лучше мыслей о нем.       Оба такие противоречивые. Стоят друг друга.       Ясмин тяжело вздохнула и шагнула вверх, вынужденно оборачиваясь вперед, хоть на место их поцелуя — о, их поцелуя… — хотелось смотреть и смотреть, склоняя голову к груди будто от ее тяжести, будто бы зная, что произойдет в следующую секунду.              Было бы, наверное, стыднее, если бы она врезалась в широкую грудь лицом, а не макушкой.              Тут же схватили за плечи, чтобы она не потеряла равновесие на довольно узкой лестнице, но быстро, будто испуганно отпустили, однако все же помогли устоять на ногах и не полететь назад. Ясмин подняла голову, словно перед ней мог стоять кто-то другой, тут же отчего-то смущенно опустила, уткнув взгляд в идеально чистые лакированные туфли, соображая удивительно хорошо, схватила свой рваный ворот и прижала края, не позволяя ему, если бы даже очень хотелось — а девушке приятнее было думать, что хотелось, — увидеть край ложбинки, преодолевая смущение, гордо задрала голову, заставляя смотреть себя в его чертовски красивые глаза.       Он не отвернулся, хотя девушка искренне ожидала иного, выдерживая ее взгляд, суровый, несколько колючий, острый, пронзающий насквозь, не посмел ответить тем же, и даже мускула лица не дрогнуло, не пробежалась тень напряжения и боли, чего бессознательно добивалась Ясмин. Конечно, он уже успел спрятаться, он не покажет, если вдруг взгляд девушки ему неприятен: он умеет учиться на своих ошибках, он уже усвоил свой урок, что показывать чувства и эмоции рядом с ней и перед ней ни к чему хорошему не приводит, необходимо все скрывать, прятать вглубь себя.       Они стояли так еще какое-то время — может быть, несколько секунд, может быть, минуту, — дуэль взглядами, похожая на то, когда скрещивается тонкий изящный клинок с толстым грубым рыцарским мечом, что при желании мог бы придавить первого к земле, но не хочет, остается на месте, пока он с отчаянием давит на него, думая, наверное, что когда-то сможет сломить его. Ясмин, не позволяя себе отводить взгляд, отворачиваться, сходила с ума от ласково опутавшего ее его аромата, обнявшего за плечи, как тонкий платок лучшего мастера, сжимала ворот своего платья, не осознавая, как сильно дрожат пальцы, кусала губы, почти со злорадством замечая, как его внимание на миг переключалось, как опускались глаза к ним, чтобы тут же вновь будто стыдливо подняться, хмурилась от толкающегося в грудь желания сделать это снова.              Вдруг он, тяжело вздохнув, мотнув головой, как бы откинув растрепанные волосы со лба, обогнул Ясмин и спокойно пошел вниз, придерживаясь за перила, однако, еле видно дрожащей рукой; «Просто проигнорирует?» — било по голове девушку, пока она, как зачарованная, смотрела в его широкую спину, не замечая, как стала громче дышать, отпустив края ворота, позволяя освободившейся груди вздыматься высоко, прерывисто, трепетать от бьющегося за ней, одичавшего от отчаяния, гнева и счастья сердца.       Как по щелчку крики чувств заглушили тихий голос разума.       Ясмин развернулась и почти что побежала следом за ним, спотыкаясь о полы своего длинного платья, хмурясь и сбивчиво дыша, понимая, что делает что-то не то, что нужно сейчас же уйти в ту комнату, где она проснулась, сесть на постель и просто замереть, стараясь не издавать лишних звуков, чтобы у него даже соблазна не было зайти к ней, переждать там сколь угодно времени, пока не приедет Джаффар. Но нет, девушка идет за ним, хоть он ни словом, ни взглядом не дал понять, что ей нужно делать это, держится на расстоянии в метра четыре, удивляясь, почему он на это совсем не реагирует, хотя знает, что Ясмин следует за ним по пятам, не собирается останавливаться, пойдет за ним куда угодно. И пока в ее голове мерцало, какой же бред сейчас происходит, она прошла с ним через весь огромный зал в комнату, скрывшуюся в восточной нише, лишь на проходе немного затормозила, взявшись за косяк, словно рассудок стал пробиваться сквозь застлавшую ее голову пелену из чувств и эмоций, громко выдохнула, сопротивляясь самой себе, с усилием отвела взгляд от его спины и окинула им помещение, в которое они пришли.       Немного вытянутый пустой коридор, который обычно служит переходом из одного корпуса здания в другой, как в образовательных учреждениях или больницах, лишь на стене висит находящаяся в довольно хорошем состоянии картина явно какого-то японского художника, где на берегу растет красивый нежно-алый цветок, непохожая на другие произведения искусства, которыми его дом полон, словно она спрятана в этом коридоре, чтобы никто посторонний никогда не увидел это, хоть на позолоченной раме ни пылинки: служанки ходят сюда, убираются, видят эту картину и, может быть, также задаются вопросом, что она тут делает, почему хозяин не прикажет снять ее, раз ей отведено столь непримечательное место. Но он смотрел не на картину, лишь вперед, в сгущающийся мрак возле предполагаемой двери, вдыхая так глубоко, что даже острые лопатки ходили под его тонкой рубашкой, и вздулись вены на запястьях, безумно красиво оплетая его руки, притягивая к себе внимание Ясмин, что помешало девушке думать о чем-то другом, кроме него, его фигуры, подтянутого тела, почему не сразу смогла сосредоточиться на его голосе, так резко разрубившим тишину, переносимую ими двоими:       — Зачем вы идете за мной?       Ясмин вздрогнула, только он проговорил это, но удивительно быстро подобралась, гордо вскинув голову, словно он ее видел в этот момент, начала так четко, будто репетировала эти слова всю ночь:       — Я ничего не знаю в ва… в твоем, — вспомнила-таки, что настаивала на переходе на «ты» вчера, решила гнуть эту идею до конца, наивно думая, что этакая фривольность может уколоть его. — А ты предпочел даже не появляться, хоть… — она неловко отвела взгляд на картину, уже понимая, что тактика была выбрана неправильная, — хоть вытащил меня оттуда…       Он громко хмыкнул, так и не оборачиваясь к Ясмин, что по понятным причинам выглядело не как неуважение к ней, хоть в обычное время он себе никогда бы не позволил так говорить с человеком, даже о котором у него сложилось ужаснейшее впечатление; и вдруг продолжил идти вперед, словно ответ девушки его удовлетворил, вошел во тьму, незаметно проведя двумя пальцами по раме той картины, видно, даже не сомневаясь, что Ясмин пойдет следом за ним. Девушка же, чувствуя нарастающее внутри раздражение от отсутствия всякой реакции на ее слова, чего она неосознанно добивалась, продолжила более громко, словно между ними было толстое стекло:       — Как ты вообще оказался там? Не мог же ты знать, что я выйду из шатра.       Он молча провернул ключ в двери, на которую надавил плечом, видимо, из-за старости и ее, и механизма, почти совсем скрывшись от Ясмин в темноте; она наконец сократила расстояние между ними, однако все еще не решаясь подойти к нему хотя бы на расстояние вытянутой руки, пригляделась, надеясь, что в таком положении, когда он повернут к ней боком, она сможет разглядеть выражение его лица, но тьма была на его стороне, позволила девушке увидеть лишь его губы, совсем немного приоткрытые, эти губы, эти губы…       — Отвечай, — решила Ясмин перейти на откровенную грубость, однако не считая себя неправой, сжимая кулаки и неспешно приближаясь к нему. — Зейн, отвечай.       Зейн снова толкнул плечом дверь, провернув ключ еще раз, еле слышно пыхтя там в темноте от усилий справиться с этим старым заржавевшим механизмом — видимо, последний раз, когда открывали эту дверь, был очень давно, — выдернул ключ и вставил снова, прокрутил два раза и, тяжело вздохнув, чуть отступив, из-за чего Ясмин почти испуганно остановилась, думая, что мужчина сейчас пойдет назад, медленно открыл дверь, впустив в коридор приглушенный рыжий свет.       Девушка прищурилась, уже привыкнув к темноте, через силу пригляделась к открывшемуся перед ними, куда спокойно зашел Зейн, спрятавший тяжеловесные ключи в боковом кармане брюк, не закрывая дверь, как бы даже приглашая Ясмин вовнутрь. Продолжая жмуриться от не такого яркого, а все же контрастного с мраком, в который был погружен коридор, света, она уже смелее прошла вперед, за мужчиной, ведущим себя крайне странно.       Этот приглушенный теплый свет — прижавшаяся к стеклу песчаная буря, ведь, на удивление Ясмин, каким-то образом она с Зейном вышла вновь в оранжерею, только, видимо, с другой стороны, потому как здесь поддерживалась гораздо бόльшая температура, отличался порядок расположения растений и сами они были другие, а также в дальнем углу стоял небольшой диван с журнальным столиком, которые девушка точно бы запомнила; северная стена не была стеклянной и прозрачной, в ней и находилась дверь, похоже, ведущая в часть оранжереи, куда ранее Ясмин отвел садовник. Этим проходом пользовались явно чаще, чем ведущим через тот темный коридор.       Здесь все было такое… другое. Девушка не нашла особенной закономерности в расположении цветов, как радужная градация от красного к белому, которую наблюдала там, растения будто разбросали по всей оранжерее, потому рядом с алыми пышными бутонами цвели захудалые бледно-синие создания, переплетались нежные светлые цветы с кричаще-яркими и колючими, под раскидистыми кустами прятались скромные меленькие растения. Нечто похожее, наверное, можно наблюдать в тропических лесах, пестрых, но таких неоднородных, где рядом со скромными росточками, такими красивыми, вытягивающими головки к скрытому за широкими листьями высоких деревьев солнцу, распускаются хищные мухоловки, источающие ужасный запах, конечно, по-своему привлекательные; при этом нет ощущения дикости, неотесанности и, самое главное, нет ощущения хаоса.       Удивительно, как при таком беспорядке в размещении цветов никакой человек не подумает, как это неаккуратно сделано, неправильно, некрасиво, только если самый глупый и невнимательный, лишь делающий вид, что что-то смыслит во флористике и в целом в цветах, но не чувствующий их, не понимающий, что именно в таком хаосе и рождается упорядоченность. Как песчаная буря, когда ветер будто старается стереть пустыню с лица Земли, буйство природы, стихия разрушения, беспорядка, оказывается тем самым хранителем организованности, баланса, в котором нуждается все существующее, так и это отсутствие какой-либо закономерности в расположении непохожих друг на друга ни в чем цветов — рождающий порядок беспорядок.              Ясмин проследила, как Зейн медленно подходит к самому стеклу и, засунув руки в карманы, замирает, похоже, устремив взгляд вперед: девушка все еще видела только его спину, даже выражение лица было ей недоступно, не то что его глаза, которые он, может быть, специально прятал. Пытаясь не обращать внимания на такую лирическую обстановку, ненамеренно созданную цветами в оранжерее, Ясмин, уперев руки в боки, проговорила с максимально возможным презрением и раздражением в голосе:       — И опять ты молчишь.       «Саид — и то более разговорчивый», — закончила девушка уже про себя, прожигая гневным взглядом в его широкую спину, впиваясь ногтями в ладонь то ли от отчаяния, то ли от смеси любви и ненависти к нему, то ли от злости на себя, страстно желая сжать мужчину за плечо и резко развернуть его лицом к себе, чтобы наконец увидеть его глаза, все то, что ему удается скрывать, но о чем не сможет соврать взгляд их, рыжих, искренних, где нет лживости, высокомерия — изъян его идеальной личности, — но зная, что для этого у нее просто не хватит сил, ведь Зейн наверняка ожидает подобное, потому напрягается, чтобы не позволить Ясмин просто так сдвинуть его с места.       Тогда девушка, устало вздохнув, бессильно опустив руки, просто встала рядом, совсем немного поодаль, перед густым кустами каких-то безумно красивых цветов, невесело опустивших круглые головки к своим широким листьям; восхитительные создания, поражающие тем, насколько идеально расположены их лепестки, но за это будто лишенные запаха, нежные, пышные; девушке почему-то казалось, если посмотреть с высоты птичьего полета на пустыню сейчас, увидишь похожий узор, в который сложены стеснительно-розовые лепестки, увидишь то самое сердце природы, закручивающее вокруг себя этот беспорядок, воплощение стихии покоя в хаосе. Чудесные существа, почему же вы так печальны? Все торжествует, ведь наконец отступает человеческий дух, преклоняется перед всесильной природой, беспощадной, суровой матерью, любящей каждого из своих детей, но всегда молчащей о своих чувствах; а эта буря — последняя капля в ее уставшем сердце, ее гнев и счастье, ее злоба и радость, ее отчаяние и страх. Отчего же молчат эти цветы?..              — Камелии, — вдруг произнес Зейн, не поворачиваясь, но, наверное, в какой-то момент уловив, куда смотрит Ясмин.       — Разбираешься в цветах? — ухмыльнулась она, чуть склонившись к камелиям, будто бы белеющим в тени густо-зеленых листьев.       — Я… — начал мужчина и вдруг почему-то оборвал сам себя, замолчал, еле заметно вздрогнув, словно кто-то несильно стеганул его по спине. — Не нужно разбираться во флористике, чтобы знать, что посажено в твоей оранжерее.       — Ах да, ты бы контролировал даже это, — тихо, но едко подметила Ясмин, осторожно коснувшись кончиком носа нежных лепестков, чуть прикрыв глаза.       Зейн сохранял молчание минуту, в которую, девушка знала, иногда взглядывает на нее, пытаясь ее прочитать, хотя, казалось, Ясмин давно открылась перед ним, как выроненная из рук книжка, пока она впитывала в себя свежесть с листьев и лепестков, удивительную свежесть, в коей содержится так много жизни, гораздо больше, чем в цветах той части оранжереи, в их привлекательном, однако будто искусственном аромате, которого лишены милые камелии; они способны на эмоции, погружены в невесомую печаль, а эмоции — самый яркий признак жизни, стоящей выше обычного существования.       — Не считаю это недостатком, — наконец произнес спокойно Зейн. — Вы, конечно, не считаете, что в жизни должен быть порядок. Такие юные вспыльчивые натуры, как вы, не могут искренне стремиться к размеренности и статичности жизни.       Ясмин закатила глаза, нехотя выпрямляясь, заметив все-таки, что мужчина быстро отвернулся, усиленно делая вид, что и не смотрел на нее.       — Статичность жизни? — ухмыльнулась девушка. — Это даже звучит ужасно. Более того, ты это знаешь и сам не веришь в то, что сказал.       — Вы так в этом убеждены, — с чем-то странным в голосе заметил Зейн.       — Тебя гораздо проще прочитать, чем ты думаешь, — соврала Ясмин, надеясь «взять» самоуверенностью и спокойствием, а также своей интуитивной меткостью.       Наконец повернулся к ней, не выдерживая, выдавая, что девушка очень точечно бьет по всем его болевым точкам, запрятанным в толстом слое защиты от внешнего мира, грубо вскрывает его ножом, не жалея, зная, насколько жестоки все ее слова, но при этом так же правильны. Зейн хотел вонзить взгляд в ее лицо, как кинжал проходит мягкую плоть, но тот был беспощадно рассечен о лезвие скальпеля — ее взгляд, расплавлен столбом пожарища, что лишь на ее побелевшие щеки упали капли мягкого металла, протекли к подбородку, к губам, как слезы, нежно лаская кожу, падая на ее запястья и осторожно огибая, пока с губ слетают тяжелые выдохи, грудь вздымается медленно, пытаясь спрятать быстрое биение взволнованного сердца за ней. Но повредился и скальпель, стало тупым лезвие, и очаги огня придавили тяжелые капли расплавленного металла; ожоги на коже от них заставляли нечто внутри растекаться, как густой мед из опрокинутой банки, медленно, боязливо, и это стекало по легким, по сердцу, продолжало течение вместе с горячей кровью, лихорадочно гоняемой по всему организму, наливалось в конечностях, из-за чего теперь было трудно даже пальцами пошевелить, наполняло голову, чтобы не могли кусочки одних мыслей соединиться, чтобы все плавало в этой жидкости — не имеющих своего предела чувствах, неправильных чувствах к этому мужчине, не достойному столь сильной влюбленности, жестокому, прячущемуся от мира и от Ясмин в своей скорлупе из снисходительности и высокомерия.       Хотелось вновь дать ему пощечину, со всей силы ударить в грудь, забить по ней и животу, чтобы хоть как-то он показал свою боль, чтобы больше не позволил этой лживости ткать его жизненный путь, сдался, да, чтобы сдался, прекратил противиться тому, что плескается в его взгляде, скользящем по лицу Ясмин; поцеловать и тут же ударить, снова поцеловать, снова ударить, чтобы он наконец все понял, чтобы больше ничто уже не могло его удержать.       Ловушку, которую я для тебя изготовил.              — На некоторые вопросы лучше не отвечать, Ясмин, — проговорил Зейн, продолжая смотреть девушке в глаза. — Это неприятная, страшная правда, которой нужно остаться неозвученной.       Зря.       — Почему? — не вытерпела Ясмин, невольно смахивая с себя пелену хорошего. — Я погрязла в этих тайнах и загадках, но знаю достаточно для того, чтобы перестать видеть мир радужным! Что ты еще скрываешь от меня?!       Мужчина только открыл рот, чтобы, девушка видела, сказать опять что-то насчет того, что он не может рассказать все, ради нее, ради себя, ради Кадира, что этого лучше не знать никому, но, может быть, к своему счастью, не успел: его заткнула вторая за эти дни пощечина.       — Заслужено, — вырвалось короткое у Зейна, что не повернулся вновь, дернув рукой, чтобы прикоснуться к щеке, в которой, наверное, сейчас сильно жжет, но удержался.       Какой он сегодня не меткий в словах.       — Заслужено? — прошептала Ясмин, задыхаясь, увы, не от трепетных чувств, а от возмущения и невероятных масштабов ярости. — Заслужено, да?!       Третья пощечина. Посильнее, эмоциональнее, в которой вложена обида не только за тайны, но и то же, за что ударила его впервые. Решила не размениваться.       Резко приблизилась к его лицу, отчего мужчина на мгновение невольно затаил дыхание, почти испуганно метнул взгляд на ее губы, видимо, наивно полагая, что Ясмин сейчас, в таком состоянии, поцелует его.       — Так перестань себя так вести, — прошипела она в самое лицо Зейну, в его губы, и, если бы ее дыхание было осязаемо, на них остались бы сильные ожоги, тут же отшатнулась вновь на безопасную дистанцию, — раз заслужено! Заслужи, мать твою, моего хорошего обращения с тобой!       — Не переходите границы, Ясмин, — мрачно произнес он, чуть гневно скривив губы, думая, что имеет права в этой ситуации высказывать хоть какое-то недовольство поведением девушки.       А вот она так не считала. Раздраженно ухмыльнулась, заведя упавшие на лоб волосы назад, при прикосновении к своей коже не обратив внимания на то, как вся горит, подавив в себе желание истерически рассмеяться, кипятком полила:       — А то что? Что?! Ударишь?! Скроешь от меня еще что-нибудь?! Или, может быть, опять притворишься, что ничего ко мне не испытываешь?!              Осеклась. Да, у них одна и та же проблема, только раскрывающаяся с разных сторон: он чересчур контролирует свои эмоции и чувства, а она вовсе их не контролирует.              Качнулись головки камелий, когда бедра Ясмин случайно задели их, словно человек, довольно старый и мудрый, слушая высказывания маленького неопытного мальчика, однако высказывающегося о какой-то мировой истине, медленно кивает, будто отвечая на свои же мысли о том, что ребенок прав, что он легко подберется к любой правде, если того искренне захочет; девушка взглянула на чудесные цветы, медленно отступая назад, заметила, как в то же движение они пришли от легкого прикосновения к ним тыльной стороной жилистой ладони, как они будто потянулись за грубыми пальцами, удивительно, даже не желающими сложиться в кулак. В той части оранжереи, за которой сейчас ухаживает милый старик-садовник, камелий точно нет, отчего-то Ясмин, продолжающая идти назад, к южной стеклянной стене, была в этом уверена, хоть не обращала особое внимание на то, какие цветы там были; будто бы в тот момент, когда вновь она вспорола нечто, протянувшееся между ней и мужчиной, поняла, что есть две части этой оранжереи. И пока Ясмин осторожно отдалялась от Зейна, так же неспешно следующего за ней, сохраняя между ними безопасное расстояние, она все думала о камелиях, несчастных даже в празднество великой природы, отзывающихся на жизнь, которая, видимо, вдруг пробудилась в этих двоих, думала, что, быть может, мужчина любит смотреть на них, сложив руки за спиной, встав в какую-нибудь неправильную позу, ведь в такие моменты его никто не видит. Потому, наверное, девушка не могла не то что понять — подумать, почему она отходит, когда минуту назад ударила мужчину по щеке, почему молчит, смотря в налитые свинцом, завораживающие глаза Зейна, так же молча наступающего на нее без тени гнева на лице, но со странным чувством, растекающимся в его взгляде, придавливающим девушку к земле и в то же время поднимающим ее к самым облакам, как нечто святое, самое важное, что может быть на Земле.       — Я… я ведь ненавижу тебя, — наконец проговорила Ясмин, как-то громко сглотнув. — Ты же знаешь, ненавижу… Ты такой ненастоящий, неискренний. Мне тяжело с людьми, которых я должна разгадывать, как ребус.       Зейн молчал секунд десять, однако не останавливаясь, хоть что-то на миг дернулось в его лице при таких откровенных словах, после чего произнес, явно стараясь лишить цвета свой голос, но уже не в силах нацепить на себя спокойствие и безразличие:       — Зачем вам меня разгадывать?       Девушка нахмурилась, чуть сжимая пальцы в кулаки, все же цепляя из своего сердца те ничтожные капли ярости, охватившей ее ранее, еле заметно замотала головой в немом отрицании правильности его вопроса, того, как он ведет себя, что делает, но остановиться не смогла, продолжала отходить назад, как околдованная.       — Зачем вам меня разгадывать, Ясмин? — настойчиво повторил мужчина, однако уже отчего-то тише.       — Я тебя сейчас снова ударю, — угрожающе занесла руку с раскрытой ладонью девушка вместо ответа на его вопрос, на который, оба знали, невозможно ответить.       — Понравилось меня бить? — уголок губ дрогнул в невеселой ухмылке.       — Тебе точно, я посмотрю, — проговорила Ясмин, дерзко вильнув бровью, не останавливаясь. — Не делай того, о чем будешь сожалеть, из-за чего будешь снова кидаться извинениями и считать пощечины чем-то заслуженным.              Зейн резко остановился, не меняясь в лице — конечно, отразится на нем какая-либо эмоция, как же, — из-за чего замерла и девушка, не ожидав, что ее слова так легко подействуют на мужчину, но тут же подумала о том, что, может быть, он собирается сделать что-то спонтанное, кинуться вперед, схватить, резко прижать к какой-нибудь вертикальной поверхности; потому метнула взгляд на выход — далеко, да и она не настолько ловка, чтобы проскочить мимо него; бегло посмотрела назад — до стеклянной стены, в которую отчаянно бился ветер, еще неблизко, она может выиграть время, если неожиданно бросится туда, в более свободное пространство, чтобы разминуться с Зейном и выбежать на выход, только надо подгадать правильный момент.       Как же ей хотелось, чтобы он вновь поцеловал ее, плюнув на свои принципы, отпустил вожжи, позволив чувствам, пока еще непонятным для девушки, взять контроль над телом, потому что, бесполезно врать, Ясмин было приятно, очень приятно и, будь ее воля, тогда бы она не остановилась, не позволила бы мужчине отступить, отпустить ее губы, с особым наслаждением им истерзанные; в то же время это было последнее, чего девушка желала, ведь знала, что потом будет еще хуже. Да, хуже, он скажет еще что-то более жестокое, чем вчера, может быть, даже оттолкнет, решит это прекратить, не оставит Ясмин ничего иного, кроме сожаления о том, что она позволила ему войти в свою жизнь, из которой он добровольно уйдет, извинившись перед Кадиром, словно это единственно необходимое и девушке, и ее отцу. Она цепляется за последние мгновения, которые может проводить вместе с ним, видеть в его глазах чувства, знать, что небезразлична ему, говорить с ним, любоваться его лицом и телом, быть наедине, ведь после Зейн не позволит им такого, будет избегать общества девушки, будто одним этим портит ее честь; холодные слова, в голосе — ни эмоции, ни чувства, только вежливость и снисходительность, и ни одного прикосновения к ее коже, снова расстояние между ними, которое мужчина не даст нарушить; будет больно, но он собственными руками разорвет землю между ними, чтобы она была на одном краю пропасти, а он — на другом.              Ясмин незаметно напряглась, приготовившись рвануть назад, к уютному уголку с диваном и столиком, в голове рассчитывая, по какой траектории обогнуть Зейна, чтобы даже рукой он не смог остановить девушку, и решила, что лучшей тактикой будет запрыгнуть на столь чудесную мебель, причем у самой стены, чтобы мужчина побежал к ней, тогда и до девушки не сумеет дотянуться, тут же спрыгнувшей с дивана, быстро совершившей петлю от него к противоположной стене и оттуда кинувшейся к двери, которую, к счастью, Зейн не закрыл. Подумала было даже об отвлекающем маневре — распахнуть рваный ворот платья, чтобы смутить благоразумного мужчину, но откинула эту мысль, приняв, что, если ее план не удастся, Зейн поймает Ясмин, а она уже сверкнула перед ним своей неприличной красотой, девушке будет очень стыдно; шанс, что ее побег не удастся, все же был.       И время будто замерло, хотя в реальности шли секунды, лениво складывались в минуты, когда в выдуманном ими пространстве они стояли лишь мгновение, смотря друг другу в глаза, непонятно чего ожидая один от другого, какого-то действия, движения, но ничего не происходило. Ясмин не могла побежать просто так: если он не рванет за ней, она, совершив круг, может сама прийти в его лапы; и еще есть небольшой шанс того, что Зейн не кинется на нее, а если она решит бежать, может оказаться потом, что она сама это все спровоцировала, когда сильные руки прижмут ее к своей груди… Что было в голове мужчины, Ясмин и понятия не имела, лишь могла догадываться, как их мысли пересекаются, переплетаются, являются в чем-то общими, отчасти одинаковыми, отчасти абсолютно разными.                     Легкое движение вперед красивой руки, оплетенной венами.       Этого достаточно.       Шустро подобрав полы своего неудобного платья, бросилась в сторону, чуть не налетев на растущие у стены кусты, кинулась к диванчику, чуть ли не касаясь пола босыми ногами — порхая бабочкой над землей, такую скорость она развила с места, несмотря на свое плотное телосложение, чувствуя, что никогда не была еще настолько легкой, изящными, но быстрыми прыжками преодолела расстояние, казавшееся большим, но, наверное, из-за такой скорости сократившееся чуть ли не втрое, взлетела на диван, чуть не упав при этом из-за все того же платья, на миг качнувшись назад, но смогла удержать равновесие, не думая — зная, что Зейн кинулся за ней, что выдавали тяжелые, но быстрые шаги, хорошо различимые даже сквозь звон украшений на юбке платья.       И тогда же время, сжавшееся от минут до одной секунды, вновь растянулось, неприлично растянулось, чтобы мгновения в реальности для Ясмин, словно в бреду находящейся, растеклись в минуту, в которую она глянула на бурю за стеклом, не смеющую стихать, нарисовала мысленно петлю на полу, выстраивая для себя траекторию, чтобы оббежать мужчину, подумала о том, как неправильно ведет себя, но тут же убеждая себя, что это необходимо, вспоминая, как страдала целую ночь в пустом шатре, буквально ощущая его страстный поцелуй на своих губах; как бы ей хотелось увидеть сейчас лицо Зейна, его эмоции: мешались мысли о том, какой он смешной, когда бежит, и том, как красиво, должно быть, падают растрепанные волосы на его лоб, раздуваются крыльца носа и горят глаза. Если Ясмин не даст себя поцеловать, быть может, когда-нибудь ей удастся увидеть это, пока он не отстранился от нее совсем, не отрекся, смотрит на нее с печальным умилением, тепло, ласково, даже когда она припоминает его мать, грязно ругается и ударяет его по щеке. Да, Ясмин хочет буквально укутаться в этот взгляд, зная, что он умеет успокаивать, согревать, а не только доставлять боль, мучить, терзать, может быть, девушке нужно, чтобы Зейн смотрел на нее так всю жизнь, а потому — был всегда рядом…              Фатальная ошибка. Думать хорошо о том, от кого пытаешься сбежать. Хотя, быть может, дело и не в этом. Кто знает, был ли этот план обречен на провал с самого начала или это Ясмин сделала что-то не так?       Девушка даже не успела почувствовать, как потеряла опору под ногами, лишь что-то мелькнуло в голове в момент, когда так резко тело камнем упало на, оказывается, довольно мягкий диван, тут же с готовностью принявшего в свои теплые объятья. Ясмин успела лишь перевернуться на спину, перед тем как ее ноги после того, как крепко схватили за лодыжки, больно придавили, отчего она вся взвилась с неприязненным коротким стоном, выгнулась вперед, когда, по ощущениях, голени просто выгнули в другую сторону. Но тяжесть переместилась сперва на колени, что вызвало еще бόльшую боль, затем на бедра, позволив девушке, не думающей в этот момент, что могло так вдруг придавить ее тело, облегченно выдохнуть; возможно, как жилка на виске, билась одна-единственная мысль, что Зейн настиг ее, все же поймал, как ни пыталась Ясмин сбежать, что тактика не сработала.       Девушка склонила голову к груди, не сумев скрыть страдание на своем лице, с судорожным выдохом глянула вперед. Вперед, на придавившего грудью ее бедра к дивану, опирающегося о него руками со вздувшимися венами, напоминающими изящные струйки воды, дышащего отчего-то тяжело, громко, смотрящего исподлобья на нее, при этом, удивительно, не мрачно, без злости и раздражения, томно, Зейна. Стараясь не глядеть на его лицо, красиво упавшие на изрезанный морщинами лоб волосы, совсем немного приоткрытые губы, не слушать его сбившееся из-за короткой пробежки дыхание, не чувствовать животом биение его сердца, похоже, взволнованного таким неожиданным, хоть и неудачным побегом девушки, Ясмин неловко поправила порванный ворот платья, пускай в таком состоянии мужчина ничего не сможет увидеть, лишь обратит лишнее внимание на то, как она что-то скрывает. Девушка откинула голову, борясь со стыдом, словно утюгом жгущим ее щеки, ведь даже треть пути девушке не удалось пробежать, так глупо попалась, и со смущением: не думать о том, что Зейн именно лежит на ней, было невозможно, да и по-другому это нельзя назвать, к тому же, лежит на бедрах, месте не то чтобы интимном, но недоступном для других, только, наверное, кто-то близкий имеет права касаться их, лежать на них головой или грудью — признак доверия человеку, того, что между вами не просто приятельские отношения, есть в вашем обращении друг к другу некоторая теплота, нежность, что вы близки…       Может быть, понимая, что Ясмин неловко, а может, сам смущаясь подобного положения, что в любом случае невозможно было бы прочитать по выражению его лица, Зейн приподнялся на руках, спустил одну ногу на пол, другой же, согнутой в колене, продолжил упираться в диван, чтобы аккуратно, словно даже стараясь не касаться тела девушки, скрытого за плотной тканью богато расшитого платья, переместиться немного вперед, нависнуть над ней на вытянутых руках, расставленных у самой ее головы. Ясмин нерешительно взглянула в его лицо, конечно, ничего не выражающее, и только что-то опасно искрилось в прищуренных, словно для того, чтобы сложно было разглядеть горящее в них, глазах, когда взгляд скользнул ото лба к носу и щекам, на которые легли локоны спутанных волос, словно желающих скрыть пожар в лице, будто горячие выдохи, стекающие с дрожащих губ, трепет ресниц, ведь так хочется и закрыть глаза, чтобы не видеть его, и все смотреть, смотреть, не являлись подтверждением того, какая буря разверзлась в сердце девушки, может быть, сравнимая лишь с буйством за стеклом. Зейн вдруг поднял одну руку и аккуратно прикоснулся к переносице Ясмин двумя пальцами, подцепив один локон, неспешно отвел, при этом говоря опасно завораживающим голосом:       — Почему ты побежала?       Девушка схватилась за его запястье, желая остановить, но это прикосновение плохо подействовало на нее, когда подушечки пальцев легли на выделяющиеся вены, когда в сердце и в голову ударило ощущение, что касаешься чего-то родного, любимого; Ясмин попыталась было убрать руку, но тело не позволило, заставило сомкнуть пальцы на запястье, чему мужчина, удивительно, нисколько не сопротивлялся. По крайней мере, виду не показывал. «Зачем он это все делает? — плавилось в голове желающей плакать девушки, молча любующейся Зейном, что продолжал убирать волосы от лица. — Мазохист? Да как мне его вообще понять, если он сам в себе путается?»       — А ты зачем побежал за мной? — нашлась Ясмин, продолжая держать его запястье. — Еще и остановил…       — По этому дивану лучше не ходить ногами, — тут же спокойно ответил Зейн, однако лишь на вторую часть сказанного девушкой. — Довольно дорогая обивка.       — Зачем ты все это делаешь?..              Зажмурилась: «Нет, мне лучше сперва всегда думать перед тем, что ему говорить». Зейн всегда ловок в своих высказываниях, невозможно сходу уловить в них какой-то подтекст, эмоцию, вырвавшуюся у него через слова, нет, его именно нужно разгадывать, а вот у Ясмин душа наизнанку, не нужно прислушиваться к интонации, с какой она что-либо говорит, вникать особо в смысл ее слов, ведь все на поверхности; пока он прячется в себе, она широко раскрывается, как прекрасный цветок, как бутон камелии, не скрывая в себе ни единого лепесточка, позволяя жестокому миру видеть все это, упиваться видом беззащитности растения, рвать, метать; нежный цветок, опустивший головку к своим широким листьям, не радующийся торжеству природы, но, похоже, самый живой из окруживших его. И все знают его эмоции и чувства, не скрыть ему ни ревность, когда грубые пальцы касаются другого цветка, источающего восхитительный аромат, безумно красивого, но не дышащего, отчаяние, когда избегают смотреть на него, притрагиваться к его лепесткам, ярость, когда после долгожданного прикосновения к чашечке вдруг хотят пересадить цветок в темный угол, чтобы никто его там не видел, чтобы больше к нему невозможно было даже приблизиться.       Зачем ты все это делаешь?       Зейн замер, убрав с лица последний локон волос, позволив смущению в девушке закричать в щеках, с которых так и не сошел румянец, может быть, даже только усилился, вгляделся в ее глаза, что, наверное, она и хотела отвести, но не смела, также смотрела на него, буквально впитывала в себя его тяжелое дыхание — одно из тех невесомых, призрачных подтверждений, что и ему не все равно, что он все же сдается, подчиняется этой искренности, правящей девушкой, той самой искренности, которой ему не хватало всю жизнь, о существовании которой он уже успел забыть, думая, что каждый атом этого мира пропитали лицемерие, недоверчивость, лживость, не зная, что рядом с ним двадцать лет распускался прекрасный цветок, у которого аромат — это невесомые пары искренности, наивности, доверия, энергии, жизни. Наверное, поэтому Ясмин вызывает в нем столько чувств, сколько не вызывали все девушки вместе взятые до нее, поэтому он не сможет ответить на ее вопрос, зачем он все это делает.              Чужой грудью придавили ее, распахнутую из-за порванного ворота одежды, и это секундное ощущение, вонзившееся в голову, тут же потерялось в хлынувшей на Ясмин волне вместе с долгожданным, таким необходимым новым прикосновением к ее губам. Свободной рукой она уперлась в его плечо, пытаясь слушать разум, что был категорически против их близости, но тело не подчинилось, и пальцы скользнули на грудь, будто чтобы ощутить подушечками биение полнящегося чем-то неизведанным сердца мужчины; вторая рука продолжала сжимать его запястье, но нечто ласковое было в движении большого пальца, со странным наслаждением проводящим по линии вен.       Да, ласка, нежность, которых не было в их первом поцелуе, порывистом, страстном, голодном, словно два хищника накинулись друг на друга, желая выяснить, кто окажется сильнее, и жадные прикосновения к лицу, шее, вцепившиеся в ткань пальцы, обжигающее дыхание в губы, что, кажется, вот-вот начнут кровоточить, напор двух тел друг на друга, как в борьбе, что-то необузданное, кричащее, агрессивное, опасное. Совсем по-другому все сейчас: осторожность, почти боязливость в каждом движении, прикосновении к дрожащим губам, к горячим щекам, запястьям, нежном поцелуе в нос, в уголки рта, в лоб, в виски, тягучесть каждого действия, будь то сладкий, растягивающийся в реальности в минуты, хоть для них бежали коварные мгновения, поцелуй в губы, то ласковое прикосновение к щеке, когда пальцы медленно скользят, стекают вниз по ней к подбородку, чтобы аккуратно его обхватить, небольно надавить, направить чужие губы, то дыхание, заставляющее пламенеть и без того горячий воздух в саду.       Поймали друг друга. Все же поймали.              Прекрасные камелии, буря за окном, о, неужели это все ваше сердце? Неужели вы потому грустны, что вас рвет это отчаяние, эта злоба на слабый людской дух, на самом деле, беззащитный перед стихией природного безумия, но считающий, что он выше, он важнее, сильнее? Это не урок людям, нет, природа не будет намеренно наказывать своих детей, но ее пыл убивает, за что она так много извиняется потом; и эта буря, ее сердце, рвущееся на части от этих ужасных чувств, с которыми не способен бороться никто, это желание избавиться от этой бескрайней пустыни, словно сухой кожи, покрытой морщинами, на ее лбу, глухого дыхания, стекающего с потрескавшихся губ, мозолей на старческих руках — лишь эмоции. Камелии, в вас есть все это, вы любимое дитя своей израненной матери, вы чувствуете слишком хорошо происходящее с ней, ее сердце — ваше. Как жаль, что сейчас на вас не могут посмотреть эти двое, упавшие на диван, самозабвенно целующиеся и ласкающие лица друг друга, не могут увидеть, как поднялись ваши головки, стряхнули пыль печали и обиды раскидистые листья, как вас наполнила эта горячая жизнь, заключенная в их близости, соединение правил и беспринципности, рассудительности и эмоций, мрака и света, порядка и беспорядка — тот самый баланс, которого невозможно, кажется, достичь обычным людям, который изо всех сил поддерживает природа. Но вы ощутили, как этот баланс вдруг нашелся в отношениях таких разных, но таких одинаковых людей, молодой искренней девушки и скрытного мужчины, вы потянулись к ним, ведь еще никогда до этого вы не ощущали так много чувств, росли в одиночестве в этом саду, догадываясь, сколько девушек проходило совсем рядом, в другой части оранжереи, слышали красивые, но искусственные слова, бурным потоком лившиеся на таких же ненастоящих женщин, любующихся красивыми цветами, наслаждающихся насыщенным ароматом мнимого произведения искусства, не знающих, что за той дверью скрыто нечто особенное, где мужчина сидит всегда один, всегда молчит, смотря на небо над головой. Вы знали, что сегодня ваш господин привез еще какую-то девушку, даже и не обращали внимания, пока они не зашли сюда, пока она не склонилась к вам, не посмотрела на вас с печальным умилением, не погладила ласково ваши бутоны, молча восхищаясь вами. Тогда он все смотрел на нее, вы же видели, что, оказывается, в нем есть место каким-то живым чувствам, о, как он смотрел на нее, вы даже растерялись, вы не знали, хорошо это или плохо, вы испугались вдруг вскипевшей в нем жизни при виде этой девушки. Вы видели, как она два раза ударила его по щеке, боялись, что сейчас они возьмут и разойдутся, боялись, ведь еще никогда вы не чувствовали так много жизни, как сейчас, в напряжении между ними было жизни больше, чем в целой второй части оранжереи. И вы видите сейчас, с каким сильным чувством они целуются, прижавшись друг другу; да, да, наконец и вы рады, вы ликуете, чего не поняли цветы там, вы счастливы; и теперь буря за стеклом не злоба, не отчаяние, а усиливающаяся влюбленность этих двоих друг в друга, с особым рвением перерастающая в настоящую любовь, которой так вам не хватало, чудесные камелии.                     Настойчивый стук в толстую дверь в северной стене. Лишь камелии знали, что сюда, в этот сад, кто-то пробивается уже добрую минуту-две, чего не слышали эти двое, потонувшие в собственных чувствах, в нежности и трепете друг к другу. Несчастный по ту сторону робко закричал: «Господин Зейн! Приехал человек! Он говорит, что за молодой госпожой! Джаффар!»       Неспешно оторвались губы друг от друга, как капли чего-то густого, сладкого, потек плавленый металл-взгляд по глазам, губам, всему лицу, пока смешивались горячие выдохи и руки чуть ли не лихорадочно цеплялись за складки одежды, за шею, плечи, за запястья; как же им сейчас не хотелось покидать друг друга, хоть разум того со слезами требовал, но сердце, до сих пор бьющееся громко, сбивчиво, желало того, чтобы эта близость растянулась в бесконечность. Зейн, напоследок чуть коснувшись своим носа Ясмин, подняв голову, а затем оттолкнувшись от дивана, выпрямился, нехотя обернулся к двери, в которую стучался садовник, вынужденный быть и служанкой из-за ушедших утром на рынок женщин.       — За вами приехали, — хмыкнул Зейн, отворачиваясь, вновь уходя с «ты» на «вы», однако продолжая одной ногой стоять на полу, а другой упираться в диван по другую сторону от девушки.       Ясмин закусила губу, видимо, усиленно сдерживая желающую исказить ее лицо печаль, оперлась на руку, которую мужчина ей протянул, и поднялась. Совсем забылось из-за произошедшего о рваном вороте платья, из-за чего душа свободно дышала и манила к себе ложбинка между полными грудями; девушка все же заметила, как ему хочется глянуть на это приоткрытое сокровище, что тяжело, видимо, игнорировать, но не стала больше прятать, сделала вид, что не обратила внимания: она помнит, как Зейн игнорировал проходящих мимо них тогда, на пляже, полуголых девиц, и видит, каких трудов ему стоит не смотреть на ее совсем немного приоткрытую грудь, что, конечно, не могло не доставлять удовольствие и радовать. Скрывая смущенную улыбку, она встала вместе с мужчиной, на удивление, даже не отпускающего ее руку, хотя казалось, что он должен сразу после произошедшего вновь ее оттолкнуть, чего и ожидала Ясмин, из-за чего и побежала от него, но получается…       — Спасибо, Далиль, — бросил Зейн, следуя на выход и ведя девушку за собой.                     Садясь в машину, придерживая платок на своем лице, Ясмин, игнорируя призывы Джаффара, отчего-то чрезвычайно взволнованного и смятенного, поторапливаться, напоследок вновь посмотрела на роскошный дом мужчины, обвела взглядом богатый фасад, чуть ли не панорамные окна в дорогих рамах, наверное, невольно надеясь увидеть в одном из них стоящего Зейна, с привычным спокойствием в лице провожающего девушку, но все не замечала, отчего ее сердце начинало биться не в любовном трепете, а нарастающей тревоге и отчаянии. Пока не посмотрела все же на оранжерею, действительно, разделенную на две части, одна из которых выглядела как картинка с обложки журнала, все идеально, упорядоченно, прекрасно, а вторая — дикий тропический сад, что на самом деле выглядел более живым, чем по всем правилам флористики устроенная оранжерея. Именно в той части, держа в одной руке телефон, что-то сосредоточенно в нем читая, в другой — шланг, из которого лилась струя чистой воды на раскидистые кусты нежных камелий, и стоял Зейн. Кажется, взгляд Ясмин вместе с порывом неутихающего ветра постучался в стекло, раз почти тут же мужчина поднял голову и посмотрел на девушку, может быть, удивленно, может, смущенно, с не смеющими спрятаться теплом и лаской.                     Этот сад не заброшен. Он сам за ним ухаживает.