Игра в сапёра

Что с того, что игра, И что бьёт через край? И желания тянут на дно Пикник — Не кончается пытка

От таких видений, что прервались ударом лба не о зеркальный пол, но об стеклянный же иллюминатор, колотит в реале. Андрей больше не может спокойно смотреть в сторону Горшка — стоит перед ним не Мишка, пусть и помятый, но пока ещё на вид ничё, а тот, безумный опустившийся дед из злополучного сновидения. Или — ещё хуже — мертвец живой. С ранами кошмарными от когтей, весь почерневший и седой. Воображение живо дорисовывает и часики, нервно тикающие рядом, и пепел мглистый, которым постепенно начинает рассыпаться друже его. Да, Мишка, хоть и ставится и вообще отрывается на качелях бухло-хмурый, но пока вывозит и концерты, и репы даже, только ведь и в прошлом, 2012, вывозил! И в 2013 даже, пока не сгорел до конца. Не оплавилась свеча… Теперь Князь с болезненным страхом присматривается, не появилась ли внезапно у Михи седина — помнит ведь свой ужас, когда после долгих открещиваний поддался на уговоры, да и узрел его жутенький внешний вид на Окнах. Седой, как лунь, подавленный — как никогда. Это уже потом, много позже, узнал, что такое резкое поседение может говорить о больном сердце. Но тогда ни он, ни кто-либо ещё особо не забеспокоились. Умирающий по сцене скакать, прыжки выделывая, не будет. Ну, нормальный нет, но Миха-то… И всё равно: в плохое всегда веришь с особой неохотой. Махнули рукой — сколько фрукт этот всех пугать изволил, а сейчас, вроде как, совсем взрослый мальчик. Серьёзным делом занят, не побасёнки глупые поёт, в театре играет — чего беспокоиться-то? Не под забором же валяется. В общем, не уговорили лечиться. Упустили, как упускают и сейчас. Даже и не пытается никто вокруг по мозгам ездить — Князев одинок в своих проповедях. Только шутят да сутану священника из реквизита примерить предлагают. Угу, и всё так просто у остальных… Наркам свойственно срываться. Раз завязал — ещё нарезвится да зашьётся, не ссы, Андрюха. И ему даже знания будущего не помогают. Потому что — и это не глюки его — чем больше он говорит, просит, лекции Михе читает о последствиях — тем сильнее Горшенёв огораживается, возводя стены своей цитадели всё выше и выше, всё крепче и крепче. От «На краю» Андрея теперь корежит так, что скрыть — в лучшем случае — кислую гримасу не удаётся от слова совсем. А Мишка, как назло, в каждый концерт её пихает. Счастье да вот эту "последнюю арию Тодда". Ещё и поёт с чувством, толком, расстановкой. Напрактиковался со спецом, разученные вокальные штучки всякие теперь вставляет, отчего ещё сильнее эта ария душу рвёт на клочки. Но и Горшок не может не заметить, как его выкорёживает, почти потряхивает. Не от Счастья, вестимо. И не от равнодушия. Желваки так не играют, когда всё равно. Даже его это озадачивает настолько, что подходит спросить, чё за х*йня. — Это эпитафия, — не подумав, однажды выдает Андрей, чем, кажется, вгоняет последнего в диссонанс. Плевать — поскорее отходит, пока тот не начал доставать его недавно приобретенной обидой: «Ну чё ты меня хоронишь раньше времени, чё?» — выговаривал ведь, хоть и в невменозе, когда грипповал после подмены на концерте, да и пригорало у того знатно от тем песен и после его «не концерта». Сейчас-то Князев и вовсе прямым текстом, не щадя, сп*зданул, чё думает о «На краю». Но ведь и правда — последняя ария Тодда, последняя песнь Мишки. Не убавить, не прибавить. Всё так. И с двух сторон сгорела его свеча. Дно со всех сторон. А Князь должен умиляться и подпевать, словно подтверждая, что, да — Тодд великое произведение, венец карьеры и жизни Горшенёва, а Князев — так, помог ему слегка… Да он даже и слегка не хотел быть причастным к этой, почти надгробной, надписи! Пздц какой-то, а слушатели радостно скачут, не понимают, что чудила тот лохматый всё на своей шкуре проживает — оттого и так убедителен. Бл*дь. Некстати вспомнилось, как даже мама, послушав это — а Надежде Васильевне было интересно, чем там сын её занимается всё последнее время — в ужас пришла: — Андрюша, но это же лебединая песня какая-то! — Что? — тогда ещё недоуменно переспросил. Перенапряженный постоянным вопросом — что делать — мозг отказывается осмысливать сказанное и лишь какие-то смутные ассоциации возникают на границе сознания. Балет, Чайковский — пздц в стране, что ли? Но нет же, это тут ни при чём. — Лебединая песня, — мама с какой-то жалостью глядит на него, будто не верит, что он мог позабыть. А что позабыть-то, ёлки зеленые? Но та терпеливо повторяет и проясняет, — устойчивое выражение, фразеологизм, сынок, означает последнее проявление таланта, можно сказать, предсмертное сочинение… — кажется, судя по мелькнувшей тени, мама уже не считает идею — всё это ему рассказать — хорошей. Но и остановиться никак не может, точно предостерегая: — Есть такое поверье, что лебедь — птица прекрасная, но, увы, не певчая, молчаливая, и только раз в жизни, голосок прорезается, спеть им дано свою лучшую, красивейшую песню. Исполнив её, они умирают, — завершила Надежда Васильевна экскурс в этимологию, а потом едва заметно покачала головой. — Не бери в голову, Андрюш. Миша — птица певчая, просто показалось так. Да и, наверное, хорошо, что чувства такие песня вызывает? Ведь, если сложить, что я от тебя слышала об этом… спектакле, ария эта и должна быть такой трагичной, с таким вот надрывом исполняться? И чувством, что крылья сложены? Мама, кажется, от лекции этой немного успокаивается, сама себя убедив, что нет, не лебединая песнь. Да и не похож Горшенёв на лебедя, даже на чёрного. Те вот вообще существа парные. И обычно такое произведение заколачивают, когда партнёр умирает. Нет, на самом деле верность тех, как сказывают орнитологи, преувеличена. Не чахнут с тоски, но на жалобный крик молчуны всё же исходят. А потом ищут новую пару. Что-то он запутался. Ну, короче — не похож и всё тут. Вот мама и успокоилась. Андрей же, напротив, покрывается изнутри новым слоем льда. Этак скоро будет похож на Кая какого, жертву Морозко и реформы образования, что одного от другого некоторым современным детям отличить не даёт. Ох, не знает мама, как права. Так ведь и есть — лебединая песня. Может, не только Михе, может, заодно, и ему самому. Правда, при мысли о том, что это по Тодду этому, на хрен, потом его оценивать будут, вспоминать — хочется жить очень-очень долго. Может, именно в этот момент окончательно приходит понимание, что Мишку не уговорить на лечение. Словами до него не докричаться. Да хоть Князев перед ним танцы с бубном водить начнёт — поржет, в носу поковыряется, да и предложит у психиатра провериться… Угу, ещё один. Но, если заставить… Пора, пора лечиться… А то поздно будет, Андрей — и снова, и снова послушай этот стук капель дождя в июле о крышку гроба, который скоро другая, более родственная стихия охватит. Мысли эти пугают до чёртиков. Вот только в голове невольно всплывают страшные истории, действительно страшные, не те, что он сам написал… Истории те повествовали, переходя из уст в уста в их среде, об ужасах, происходивших в печально известных екатеринбургских «центрах помощи зависимым», где нарков попросту приковывали, привязывали, били, заставляя насильно переломаться, не заботясь, выживет ли несчастный или нет. Представить Миху где-то в подобном учреждении… Где не особо о добровольности парились и прочих юридических моментах, хотя это, наверное, только в начале нулевых и было возможно… Или нет? Может, и есть чего — только заплатить надо хорошо, ну да деньги не проблема ради такого дела… Князев от одних размышлений этих чувствует, как к горлу резко подступает тошнота. Нет, даже если подобные заведения и сейчас где-то есть, то Мишка там не очутится, только, видимо, через труп самого Андрея. Потому что и бесчеловечно, да и не выдержит тот боли той и столь жесткой ломки. Он ведь только на вид панк — суровый, ершистый, игольчатый. А сам и боли боится, и внутри мягкий, ё-моё. Ну, а государственные и «приемлемые» частные больнички тоже отпадают. Так просто Миху туда не запихнешь — согласие надо, которое, естественно, Горшок, в пику им всем, не подпишет. Похохочет в лицо безумный, да и разорвёт бумажки. К тому же у него ж сейчас Тодд, опус магнус, бл*дь… Даже если б захотел вдруг пролечиться — не прервал бы подготовку, то есть никаких больниц не допустил бы. А потом поздно будет, это он слишком хорошо понимает. Время упустишь — не воротишь. Либо в процессе помрёт, либо выйдет, как во сне том — мозг пострадает, и будет безумный Мишка. Ситуация патовая. Кажется, выхода нет. Но мысль продолжает упрямо крутиться колесиком загрузки — и постепенно, легкими штрихами начинает оформляться набросок плана. Да, безумного, да, имеющего шансы вылиться в уголовщину и вообще смерть, но и с неплохими данными на успех авантюры! Ведь если приличные центры и нарколожки отпадают по причине необходимости получения согласия, а неприличные из-за абсолютной негуманности, то, следовательно, придётся брать ситуацию в свои руки. И тут Андрей начал отчаянно храбриться. Не впервой же — приходилось уже энное количество лет назад проживать страшную ночку переламывающегося Мишки. И не одну. А вот сам Князев один был в том бою. Справился ведь, хотя тоже страшно было. Но друзья сбежали, а врачи нарков не любили. В специализированную же фрукт тот сдаваться отказывался. Смог тогда, значит, сможет и снова, даже если придётся на этот раз заставить друга бросить… Хотя друга ли, после такого... Вряд ли спасибо скажет, оно ему, впрочем, и не нужно. Нужен Мишка, живой и чистый. В своём уме. С черными патлами, а не весь сединой, как месяц ясный, отливающий, жертва Волосокрада, блин. О том, что после той ночки Горшок всё же сдался и поехал в больничку, долечиваться, Андрей старается не думать. Как и о том, что, сотворив задуманное, будет ничуть не лучше тех ублюдков из Екатеринбурга. Спросите, а че ж тогда не сдаст туда? Потому и не сдаст, что хоть и сам не лучше, но условия для Мишки обеспечит, насколько сумеет, человеческие, как и собственное участие полное. А не равнодушное — бросить в воду, пусть барахтается… Князев, вообще-то, старательно, как мух, отгоняет от себя все посторонние мысли, потому что… Да просто потому, что, когда ты уже летишь в пропасть, тебе всё равно, сколько камней прилетит по голове. Пусть он будет мудаком и садистом. Пусть тот его ненавидит, презирает и со скандалом выгонит. Зато Мишка жить будет. Однако мерзкое подсознание тут же, ехидно и одновременно тревожно, шепчет, что жёсткую ломку в домашних условиях Мишка с его угроханным здоровьем, несмотря на внешнюю бодрость и скакания козликом, может и не пережить. В этот момент Андрей очень сильно жалеет, что от внутреннего голоса невозможно закрыть уши. А вот кое от чего другого — можно… Так, первыми в собираемый «тревожный чемоданчик» летят беруши — боль у Мишки будет сильнейшая, учитывая, как плохо он её переносит… Не лишним будет заткнуть уши, потому что его криков не выдержит уже сам Андрей. Либо даст слабину, отвяжет и позволит вмазаться, либо просто сбежит, хвост поджав, что ещё хуже, наверное. Это оставление в опасности, без помощи, без него тот может захлебнуться и умереть… Пздц. Поэтому — да, беруши. И вообще, Князев чувствует паскудное облегчение, когда вспоминает, в каком месте живет сейчас Горшок — там точно никто на вопли не вызовет ментов. И почище, небось, слышали. Менты и те, что каждый день в тот гадюшник ездят, бровью не поведут. Вызова ж нет? Вот, когда будет — разберёмся! Пока и так работы хватает. В скорой, что туда на травмы, поножовщины и делирий катается, тоже дураков нет, на работу лишнюю нарываться. Так, в отбираемые втайне от всех вещи полетели также одноразовые пелёнки, градусник, даже утка медицинская. Подготовочка — во! На дергающийся временами глаз Андрей старался также внимания не обращать. Коллегам-друзьям же отшучивался, что передышки небольшой ждёт как манны небесной. Нервы лечить будет. По легенде — и Князь уверен был: ту Вахтанг с Димой передадут и его женщинам — Андрей намылился в Голубково, душой и телом отдыхать. В самом деле, потом, с разницей в пару дней, его сперва и Алёна сдержанно похвалила за вдумчивое отношение к себе, потом и Агата тоже, посетовав, жаль, мол, что у неё планы другие были — куда-то к родственникам, в Новокузнецк, засобирались они. Мама же в открытую предлагала с ним съездить, но Князь убедил, что ему необходимо одиночество, чтоб мысли в порядок привести. Опасался он, что та кому знакомому позвонит в деревне той, но потом пораскинул мозгами получше… А не осталось уж никого, к кому могла б обратиться. Только совсем древние старички из знакомцев, но те и телефонов не держали особо. Со временем тоже вопрос решается достаточно споро — в начале сентября приедут с очередных репетиций по Тодду и до следующего концерта будет неделя. С одной стороны — весьма естественно выглядит, что Князев решил в деревне бабье лето перекуковать, с другой — можно осуществить своё черное дельце. Все они в этот период планируют отдохнуть. Но у Мишки особых планов не было — он почву разведал: никаких путевок, договоренностей с Ольгой — ничего. Очевидно, планировался наркотрип недельный. Что ж, времени на задуманное мало, но… хотя бы это есть. Значит, надо было успеть всё подготовить, чем Андрей и продолжил заниматься. Следующим пунктом стоит вопрос, как это всё провернуть. Добровольно, как уже давно понял Князь, Мишка на это не подпишется. Значит, надо найти способ его удержать и зафиксировать. А габариты сейчас у Андрея, увы, проигрывать стали. Горшок его в данный момент, наверное, посильнее будет. Верёвкой? Доступная вещь, но плоха тем, что можно перетянуть сухожилия, завязать слишком крепко, нарушишь ещё кровообращение… Тромбы образуются — привет, смерть или ещё че, отмирание конечностей, например. Или, наоборот, затянешь слишком слабо, пожалеешь лохматика — тогда вообще всё может пойти псу под хвост. Сильнее ведь тот сейчас. Самого в итоге этой верёвкой и примотает куда-нибудь. Скотч? Ненадёжно… Порвать легко, если знать как. Миха же и знать может. Его ведь похищали. Наверное, осадочек остался, и вопрос — как спастись, бежать — изучил друже. Невольно вспоминаются навеянные, видимо, недавним пребыванием в аквариуме съемки «Джокера», когда как дурак прицепил по дурости наручники на руку, да чуть в них и не остался, ключ про*бав. Интересное, надо сказать, украшение. Ходишь, цепями звенишь, как привидение какое. А вот это, пожалуй, тема. Не становление мрачным Каспером — тот, кстати, и в ус не дует, пиликает себе на скрипке да поет чет потихоньку. Наручники, в смысле! Не вырвется друже, не снимет, не Гудини ж, да и не перетянет ничего особо. Только где взять? Почему-то простой ответ, что можно заказать в вездесущем Интернете не приходит в голову. Да и если бы пришёл тогда — паранойя у Андрея, как и безумные идеи, развивается стремительно, он почему-то боится, что останутся какие-то чеки-документы, в общем — следы… Цифровые, которые не стираются даже топором. И с ними можно что-то сделать. Кто-то может узнать. Только ещё одного скандала не хватает, в духе: тайные покупки Андрея Князева, недетские игры в Короле и Шуте. Поэт-мазохист любит, когда с ним пожестче, ага. Андрей сперва даже думает о Семёне — новом знакомце из полиции. Есть уверенность, что сможет ему паренёк достать пару браслетов в безвозмездное пользование… Но не возникнут ли опять же вопросы? Так-то покупать и хранить наручники не запрещено, но вот лишать человека с их помощью свободы — скорее всего, наказуемо. Возможно, уголовка уже прилетит за сие деяние. Точно, вернее уж. Мишку он, может, похищать и не думает, но самовольное ограничение свободы другого, пытки, наверное, даже отчасти — это на тяжеляк тянет. Нет, Семён отпадает. Как и Юрий Михайлович — да, даже такая мысль мелькнула у Князя в отчаянии. Тот, наверное, достал бы ему искомое. Может, даже и авантюру, в целом, поддержал бы. Понимает же, что добровольно сын его не дастся, пока Тодда не поставит. А тут, вроде как, и шишки все Князеву, а отец совсем не при делах… Но, меньше знает — крепче спит. К тому же… У него тоже ведь со здоровьем неважно, недаром через 40 дней после сына ушел… Лучше не ставить в известность, да. Как ему пришла в голову следующая мысль — вообще не понял. Может, чё по телику фоном в гримёрке шло, что витающий в иных мирах мозг Андрея не замечал, а вот подсознание отложило да напомнило потом. Каким-то образом закинув удочку, что подобные вещи очень часто используют любители БДСМ и различных ролевых игр. И это значительно упрощало дело. Благо с наличием специализированных магазов с подобными аксессуарами проблем не было. Так и понял Андрей, совершенно неожиданно, что путь его к спасению Мишки лежит через секс-шоп. М-да, приплыли. Скажи кому — подавятся собственными языками. Не то, чтобы не было у него подобного опыта — всё бывает, не ханжа Андрей и экспериментов не чужд иных, но вот бывать там не приходилось, как-то больше онлайн приобретал или жена сама покупала. Ну, в принципе, разницы ж особой нет, наверное, да? Только Питер отпадает: узнает кто — и возвращаемся к ранее придуманному заголовку газет… Свежие новости! Недетская сказочка! Унижения и боль — истинная причина возвращения Князя! Вообще, Андрей сперва хотел, пока они в Москве, в театре обретаются, сгонять в какое-нибудь ближнее Подмосковье, в маленький городок, и там приобрести нужное. Ну просто потому, что часто он в столице мелькать стал, тоже могут узнать. Но потом передумал — в маленьких городах, где почти все друг друга знают, шансов быть узнанным гораздо больше. Поэтому, поколебавшись, остановил было свой выбор на самой Москве. В этом огромном муравейнике никому нет ни до чего и ни до кого дела, и вообще, хочешь совершить что-то тайное — делай это у всех на виду. Но вот беда: нет покоя голове в терновом венце из мыслей и боязни раскрыть свои планы. Уже ведь и подыскал секс-шоп подальше от театра и гостишки, даже дошёл до него, но так и замер у порожка затейливой вывески «Страна Чудес» с игривым Розовым кроликом в цилиндре… Потому что вдруг живо представил, как его со всем купленным великолепием в аэропорту просветят. Мама Миа, а ведь там они всей группой контроль проходят, следовательно, и узнаваемость повышается — Горшок приметен, мужики — разной степени окрашенности и неформальности — тоже. А ещё с инструментами. И тут Андрей со своими высветится! Спасибо, его метро уже сдало — работникам аэропорта доверять свою конфиденциальность как-то тоже не хочется. Пришлось всё же в Питере брать, правда, в чужом районе — тот ведь тоже большой человейник… И дела особо никому нет. Так что вскоре отправился он, тщательно себя успокоив, в заранее определённый секс-шоп, по случайному совпадению называвшийся «Андрей. Магазин фантазий» — да, Князев долго ржал над такой судьбой и тем, кто такие названия придумывает, под какими парами из кальяна. И как, вообще, такое заведение ещё функционировало на Ржевке. Андрей подготовился: собрался туда в самой затрапезной одежде — обычные джинсы, обычная куртка, никаких рокерских штучек, нашивок, наклеек, значков, шипов — ничего. Даже серьгу снял. Большие затемнённые очки, кепка с широким козырьком, благо ещё отголосок северного лета ощущался и он не выглядел героем Марвел в бегах — и вот совсем не похож на Князя. Просто один из многочисленных прохожих, что в этот солнечный денёк не пренебрегли такими же аксессуарами. Конечно, только войдя внутрь, он испытал некоторое разочарование — стереотипы оказались весьма сильны, ожидал он узреть что-то вроде откровенно яркого и пёстрого местечка, где со всех сторон будут разные эротические штучки чуть ли не в глаза тыкаться… И свисали с люстру х*и на веревочках — было не про это заведение. Хотя вон, на блюдечке выставочном, что-то похожее вздымалось. Ладно, на деле — обычный магазин, ну, может, чуть темнее алкомаркета какого помещение, да и витрины подсвечены неоновой подсветкой, чем невольно сходство с рассадой на окошках навевали. Ничего ниоткуда и никуда не тыкало, у входа стояла вполне приличная витрина с теми товарами, чтоб дело спорилось, то есть с лубрикантами, смазками и презервативами, а там дальше виднелись другие витрины, разделенные по темам. Почти как в книжном, елки зеленые. Продавщица, ладно консультант, тоже не расхаживала по залу в короткой юбке с торчащим оттуда хвостищем и вываливающимся декольте — обычная девушка, волосы в хвост собраны, минимум косметики, джинсы и блузка с бейджиком. И несмотря на то, что ничего экстраординарного в глаза не бросалось — ну, не называть же диковинкой коробки с моделями вибраторов и фаллосов на вон той витрине, — всё равно стало как-то не по себе. Видимо, закрепленные массовым сознанием образы были сильнее. Ну, да, тут прилично, а вот завернет за угол — там-то в него и вцепится какая-нибудь крокозяка на присосках и с шипами! А может, от несовпадения ожидания с реальностью так и застопорило его. Очевидно, девочка-продавец — Катя, если верить бейджику, как не написали Екатерина Третья — шальная императрица, тоже, блин, маркетологи, — правильно истолковала его затруднения и сама подошла: — Вам подсказать что-то? — обратилась с вежливой улыбкой. В глазах — ни тени узнавания. И хорошо, а то бежал бы уже нафиг. А такие девочки-припевочки Диму *блана слушают. — Э-э-э-э, — Андрей прочистил горло, а вот кулер тут зря не поставили… Хотя пить что-то в таком месте? А вдруг подсыпят чего и новинку протестируют? Не, обойдемся, — да, пожалуй. Наручники, достаточно крепкие. — Это у нас во втором зале, пройдемте, — девушка спокойно повела его мимо витрин к проходу. Оказавшись в ещё одном зале — явно для любителей пожестче — Андрей невольно удивился: столько разнообразия, и добрую половину он не представляет, как использовать. И неожиданно это укололо. Вон, в своей реальности, 50 лет мужику… Может, пора бы уже ознакомиться, пока на песок рассыпаться не начал? Чтоб уж точно всё попробовать… — Какие вам нужны? — меж тем продолжала спрашивать Катя, — С мехом? Без? Какого цвета? Цепочку длинную? — Самые обычные, но крепкие, очень крепкие, — поспешно выпалил Князь, а потом взял, да и, не подумав, выдал совсем уж изумительное, — знаете, такие, чтоб мужчину, повыше и покрепче меня, удержать. От избытка чувств и ощущений даже обрисовал в воздухе это «повыше и покрепче». И только в эту минуту до него дошла вся двусмысленность этой фразы. Стыдоба-то какая, бл*дь. Хотя пусть лучше думает, что подумала, чем правду. Что Князь собрался человека в его собственной берлоге заковать. — Ну, короче, чёт такое, да, — слегка побагровев, выдавил. Если продавщица и удивилась, то никак не показала своих эмоций. Ну, вообще, работа у неё, наверное, такая, что удивить чем-то сложно. Продолжая профессионально улыбаться, достала несколько коробок с нижних полок. — Вот, думаю, такие подойдут, — открывая коробку за коробкой и демонстрируя комплектацию браслетов и ключей (2 штуки, вдруг 1 потеряешь!), произнесла, — вот эти, — ткнула наманикюренным пальчиком в крайнюю слева, — очень часто берут, отзывы на них хорошие. И цена приемлемая. Вон те — тоже крепкие, но, бывает, чересчур жестковатыми кажутся, так что рекомендую надевать под них напульсники или что-то такое, чтоб кожу не содрать. Хотя… — она оценивающее на него оглянулась. — Если пожестче любите, то в самый раз и напульсники, потом для другого пригодятся — последствия скрыть… Ну, как, что-то нравится, или показать ещё какие? — Крепкие, — Андрей, стараясь оставаться спокойным, как скала, достал те самые «чересчур жестковатые» и взвесил на ладони — тяжелые. — Да, давайте вот эти. Две пары, — но, подумав, что, вообще-то, Миша тот ещё медведь здоровый, добавил, — и вот те, что первыми показали тоже, одну пару. — Хорошо, — мило улыбнулась девушка, складывая покупки. — Что-то ещё? Кляп, возможно? Или мягкую плетку? Стек? Кнут, или что-то пожестче, быть может? У нас и с электричеством есть — легкие разряды для стимуляции… — Нет, спасибо, — невольно, но уши у Андрея всё ж чуть-чуть запылали. Хватит им и иных искрящих чувств. Акустикой обойдутся, без всякого электричества… — Достаточно. — Пройдемте на кассу, пожалуйста, — Катерина подхватила коробки и легко зашагала к выходу из этого узкого лабиринта. Затем скоренько пробила товар, засунула в непрозрачный пакет и сверху положила ещё один небольшой сверток: — К этим наручникам сегодня акция, — указала на пакетик, — в подарок идёт чудесная плотная повязка на глаза. Надеюсь, вам понравится наш товар, будем рады видеть вас снова. «А может и зайду, — неожиданно подумал Князев, которому полегчало, едва он осознал, что квест этот пройден, небо на землю не упало, и он отправился домой, насвистывая какую-то незатейливую мелодию, — тот костюм ведьмочки чудесно бы смотрелся на Агате!» Ага, осталось только с той помириться. А то из всех видов близости ему оставалась пока лишь дружеская. И этого немало, учитывая ситуацию, но… Хотелось-то большего. Много большего. Раздразнил его этот магазин. Ох, раздразнил. И портупея из красной кожи так соблазнительно на манекене висела… Шляпу б ей, ведьмовскую, — что тоже там имелась — широкополую, портупею эту и метёлку, что в углу лежала… Правда, учитывая, сколько крови он попил родным в последнее время, то Агата б ту, возможно, использовала не для смахивания пыли. Отходила б его — ей-же ктулху, лучше б отходила… Душу отвела и всё тут. Чем внутри все держала. Все почему-то ему мозги старательно лечили и ездили, и ездили по ним, не думая, что, может, ему приятнее были бы иные воспитательные методы. Ох, ладно. Не стоило Андрею в ту степь мысли отпускать — ох, не стоит… У него сейчас впереди очень ответственная затея.

***

Юрия Михайловича всё же пришлось посвятить. Разрабатывая все детали своей спасательной операции, Андрей не учел один весьма важный фактор — Татьяна Ивановна, Мишкина мама. В отличие от Оли, которой можно было послать СМС: «гриппую, отлеживаюсь, к вам не забегу на этот раз», Татьяна Ивановна таскалась к нему чуть ли не через день, когда он бывал в городе, привозила еду домашнюю, бельё чистое… Ходила за ним, вычёсывала, холила и всячески лелеяла своего лохматика. И, естественно, вот она-то уж могла очень однозначно среагировать на доносящиеся из запертой квартиры, даже сквозь толстые стены, звуки. Ладно хоть, мысль эта посетила его до, а не после начала операции. А то точно б загремел в специализированное учреждение. Так что Татьяну Ивановну надо было временно убрать из поля зрения, и сам Андрей этого сделать не мог, вот и вызвал Мишкиного батю на серьёзный персональный разговор. Скрывать да юлить не стал — выложил все карты на стол (разумеется, нет — то, что Князь — пришелец и что скоро помрёт такими темпами не только Горшок — он не сказал): и о Мишкином печальном срыве, о котором его родители, впрочем, уже и так знали, и о своём безумном плане… Хотя и опасался, что Юрий Михайлович прибьёт на месте. Впрочем, слишком многие это сделать пытались с Андреем в последнее время. А множеству смертей не бывать, так что рассказал. На удивление тот отреагировал весьма… спокойно. — Это очень опасно, — лишь хмурясь, заметил Горшенёв. Не разубеждал, не кричал на него, не советовал обратиться к мозгоправу или ещё куда. Просто констатировал факт. — Вариантов нет. Мишка лечиться не пойдет, — также просто пожал плечами Андрей. Это его отец и так знал. И, судя по сквозившему пониманию в глазах, проблем не будет. — Что требуется от меня? — да, военных точно бывших не бывает — конкретика в каждом жесте. — Сдержать Татьяну Ивановну, — немедленно ответил Андрей, точно любящая мать — это помеха к достижению его цели, но ведь так и было. Своей любовью та его не остановила от прыжка в гроб. Только облегчила немного существование. Сама же признавалась, что даже видела, как он колется. Бл*дь. Он бы не выдержал. Но и Татьяну Ивановну понять можно — лучше дома, чем на улице, где есть риск простудиться и умереть быстрее. — Чтобы всю неделю она не приезжала туда. Не надо ей это видеть, правда, — тихо говорит. И в самом деле — сам бы он тоже предпочел бы не видеть и не слышать, но выбора не осталось. Точнее, тот был, но Князя не устраивал. — Хорошо, — коротко рубанул Юрий Михайлович, а потом его все же немного прорвало: — Спасибо, Андрей. Если что — мой номер у тебя есть, я знаю и частных врачей, облегчающих это состояние. Так что подумай и об этом варианте. А Таню я придержу дома, не волнуйся. Делай, что нужно. Раз уж он сам спасаться не желает, может, у тебя получится. После этого разговора у Князя осталось двоякое ощущение: какая-никакая поддержка была приятна (угу, благословение, считай, получил на поход, блин!) и, в то же время, — появилось чувство, что всё, прыжок в пропасть больше не удастся отложить. Отговорки исчерпаны, моральные палки в колёса тоже. Да и времени не было — уже завтра вся их весёлая панк-компания разбежится по своим норкам для короткого отдыха перед новым туром.

***

А вечером следующего дня, Андрей с вместительным рюкзаком (туристским почти!) подъехал к Мишкиному дому. Честно говоря, у него не было плана, как заставить Миху его впустить — да с этим-то, наверное, проблем и не возникнет… Потому и без плана: стучимся и улыбаемся, как будто не расстались недавно. А вот как его после обездвижить — это тот ещё больной вопрос, который был им худо-бедно продуман, но не удовлетворял ни в коем разе. Ведь физически вырубать Мишку совсем не хотелось, но, учитывая, что утром тот был вполне адекватен — и такой вариант не приходилось исключать. К тому же весовые категории у них теперь разные. Может, и не вырубится. Шокером шарахнуть? Во-первых, жестко, во-вторых, с его сердцем — убить можно. В результате взял Князь, чувствуя себя истинным маньячелло, с собой тряпочку, пропитанную хлороформом — небезвредно, но, а чё делать-то? Конечно, он очень надеялся, что средством этим не придётся воспользоваться… Ага, Мишка сам в кандалы радостно залезет! Угу, может и залез бы… Будь Андрей знойной блондинкой-доминатрикс. Можно было, конечно, к нему такую вызвать, заплатить, чтобы приковала, а потом свалила… Ну, мало ли какие игрища у мужиков! Но опасно, слишком опасно. И так план зыбок. И на соплях держится весь. Но делать всё равно было уже и нечего — решился, так, давай, вперёд, запевай! Попасть внутрь получилось не сразу — стучал сначала рукой, потом, утратив терпение и словив нервяк (маловероятно, конечно, в этом дореволюционном клоповнике, ну а вдруг его ща кто тут примет, такого красавца, с рюкзаком полным набора начинающего Чикатило?!), ногой — дверь никто не открывал. Страшно было, но не то, что поймают. А то, что, может, успел уже свалить куда его болезный. Ага, не куда-то, а в притон какой, или к барыге. И ищи-свищи ветра в поле. Весь план псу под… Андрей был уже в шаге от того, чтоб начать названивать всем с просьбой помочь найти этого медведя-шатуна. Правда, и он тут же выругался… Сделать это он не мог. Потому что самому ему полагалось уже ехать на электричке в Голубково. К слову билет у него был куплен туда и обратно — слабоватое алиби, но за неимением лучшего… Но тут замок щелкнул и дверь в берлогу всё же отворилась. Сперва Горшка не увидел Андрей, а, скорее, учуял. Крепкий запах спирта облачком выплыл за дверь вперёд хозяина. Не самогонного аппарата, а человека, блин. Хотя бухал тот как чёрт. Не как Гоблин даже. — Привет, Андро, — заплетающимся языком выдало это тело, — сколько лет, сколько зим… — Виделись уже, — буркнул Андрей, решив не упоминать, что это было всего пару часов назад, проталкивая осторожно своего горемыку в недра квартиры. Пустил — и лады. Нашим проще. Вообще во многом. Ладонь, сжимавшая промоченный платок, разжимается, оставляя тот в кармане. Что ж, физически лишать сознания не придется — Горшок так и так скоро сам завалится, судя по виду и запаху. Успевай — лови, точнее, приземляй на нужный аэродром, куда можно приковать. Так что Князев резво скинул в угол громоздкий рюкзак, пока им этот дельфин красивый, блин, не заинтересовался, да закрыл дверь на ключ, положив его затем в карман. Теперь уж точно никуда не денется Мишка — вылечится как миленький. Это действие его — ключ сунуть в карман — вызвало неожиданную реакцию у Горшка — тот совсем как-то глупо захихикал, чуть ли не давясь слюнями. Андрей поморщился: это совсем был нехороший знак, что тот так ржёт, когда собственностью (вообще, хата съёмная была, но Горшок платил чуть ли не за год вперёд — оптом, пока получал и ещё не пробухивал бабки, — так его батя сказал. Хозяйка же с этого чудного домика съехала столь давно, что и проверять не считала нужным — деньги приходят, полиция не звонит — и на том спасибо!) так недвусмысленно распоряжаются: — Во, дурак! — тяжко выдохнул, подлетая к Михе, удерживая рукой за подбородок и разворачивая к себе — так и есть: зрачки расширенные, глаза бессмысленные. Не только бухал, стало быть. Неожиданно это обожгло, хоть и знал Князев, что тот давно уже по проторенной дороге из исколотых вен идёт, но, что застанет его настолько в кондиции… А ведь утром казался почти нормальным — вымерял дозировку, упырь этакий, щас вот добавил кайфа почти до слюней. Качели себе решил, гадёныш, устроить, из алкашки и наркоты. Ну, ладно, тем проще сейчас будет самому Андрею. Тут неожиданно накатил острый приступ жалости — Князь прекрасно понимал, что на следующие трое, а то и больше суток, станет для Мишки и врачом, и палачом, и мучителем, и утешителем. Как можно сочетать эти роли? Да никак, он многолик, ловкач, игрок… На минном поле, с*ка! Больно опасна игра, и ставкой сейчас стала не одна его жизнь. Но и остаток — недогоревший огарок — Мишкиной. Боль, рвота, мучения — весёленькие «каникулы» он устроит Горшочку. Впрочем, тот сам виноват. Чего ему так крышу сорвало десять лет спустя? Вообще, по-хорошему, знать бы причину перед тем, как следствие лечить… А то рецидив возможен. Но ведь не скажет же. А вот переломать его — Андрей может. Хоть и тяжко, но и сдаваться не имеет право — возможно, шанс у него только один, и он начинается прямо сейчас, не перенести, не отменить — никак нельзя. Потому собирает коки в кулак и идёт в наступление. — Пойдем, Мих, тебе прилечь надо, выспаться, — попытался уговорить добром, ещё успеет кнут применить… Точнее, тьфу, набрался всяких предубеждений в секс-шопе том, бл*дь. Судя по всему, прилечь Мишка решил прям тут же, на коврике — вон, как по стенке начал съезжать, приветливо и глупо улыбаясь. Эх, чудила лохматый — знал бы ты, с чем Князев пожаловал к тебе… Но развезло тебя, друже, знатно! Что ж, чудненько. Андрею совсем не улыбалось тащить полностью бесчувственное тело, поэтому он поскорее подхватил ещё что-то сдавленно мычащего Горшка, поднырнул под плечо, да и потащил на Голгофу, то есть к кровати. К чести Михи — он явно старался помочь, даже ногами кое-как перебирал и отчаянно цеплялся слабыми руками за Князева. Наверное, не оказывай он такой посильной помощи — может, и не дотащил бы. Всё-таки этот, без малого, год Андрея порядком доконал, лишил мышечной массы и вообще… Предприятие — и без того сомнительное — требовало огромного напряжения. До постели они-таки добрались, хотя была пара моментов, когда могли сверзиться оба. Угу, придавил бы его медведь этот — не факт, что выкатиться б сумел. Но повезло — доползли. Миха, как только Андрей сгрузил его на ложе, моментально отрубился, что тоже оказалось кстати. Но времени для раскачки могло и не быть. Это щас тот хрю-хрю да в сопли, а ты погоди, быстро же состояние отступает и меняется при качелях… Рисковать нельзя было. Пора было ковать железо. И Князев, утерев взмокший лоб, с некоторым трепетом приступил ко второй части первого этапа. Подождав всё же ещё минут десять — чтоб уснул поглубже, притащив пока найденное на кухне кресло (свой наблюдательный пункт, почти пост на ближайшие дни) поближе к кровати, — аккуратно принялся снимать с Мишки одежду. Нет, не потому, что Князев маньяк или напитался душка того приторно-сладенького, который секс-шопам приписывали. Ему самому это всё, если что, удовольствия никакого не доставляло. Но вот, если брать его предыдущий, не очень богатый опыт, одежда будет скорее мешать, и достаточно скоро будет вся покрыта рвотой и дерьмом. С забавными цветастыми трусами в горошек (Серьёзно, Мих, а чё не в цветочек семейники, как у волка из «Ну, погоди»?!) долго думал — но решил, что избавиться от этого предмета одежды всегда успеет. А Горшку, пока он хоть что-то соображает, хоть хлипкая будет заслонка от пролетающего кукушкой безумия… Он голый, связанный, и над ним друг стоит, над которым тот в последнее время издевался, бритвой, там, чиркал у горла, кровь пуская, подколками изводил… О, да — я сам себя боюсь, когда я злюсь! Так что пусть хоть ошметки достоинства Миха сохранит максимально долго. Вообще, он изначально подумывал о том, чтоб переместить Мишку не в спальню, а в ванну (тому всё равно было, где отрубаться!) — всё же, там легче будет убирать последствия бунта организма, но… Трубы в этом доме старые, Мишка, наверняка, мог бы случайно сорвать, как очнётся, пытаясь избавиться от наручников, одну из них. А потоп даже алкаши конченные захотят — не проигнорируют. Да и, всё же, хотелось подольше продержать друже хотя бы в относительном комфорте, зная, какие муки Горшка вскоре ожидают. Не хотелось бы уподобляться сомнительным методам — кинул, заперев, в подвал с ведром для отходов и канистрой с водой. Под пьяно храпящее, податливое тело подпихнул пелёнки — их поменять легче, чем матрас. Вообще, можно было простынь специальную в секс-шопе купить, но хорошая мысля приходит опосля… Да и поменять ту сложнее пелёнки, да. И в панику черная скользящая простынь, почти плёнка, наверняка вгонит лохматика быстрее. С ползевка, блин. За всеми этими приготовлениями то и дело внимательно поглядывал на спящего Мишку — а вдруг, вот сейчас, очнется, и тогда всё, пиши пропало. Доказывай потом, что ты не изврат и, вообще, не готовил тут лежбище маньяка, собирающегося разделать свою жертву… Но и финальный аккорд точки не возврата отыгрывать было рано. Прикуешь — потом одежду срезать придётся — лишние хлопоты. Однако и хлопоты, и действия вскоре кончились. Все, кроме одного. Как он не оттягивал этот момент, поправляя получше простыни, подоткнутые под тело... Теперь Андрей стоял около кровати со связкой наручников в руках и никак не мог решиться. После этого шага — всё, назад пути не будет. Пока-то ещё всё можно было худо-бедно переиграть, да. Спит тот крепко, может, и не вспомнит, что Андрей вообще тут был. Юрий Михайлович тоже давить не станет — он ведь не настаивал, не его это идея… И, вообще, о таком никто не просит. Крепко прикусив губу, Андрей уже хотел было надеть всё же треклятые браслеты на трогательно прижатые к груди руки (Мишка вообще в позу эмбриона какую-то свернулся — слишком не загорелый для едва кончившегося лета, татуировки синими пятнами на теле выделялись, но и не только они — дорожки от приема хмурого огнями аэродрома горели — и не только на руках… На бёдрах тоже отметины виднелись, даже на ступнях между пальцами и то какие-то следы подозрительные глаз зацепил), да вовремя вспомнил советы Катерины. Хоть и забыл, не взял специально, напульсники у него с собой, по счастью, были — он горько усмехнулся, снимая со своих кистей и аккуратно одевая на безвольные руки. Крепко спал. Очень. Неестественным был тот сон, увы. И не очнулся Миха, когда Князь сначала одну руку ему отвёл аккуратно, позу вынуждая сменить, а потом и вторую… Затем раз щелчок, и два щелчок — и вот уже руки соединены цепочкой с кованой спинкой. Потом он провёл ревизию платяных шкафов и, собрав все найденные подушки, сложил под спину Мишке, так, чтобы тот полулежал — не хватало тому ещё рвотой захлебнуться, не в его смену! Ну и постарался уменьшить дискомфорт в отведённых к спинке руках, чтобы не полностью в воздухе висели, а опирались на подушку. — Прости, Мишк, — после чего тихонько сказал, поглаживая по голове, зная, что всё равно не услышит, но, может, почувствует, что, в отличие от бездушных центров, ему не всё равно… Что страдания его в душе отдаются, — так надо. После чего Андрей, порывшись основательно в вещах, всё же нашёл Михин телефон — тот пришлось заряжать, что поделать, особо тот не следил за вещами, особенно, когда в штопор входил. Пароля, по счастью, не было, потому без хлопот написал СМС-ки нескольким людям, что, мол, вирусняк какой-то словил, буду отлеживаться. Ольге достаточно будет, на крайний случай Юрий Михайлович и там помочь обещал. Открывать кому-либо дверь Андрей, задраивший люки, больше не планировал, у кого надо — у бати Горшка, например, — свои есть. Ренника тоже времяпрепровождение босса в отпуске не особо волнует. Мозг не парит — и на том спасибо. Наоборот, парни, поди, обрадовались, что точно никто дёргать не будет. И вот, проведя всю эту серию нехитрых манипуляций, даже расчехлив утку и спрятав её, пока, под кровать, Андрей устало плюхнулся на кресло, чувствуя, как обрушивается на него тяжесть принятого решения… Но сейчас делать больше было решительно нечего — своих он давно уже всех предупредил об исчезновении по важным делам (отдых — это важно!) в Голубково в поисках силы… Чтоб не бегали. Не искали по больницам, полициям и моргам… Как тогда, с поездом, ага. Он даже билеты на электричку маме, отфоткав, отправил, чтоб знали точно, когда прибудет, и не волновались, ага. Он лишь надеялся, что совсем уж рассорившимся с головою, самому себе врагом не представлялся, поэтому тотальной слежки не будет. И ему удастся всё это дело скрыть. Князев устроился поудобнее, ввинчиваясь задницей в продавленное кресло, и стал ждать. Потом вскочил, вспомнив резко об ещё одной вещи… Запасы! Их надо уничтожить! Даже если ничего не выйдет — этим он Миху задержит. Долго искать не пришлось. Ход мыслей он примерно представлял. К тому же Миха вмазался недавно и оказался не в состоянии закрыть тайник — нашел, спустил всё в унитаз, высыпав, чтоб и не думал сифон разбирать… Потом снова покосился на фаянсового друга… Открутил крышку, пошарил в бачке — и, вуаля! Нет, не деньги в целлофане, а заначка хмурого там обнаружилась. От неё тоже избавился с чувством легкого удовлетворения. Потом на кухню сходил. Там морозилку обшарил, вопреки ожиданиям, — ничего рядом с позеленевшими голубцами не обнаружил. Банки все проверил — чисто. Прихожую тоже обыскал тщательно. Даже сбегал, гитару перевернул, внутрь заглянув… Паранойя чуточку улеглась. Плюхнулся назад в кресло. Умом Андрей понимает, что, в общем-то, ему бы теперь тоже хоть немного покемарить, пока Миха дрыхнет — силы-то ему и самому понадобятся. Причём, наверное, даже в большей степени, чем пациенту его, особенно моральные. Придётся ведь столкнуться не с Гоблином, нет, проще было бы, будь Гоблин там... Мучить ему Мишку придётся. И с ним же отношения окончательно, скорее всего, разорвать, лишь бы тот жил. Умом-то да, понимал, но вот уснуть всё равно никак не получается. Слишком сильно колотится сердце, почти паровозным гулом в черепушке отдаваясь, слишком много мыслей гуляет в голове, громких таких, чуть ли не визжащих. И отмахнуться нельзя. Реалистичны они, увы. Скорее на страну розовых пони похожи его робкие мечты, где Горшок проявляет понимание, не барагозит и соглашается с лечением — выдерживает его, а после не возненавидит Князя, а испытает нечто похожее на… благодарность?! В общем, да — фантастика! Другое дело, если Мишке поплохеет настолько, что сердце прихватит? Скорая успеет? Точно?! Уверен, да, Князь? А если совсем остановится моторчик у друже — и такое бывает, да — сумеешь ли продержаться и Миху задержать на этом свете до приезда квалифицированной помощи? А, вершитель судеб, самозванный? Ты — поэт-задрот, как о тебе метко сказанули, а не профессиональный спасатель, сапёр, пожарный, фельдшер, ёлки зелёные. Немного ль на себя берёшь? С другой стороны, главное сражение всё в голове у Горшенёва. Он сам себе эту границу провёл, срок отмерил, приговор подписал. Если удастся переубедить, душу, точнее, желание жить реанимировать — тогда всё получится. Но с чего ты, Андрей, взял, что эти методы помогут?! Не сделают всё ещё хуже? Не воспримет ли Миха всё это предательством каким изуверским, не разочаруется ли в жизни сильнее, не шагнет ли в бездну быстрее? Всё, увы, всё может быть, но, если он продолжит колоться — это гарантированный путь в никуда.С его же попытками возможны варианты. И это уже что-то. Совсем не хочется думать, что Мишаня вообще может не пережить лечение, но эта мысль особенно громкая, чуть ли не арию поёт под сводами его бедного черепа. Ей вторит тоненько, дополняя и завывая в муках, мыслишка о возможной уголовной ответственности для чересчур ретивого товарища Князева — начиная от оставления в опасности или неоказания медицинской помощи, заканчивая похищением и пытками, и вообще, причинением смерти по неосторожности — Андрей не уверен точно, к чему можно прицепиться, но, если захотят найти козла отпущения, что угодно припишут. К тому же знает Юрий Михайлович о его плане, и это он сейчас поддержку пообещал, а вот случись несчастье… Наверняка первый засвидетельствует о том, какой Андрей псих и что надо его от общества изолировать скорее. Потому как сам себе он враг, во, дурак. Ага, ага. Ладно, обычные нарки — если померли от ломки, то и разбираться никто не станет. Может, и вскрывать даже. А вот в случае с Горшком — точно будут искать на всякий случай, чтоб потом не трясли систему — ну, как же, личность всё же известная. И вот в этот самый момент Андрей неожиданно чётко понимает, что вероятное наказание от государства его не волнует. Как и от людей — можно ли повредить человеку, который сам, своими руками сотворил своё наказание, подписал приговор? Единственное, что его немного страшит — это психушка, но, если Мишка тут на его руках дубу даст, то, наверное, та так и так раззявит перед ним свою прожорливую пасть. Что по приговору суда, что так… Он *бнется. Но, вообще, его сейчас гораздо больше волнует мысль, сможет ли правильно выполнить СЛР? На всякий случай прогоняет про себя все этапы — 30 нажатий — 2 вдоха, и по кругу. На два пальца выше мечевидного отростка, прямыми руками… Он смотрит на похрапывающего Мишку и примеряется… Только б не понадобилось, но надо быть готовым, с*ка, ко всему. Вроде бы все предусмотрел. Готовился: и телефон со скорой на быстром наборе тут как тут, и ПМП помнит, и телефоны частных врачей от Юрия Михайловича тоже забиты. Но всё равно нервозно. О, как тяжко сидеть и ждать на месте у изголовья твоего… А ведь совсем не рассвета ждёт Андрей, а начала конца. Точнее, одновременно и конца старого, и начала нового этапа. И всё же каким будет тот, новый виток и, вообще, будет ли — неизвестно… Уж лучше об СЛР думать. Так, чтоб с ритма не сбиться, надо напевать Stayin’ Alive, давно не слышал… Князев, чуть отвлечённый, пошуршал за наушниками — послушал. Да всё равно немного нервозно. Давно не делал, и надеется, что не придётся. Очень надеется. Легкая дрожь пробегает по телу, наушники откладываются подальше — не понадобятся. Они-то точно. Поспать — не получается, отвлечься тоже… Да и как отвлекаться? Книжку почитать?! Взгляд против воли упирается в раскрытый томик на подоконнике — какая уж тут тумбочка, увы, в этом спартанском жилище… Любопытство пересиливает. К тому же сидеть в кресле, как истукан какой, невозможно больше. Князев встает, делает по комнате несколько кругов, затем шугается, что Мишка сейчас проснётся и ему придется этому, пока ещё сильно невменько, объяснять, что здесь происходит и с какой целью они тут зависнут на ближайшие дней пять-неделю. Ага, а ведь недавно ещё минимальный срок был тремя сутками прочерчен, но, нет… Живём не в сказке! Томик снова его загипнотизировал. Хоть и нехорошо в личных вещах копаться, да и перед глазами другая неубранная комната встала с раскрытой книгой… Боль вновь саданула по оголённым нервам, он сглотнул вязкую слюну и протянул лапу, едва не выронив талмуд со стуком нахрен. Ладно, спохватился и поймал в воздухе, вернув Фёдора Михайловича на место. Записки из подполья! Надо же, блин! Давний спор вновь встал перед мыслеобразом. То ли Горшок так аргументов набирал для второго раунда, то ли… изменил мнение. То ведь статично только у мертвецов. Те сказки не рассказывают и повести не читают. Тем более такие вот. Подполье, блин… Полное образов таких… больных, как само общество и поиска выхода из этого самого состояния, пробуждения к настоящей жизни. Странный выбор для панка-анархиста — очень странный! Чувствуя, что его лихорадит при мысли правдивой, что сам он тут Мишке не подполье, а подвальчик ужасов почти что устраивает. Сбежать от себя невозможно, но Андрей всё равно выскакивает на кухню, наливает стакан ледяной воды из крана и выпивает залпом. Пофиг, что фильтры здесь, скорее всего, никакущие уже, подумаешь просрётся — внутри от эмоций полыхает просто, кожа, кажется, горит. Нужно срочно охладиться. Мог бы в бочку, тьфу, в ванную залез. Но Горшок может проснуться в любой момент. А выпитый стакан, конечно же, не помогает — всё равно болит и горит. Пожарище внутри такой от молнии попавшей десять лет тому вперёд, ладно девять уже (и одновременно 11!), что его и с воздуха не затушить. Только встречный палм пускать, жертвуя опять какой-то частью себя, но если не пожертвует — сгорит весь, целиком… Бл*здец, как справится со всем этим в моменте?! Ведь сейчас, как никогда, уверенности нет. Никакой. Совсем. Обычно он твёрдо стоит на своём и бьётся за убеждения, но сейчас… Веры решительно не хватает. В себя, в Горшка, в судьбу-с*чку… Андрей не уверен, что сможет, не уверен, что хватит сил… Ведь как помочь Горшку справиться с внутренними демонами, если и самого Андрея те готовы сожрать с порошками? Вон слюна капает по темечку, с ума сводя. А колпак держится лишь на одной распушенной нитке, переплетённой с волосами. Впопыхах наливает ещё стакан — вода обжигает холодом, зубы клацают о край, неудачно, потому что откусывают кусок стекла… Больно, бл*дь — от неожиданности выпускает сей хрупкий предмет из рук. Конечно, всё с кристальным звоном разбивается на уродливые неровные куски. Сначала он сплевывает в раковину кровь, подкрашенную слюну и крупный осколок, а затем спохватывается, что звук-то был громкий! Чертыхаясь, бежит сперва проверять Мишку — но, нет, того шум не пробудил ото сна химозного, затем, покатав в окровавленном рту слюну солоновато-сладкую — вроде нет больше крошки стеклянной, хватается за осколки на полу и, особо не осторожничая, потому как руки трясутся и боится выронить, ещё больше себе работы по наведению порядка в чужой берлоге прибавить, выкидывает в мусорку. Только вот тут на него снова находит проруха, вода отлично ток проводит, а стекло режет — это прописные истины, оттого неудивительно, что последний осколок обжигает ладонь. Не ожидавший новой подлянки от судьбы Андрей несколько минут тупо смотрит на тёмные капельки, выступившие из небольшого пореза. В отличие от пострадавшего рта — те хорошо видны. Красные на белом, а ведь даже завораживающе красиво кровь на бледной коже выступила. Можно было даже нарисовать… Кажется, Андрей натыкался на работы тех, немного (может, и много) больных на голову художников, что рисовали не пастелью, не красками с карандашами, не углем, не сангиной, даже не кофе — кровушкой, блин! Наверное, существуй вампиры — точно б купили, нз на черный день… Худо станет — оближут полотно, хах! Натыкаться — одно, но самого его мысли о художественной притягательности образов ранее не посещали. Наверное, тоже звоночек. Но сейчас он слишком заманался, чтоб с этим бороться. От мыслей, что он не справится и Мишка помрёт, сегодня, завтра, через неделю, месяц, год — неважно… Главное, отвлекало. Потому и маньячно пялится на то, как малюсенькие капельки, похожие на зернышки граната, медленно стекают. Даже и не волнует, что падают те на пол, оставляя следы, которые хрен замоешь, если вдруг хату будут на криминальный след отрабатывать… Андрей поглощен эстетическим созерцанием, схлопнувшегося до капелек крови на бледной коже… Это так знакомо… Невольно в памяти воскресают образы. Зима, поезд и холод, проползающий в душу… Тогда он о красоте не думал. Вообще о фигне какой-то думал. Жизнь перед глазами тоже не проносилась, только глупости всякие, что у проводницы забавные чулки, капец, дурень, конечно… Но ему обзор на них хороший был с пола-то, вот и втемяшилось что-то в голову. Князь чуток отмирает, дёргаясь, но продолжает наблюдение даже когда поворачивает ладонь, а кровь, впитываясь и слегка окрашивая небольшую область кожи, проявляет замысловатый узор линий, созданных матушкой-природой. Завораживающее красиво и — главное — неповторимо. Не сразу замечает, что душевная боль и огонь внутри поутихли, да и мысли не мчатся таким табуном. То ли от этой дурацкой незапланированной уборки, то ли от этой, уже подсыхающей, едва заметной ранки — та саднит слегка, как и челюсть, привлекая внимание, заставляя немного отвлечься от тяжких дум. Всё ещё не выброшенный, крупный изогнутый осколок магнитом притягивает взгляд. Вы когда-нибудь стояли на краю обрыва? Ну, ладно, просто высотки? Смотрели вниз? Ощущали зов пустоты, тягу шагнуть вниз?! Если да, то поймете, почему вдруг Андрею остро захотелось проверить, не погасит ли совсем полыхающее внутри марево ранка побольше… Отчего так хочется взять и сжать его в руке посильнее, со смаком, чтобы он, хрустнув, рассыпался, болью звякнув по коже, а кажется — по душе, раскрашенной алым… Чтобы Андрей стал пеплом, днём вчерашним, а не Мишка. Чтобы кончились метания и страдания, которым в этой бренной жизни конца-края не видится. Но опять же — Мишка… Всё та же заноза, ввинченная так глубоко, что достать шансов ноль, да Князь и не пытается. Вот, если он сейчас тут порежется, да и, вдруг, сильно, кто Миху-то откачивать будет? Да и, банально, откуёт кто? Юрию Михайловичу звонить, блин? В собственной несостоятельности и неуравновешенности расписываться? Нет, сам дело начал — сам и должен закончить. И вот сподручно ли проводить СЛР, убирать рвоту и бороться с ломающимся организмом, а ещё ухаживать за ним, почти что комнатным капризным цветком, с покалеченной рукой? Нет, бл*дь, конечно! И с небольшим-то порезом жизнь несколько осложняется. А с серьёзной раной… И вновь невольно вспоминается холод простуженного выстекленного тамбура и брызжущая из запястья кровь… А ведь можно и сил не рассчитать — дури ему не занимать, не один Горшок полон этого. Сейчас, вот, перестарается и… Теперь перед глазами укоризненно качает головой вся опухшая от рыданий, постаревшая, истончившаяся мама… Поджавшая губы, решительно настроенная, мрачная Алёнка, старательно прячущая Диану, заслоняющая её собой, а в глазах-то у бывшей плещется понимание и боль с принятием пополам… Растрёпанная, напоминающая дикую кошку или выпь Агата, непривычно растерянная, с искаженным от ужаса лицом… Ещё отчего-то надрывно плакала Алиска, но та вряд ли способна осознать — и это радовало. Андрей, взвесив возможные последствия, аккуратно убирает руку от осколка, потом, подцепив самыми кончиками пальцев, бросает в ведро, точно змею гремучую от себя откинул… Внутри именно такое чувство прокатилось… Затем, позабыв обо всём на свете, опрометью забегает в ванную. Там долго-долго мочит голову прохладной водичкой, вновь отчаянно жалея, что не может целиком нырнуть в воду — она всегда ему приносила умиротворение и покой. Хотя сейчас бы, кажется, и все океаны мира не помогли бы… успокоиться. Закончив это занятие, снова заглядывает в комнату — с «пациентом» всё в порядке. Хорошо… Сердце чуть успокаивается, чтоб зайтись снова от мысли, что казнь лишь откладывается, а не отменяется. Его долговато не было. И вот это самое «долговато», в случае с Михой, могло оказаться фатальным. Бл*дь, чё он натворил, ради чего, какой-такой дури стеклянно-болезненной оставил пост?! И всё же Андрей, хоть и видит, как равномерно поднимается и опускается грудная клетка, слышит тихое посапывание, даже побулькивание какое-то — Мишка сейчас на самовар чем-то похож: скоро эта конструкция закипит да ка-а-ак окатит всех паром из ушей — не убеждается. А вдруг это всё какая-то дикая иллюзия, нет этого всего, глюки разума его не вполне здорового, как теперь выясняется, после пореза того. Чтоб уж окончательно удостоверится, подушечкой указательного пальца осторожно прижимается к крепкой шее. Долго держит у вздувшихся венок и, только ощутив в полной мере успокаивающие ритмичные удары чужого сердца, понимает, что всё в порядке. Спит, просто спит. Не заблевался, не захлебнулся, пока Андрей эксперименты стеклянные обставлял, а потом от них отходил под холодненькой водицей. В следующий раз так может и не повезти. Нельзя его одного надолго оставлять — а то, вот, придет Андрей с водопоя внепланового или, точнее, с такого вот длительного шатания-метания, а на кровати уже и не его Мишка, а коченеющее в оковах тело анархиста. Ох*ительные перспективы. Наскоро вытерев голову найденным в ванной же полотенцем — ну, чистым относительно, вероятно, недавно Татьяна Ивановна заезжала, от греха подальше опустился обратно в кресло — ходить на кухню он пока опасался — мало ли, задумается, как кровь красиво от ножичка стекать будет, по кафелю брызгами неровными расходясь… После устроенной собственноручно контрастной головомойки подёрнутый жаждой алой крови разум, конечно, прояснился, и он уже с удивлением даже и недоумением понимал, что со стеклом этим какая-то х*йня произошла. Никогда ведь до сих пор Андрей подобным изуверством не баловался, не возникало раньше желания себе как-то навредить, боль причинить. Всегда считал, что это ненормально как-то, нездорово, блин, совсем членовредительством заниматься. Мир и так полон боли и дерьма, а тут самому себе проблем добавлять. А сейчас вот сидел, вспоминал, что говорят все эти отмороженные на всю голову, себя режущие-калечащие, что, мол-де, ниче вы не понимаете и помогает от боли внутренней, душевной… Угу, невольно вспомнился текст Кормильцева:

Я ломал стекло, как шоколад, в руке Я резал эти пальцы за то, что они Не могут прикоснуться к тебе

Ага, а ещё я брал острую бритву и правил себя… Итог же этого сумасшествия закономерен — комната с белым потолком! Андрей сегодня тоже подступил опасно близко к весьма нездоровой черте и едва удержался от хруста отнюдь не шоколадом. Зачем они это делают? Потому что больные насквозь психи? Или потому, что невмоготу вывозить эту реальность, а боль физическая притупляет, отвлекает от внутреннего наслоения дерьма?.. Раньше Князев считал, что это самовнушение, ни фига не легче, что, может быть, хороший психолог сумел бы направить в менее разрушительное русло всю эту правяще-режущую деятельность… В общем, вся эта дикая история — это не про него, не про Андрея Князева. Не поэт же, мазохист, он в самом-то деле?! Тем более не начинают в почти сорок лет, наверное. А ему так вообще — пятьдесят уже, если так поразмыслить. Да и поводов раньше не возникало, он даже из любопытства пробовать не хотел, да и не было того… Не было ж! «Вот именно, — мерзко хихикает подсознание, — не возникало. Не ставила тебе жизнь таких задачек раньше, этот год, проживаемый второй раз, переплюнул все остальные, хоть 38, прожитых в этой реальности, хоть полтос — в той!» И в самом деле — не корежило его так, даже в июле–августе тринадцатого, даже, когда лёг связки подтягивать, не зная, вернётся ли на сцену. Не ходил по такому вот минному полю, точнее, не ползал. Именно так можно было бы назвать его неуклюжие медленные попытки передвижения — попытки уползти из опасного места, да ещё и одного болезного за собой вытянуть. А тот, кровопийца этакий, сопротивляется, сдохнуть целеустремленно хочет, по причине какой-то неясной. А ведь, блин, тогда, когда не столь давно в лихорадке Мишка горел, показалось Андрею, что понял, увидел — хочет Горшок жить, хочет, гадёныш лохматый… Просто боится — боли и одиночества, боится, что не выдержит и сорвётся. Самого себя боится. И мира тоже — грозный Миха Горшенёв боится до усрачки всего этого, особенно слабости собственной. Может, от всего этого и поставился снова, под давлением, увы, — рецепт для краткого забытия один всего знает… Ведь и у Горшка, похоже, полыхает внутри не менее жгучий костер, чем у него самого. Тут Мишка завошкался, зашевелился во сне — но не проснулся, и он выдыхает… А затем Андрей, замерший сусликом, осознает внезапно, что, хернёй какой-то страдает, вместо того, чтобы ещё раз продумать, всё ли под рукой необходимое, или, хотя бы речь, бл*дь, придумать, чтоб вот толкнуть её проснувшемуся Горшку… На хрена? Или живы внутри крохи надежды, оптимизма ли неискоренимого внутреннего, что вот, ага, тот, вдруг преисполнившись благодати, радушно кивнул бы, его речи поаплодировав, обрадовавшись, что не один будет переламываться. Согласился бы, и всё, что Князь скажет, исполнял бы. Ну, не с радостью и благодарностью, а хотя бы просто спокойно себе б лечился и не говнился на всё и всех. Особенно на Андрея, сделав с него главного Сатану! Жаль, что это всё невозможно. Стало быть, примерит он вскоре роль Рогатого, с хвостом и копытами, угу. Время от времени реальность у Андрея выпадает на секунду-две. Просыпаясь — а что это ещё может быть, как не сон — сам он себе компьютер напоминает, подвисающий во время загрузки игры или видео — находит всё того же мирно спящего Миху… Пугается, прётся поначалу в санузел совмещенный и там быстро, но смачно курит, всё ж таки сил бросить начатое тут он не нашёл, да и вряд ли в ближайшее время сподобится, не с этим нервяком… Потом всё же доползает до кухни — там, к счастью, мысли ненужные, опасные его более не посещают. На ножики, как на красивых девок, не засматривается, блин! Наверное, действительно было какое-то минутное помешательство. Ну, ладно, не такое уж минутное… Но и недолгое же, да? И Князь ведь устоял в шаге от искушения себя покромсать, чтоб не чувствовать больше, да? Он — молодец, бл*дь! Андрей же нормальный, справляется со всем. То, что он сегодня откусил кусок гранёного стакана, чуть не пожевав стекла — так это Торопыжка был голодным, проглотил утюг холодный, так Носов, вроде, писал… Андрей же тоже поторопился, сил не рассчитал — но ничего: зубы целы, а дёсна восстановятся! Меж тем память невольно царапает воспоминание о непрекращающихся, а, наоборот, участившихся в последнее время просьбах и уговорах, требованиях и даже угрозах его женского царства посетить надлежащего специалиста. Не могут ли его самые близкие люди правы быть, и он в самом деле нездоров?! О, да, глупости… Они просто не знают, откуда он, что пережил, они не могут понять его поведения, не видят логики, которая очевидна для него, и всё это вытекает из невозможности рассказать им правду о том, что он — не чужой, но всё равно — пришелец тут. Поэтому Князь упрямо отмахивается от всего. Минутная слабость, не более. Он просто устал, задолбался. Вот сейчас разберётся с Михой, потом тоже выспится. Вот прям телефон вырубит, в постельку занырнет… А если сна не будет, что ж… Если надо — колеса какие попьёт, снотворное реально будет курсами вечерними кушать. Всё с его головушкой хорошо. Тараканы имеются, но они свои, родные, не опасные. Ему, да и «квартирантам» просто нужен сон и отдых. С этими мыслями и засыпает в том же кресле, куда каждый раз возвращается, где несёт свой боевой — а почему бы и нет — пост. Ах, что тебе снится, крейсер Андре… Планировал, вообще-то, не спать, но измученный приготовлениями и бедовой головой организм решает по-другому и отключает в мгновение ока, чтобы заново включить на… городской площади. Ну ничего себе! Засыпал в квартире, очнулся… Ну и в более экстравагантные места во снах заносило… Подумаешь, и всё ж Андрей рот приоткрыл чуток, чтоб тут же и закрыть… Маленькая птичка, понимаете ли! И вообще, душно ему как-то и хреново. Булыжная мостовая кажется раскаленной под лучами полуденного солнца, жар от неё так и пышет. Пот стекает по спине, шее и другим местам. А вокруг ещё и толпа собралась, надышала, блин — да и какая: тут тебе и типок знакомой наружности, что голову свою под мышкой держит, не Сухоруков, конечно, но близко… Чуть поодаль стоит девица какая-то, похожая на Бель, что чудовище своё лохматое так и не повстречала — по крайней мере, выглядит как средневековая старая дева, да ещё всё время косится на часики маленькие в руке. А вон то чудо-юдо явно из леса явилось, и узнаваемость так и хлещет — мужик, косая сажень в плечах, на плечи шкура волка наброшена. И многие, многие, многие другие. Князев с каким-то щенячьим восторгом опознает в них героев их с Михой мира.Идеально прорисованных, так, что реальными кажутся… Хотя, наверное… Так и есть, да? Сам же Андрей, оказывается, стоит на постаменте. Речь, что ли, толкает перед собранием у дуба наш князь-колдун? Ага, а дуб где?! И почему так болят затекшие шея и руки? И вообще… Воздуха чет в груди не хватает. Твою ж мать… До Князя доходит не постепенно, а разом, как мешком ё*нули, знания вывалив. Обваливается на него лавина правды. Не постамент это — помост. С виселицей. А в роли приговорённого преступника, видимо, он сам, с петлей на шее и связанными сзади руками. Он невольно дёргает шеей, что оказалась в аховом восторге от всего — и тут же слышит подозрительно знакомое шипение позади себя. — Княже, бл*дь, не дергайся, — невидимый за спиной Миха чем-то очень недоволен, понять бы ещё чем, ведь, вообще-то, это не его, а Князя сейчас тут вздёрнут… И не будут, похоже, те, кто бросал в шута камнями, сами этому потом не радоваться… И не станет он никого преследовать презрительными очами! Ну что за сны у него? Неужели не может что-то доброе посетить, ну, единороги там, пони — он б Алиску на таком покатал… Мог и сам блин в роли выступить. Только не эти все ужастики, совсем не добрые, увы… И не смешные! Но то, что Горшок здесь, Андрея радует — сейчас его развяжут, спасут… Спасёт же? Иначе зачем он здесь? Ну, не казнить же собирается? Неужто роль судьи, гад, примерил? Или палача? Э, нет, на невесту он не похож, как и на того, кто «я ж не такой, я же не злодей и не крал деньги у людей, а кто же это всё придумал»… Ну, судя по декорациям — сам Князев и придумал! И чё это, бунт персонажей? Вздёрнуть автора — он в песне писатель Гудвин?! — Мих, — осторожно пробует позвать, всё же слегка снова качнувшись. Потому как сон не сон, а страшновато, что его ж мир против восстал, или чё там произошло, бл*. — Да не дёргайся! — слышится ещё более сдавленное Мишкино ворчание, а потом тот сбивчиво поясняет, — не доходит, что ли, Князь, а? У нас с тобой одна верёвка на двоих, скованные одной петлей, бл*. Будешь дёргаться сильно — придушишь меня. Ну, или я тебя, если дёрнусь, — как-то чересчур задумчиво прибавил, но не успел Андрей возмутиться, добавил: — Давай-ка, друже, без лишних движений. Во, так хорошо! Дыши, Андро, пока можешь! Ой, да не рыпайся так — всё хорошо, ё-моё, будет… Что ты ссышь-то? Ссать потом, как вздернут, будешь… Молчу, молчу, Князь! Успокойся, чё, как в первый раз, что ли… А, ну вообще, понимаешь ли, в первый, но ладно. Всё равно, Андрей, не вертись! — он легонько локотком его поскрёб, словно призывая к спокойствию. Князю вообще много че сказать хотелось в этом самом сне, но он боялся, что, высказав всё, лохматика своего в пылу не заметит как удушит… Тот, меж тем, не унимался, всё приговаривал: — Вот так, хорошо, ё-моё, успокоился… Давай теперь подумаем, как нам отсюда ноги сделать. Потому что качаться потом на радость воронам меня совсем не радует. И выбраться сможем, только если будем действовать заодно, — вообще-то, прям чудеса являет этот чудный, чудный мир. Благоразумный Мишка! Видали такого, а? Князь, вот, пока не видал, только слышал, как тот у него это затылком Квирелла пыхтел, да и не особо верил ушам. Но Андрей саму ситуацию всё же понимает, как бы сюрреалистично всё это не звучало. Потому не спорит. Но идей у него — ноль целых, ноль х*йдесятых. Что тут сделаешь? — Не тупи, Андрей, — снова хриплым шепотом возвещает Мишка, что взял на себя тут роль то ли Джека Воробья, то ли Уилла Тёрнера, хоть он и смекал, как тому шёл образ первого, но сегодня отчего-то пахло благоразумием второго. Какой Леголас его покусал, м-м? — Верёвка перекинута через перекладину, и шагает дружно в ряд пионерский наш отряд. На раз-два — ты шаг влево, я — вправо. И так до конца, — порадовал Горшок гением мыслей своих. Ага, простой, как швейцарские часы план, а ничего, что вокруг куча зрителей, жаждущих казни?! — А они не воспрепятствуют? — Андрей оглядывает хмурую толпу, что никак на их разговорчик на эшафоте не реагировала. — Не, они не в своём сейчас сюжете, поэтому как статисты идут, — отмахнулся тот, а потом взял, да и выдал: — Ну, Андрюх, — Горшенёв внезапно приказывает — Раз-два. Спасёмся — так вместе, промедлишь или тупанёшь — обоим капец, ну, чё ты замер, как птенец?! Где наша не пропадала, а? И Князь машинально на два делает шаг влево. Удавка на шее натянулась, но не сильно, удивительно, бл*, но всё, вроде, получилось. А Миха, урюк этакий, с голосом прорезавшимся батеньки почти, не даёт передышки, продолжает командовать… Андрей же, видя, что реально к краю помоста приближаются и пока живы, и никто на них с вилами не бросается, не спорит, подчиняется. А через пару шагов они уже настолько приноровились в связке работать, что почти скользят, одновременно верёвку по перекладине передвигая. А вот и конец. Андрей с облегчением чувствует, как верёвка перестает так натягиваться, цепляясь, видно за балку, да и падает вниз. Благо не высоко и ничего шею не выламывает. У него нет, а лохматик? Князев спешно оборачивается — Мишка хмуро стаскивает с шеи петлю. Жив, здоров, вроде как, и, да — похож немного на образ из сериала — идёт же этому чертяке! Облегчение затапливает с головой — сумели. Вместе всё преодолели. Не думая, что может стоит им обоим от толпы убегать с места казни, делает шаг к Горшку, намереваясь невозможного этого хотя бы во сне по-человечески обнять, но не судьба, бл*дь! Внезапно доски под его ногами ломаются, Андрей проваливается, почти как Алиса, в глубокую тёмную дыру. И вот, спустя несколько секунд или минут полёта над бездной, в которой на последних мгновениях становятся различимы причудливые искорки пульсирующие, россыпь целая… берёт и с размаху приземляется в кресло рядом с чёртовой чугунной кроватью и всё ещё спящим Михой. Это что, бл*ть, за шутки подсознания?! Что за сны такие? Машинально проверил шею — всё чисто, даже натёртости нет, что, впрочем, логично, если это сон, да? Но дыхание всё же сбито к чертям. Ещё раз оглядывается на Горшка… Интересно, а ему что снится? Прикусывает и без того саднящий от экспериментов с закусью в виде стекла язык и отворачивается к окну… Вряд ли тоже, что и ему. Теперь у них общего пространства... Увы. Только сны и остались. Ему, Андрею… Горшку же весь этот сказочный мир, видимо, опротивел — и верят в ту лишь наивные дети. Больно, но временами похоже на правду… Судя по небу за окном — начинающему розовато посверкивать то тут, то там — проспал он остаток ночи. Спина и шея затекли, может, из самого сна веревкой связи натянувшись, но, скорее, просто от неудобной позы… Андрей с трудом выполз из адского предмета мебели, тоже, похоже, дореволюционного, и поплёлся на кухню, водички вновь испить. Там-то он и услышал небольшой шум из комнаты, возвещающий, что Михаил Юрьевич тоже из царства алко-нарко морфея начал возвращаться. Эк у них всё связано, блин. Но не спросишь же: эй, Мишк, тебе виселица не снилась?! Тот, даже если и снилась, не признается, у него проблемы понасущнее есть — не толпа, готовая распять, а Князь. Не распять, конечно, готовый… Наоборот, спасти, но метода у него... Андрей невольно вздрогнул. Как бы он не был решительно настроен, но этот миг его пугал — придётся сейчас выйти и объяснить Мишке, что попал тот на принудительное лечение, без права на мнение и сохранение достоинства, бл*дь. Скорее всего, после такого, прежние отношения или хотя бы нынешние — «ни так ни сяк» — окончательно перестанут быть возможными. Хорошо, если не убьёт потом, хорошо, если вообще разговаривать будет… Пусть даже матом. Хотя, хорошо, если не повредится ни один из них чем-нибудь — рассудком ли, сердцем, или ещё каким органом. Но тянуть больше было нельзя. Миха там явно очухался, но в комнате подозрительно тихо. Нет какого-то возмущения, истошных воплей пленника — ну, да, по сути, так и есть… Пленил его Андрей и отнюдь не словом, а, бл*дь, наручниками с секс-шопа — хоть бы реально крепкими оказались! Не обманул производитель ООО «Инквизиция такого не прощает» или как там. Может, не проснулся? Но, нет — чуткий слух улавливает небольшое копошение. Не попытки ногами, перекувыркнувшись, раздолбать спинку и свернуть в процессе шею — и то хорошо, наверное… Можно было, конечно, и стреножить этого коня ремнями, блин, но… Во-первых, лишние страдания причинять не хотелось от слова совсем, а, во-вторых, ну че он ему ногами сделает? Пнёт? Задушит? Ну, допустим, от первого пинка он и уворачиваться не станет — заслужил. А потом главное успеть крикнуть, что если он его сейчас тут придушит, то так и найдут после два их трупа в весьма недвусмысленной позе, блин. Андрей вздохнул, заставляя себя вынырнуть в реальность, затем налил в стакан воды — точно ведь сушить будет. Главное, в ближайшие дни не забывать постоянно давать пить, особенно потом, когда будет всё выходить, не забывать отпаивать. По глоточку… Хоть как, главное, чтоб влага попадала. Вообще, лучше капельница, конечно, но ему в вены Горшенёвские, спрятавшиеся точно не попасть. Поэтому только так — по глоточку… Таймер, может, поставить? Нет, не стоит — в таком состоянии Миху всё будет раздражать — свет, звуки… Как-нибудь справится, не забудет уж. По его пересохшим губам поймёт. С такими мыслями — прекрасно понимая, что под бытовыми деталями прячет страх разговора с Горшком (никогда ведь, вот вам крест кельтский, страшно так не было!) — вошёл в комнату. Как и предполагал — проснулся его болезный. Вполне пока ещё ничего на вид — лишь поёживается немного, но то может быть и от прохлады, а не от начинающейся… реакции организма на отсутствие определённых веществ. Их-то Андрей ещё вчера изничтожил, нашёл тайник, да и смыл всё в унитаз, так что теперь деться Мишке некуда — даже если б продавил по жалости, нет ничего больше в квартире. Нечего дать. Ага, зато есть у барыг — всегда и в любое время дня и ночи. В глазах у лохматика его — недоумение пока сквозящее и, неожиданно, смущение какое-то. Андрею кажется, что и страх мелькает в ответ на неловкое его приближение, но не уверен, что правильно уловил эмоцию. С чего бы Горшку его бояться-то? Ну, да, сковал он его, пленил, но не ради того, чтоб помучить всласть — исключительно для его же пользы. Неужели такой маньячный у Князя вид. А ведь и правда… Давно ли ты себя, Андрей, в зеркало видел? Худой, бледный, со впавшими и особенно выделяющимися своей синевой нездоровой глазами… Ладно, хоть кровь от пореза не накапала на одежду, а то б имелись у друже его основания опасаться, что он не в ту роль вошёл. — Чё за дела? — интересуется Миха, ёрзая на месте. Ну, конечно. Еле-еле разговаривает, скован, руки за спинку кровати, а туда же, с наездами. Если б ситуация не была такой страшной, Князев бы усмехнулся — Горшок такой Горшок. Сразу ему надо до*баться по сути дела, чтоб изложили, даже когда сам хрен что вразумеет и чувствует себя, возможно, слегка, пока ещё, хреново. Естественно, думает, что это прикол какой-то. Шуточка. Ага, вряд ли задницей своей бедовой пелёнку чувствует, а то б сразу яснее дело стало… Ну или нет, бл*дь. Андрей, от греха (помнит же, как кокнул его собрата по серванту), аккуратно пристраивает полный стакан на подоконник — во-первых, это единственное местечко, куда можно поставить воду, во-вторых, такое простое действие позволяет ему пару лишних секунд не встречаться взглядом с Мишкой. А тот прям печёт затылок ему… Ну надо ж! Поди, всё ждёт, что тот поржёт да, челюстью клацнув, позовёт с кухни бабочку ночную. Типа, на те, друже, подарочек для примирения. Ага-ага. Все смешалось у них, увы, так сильно, что только осадок горький и ощущаешь. Князь и сам не понимает, что испытывает в большей степени — острую жалость, томительный страх или бл*дский стыд. Но знает одно — Мишка не должен уловить ни одно из этих чувств — продавит, гад, точно продавит. Андрей ведь не железный. Возможно, сочувствие ещё допустимо, но на все остальные чувства нужно здесь и сейчас наложить вето. Или маску мысленно надеть, скрыть лишнее возмущение и боль — а это сложно, нестабильны сейчас его самоконтроль и терпение. Точнее, от тех остались лишь рванные ошметки, из которых он сейчас себе броню и состряпал. А ещё и Горшенёв по-прежнему смотрит так, что аж спиной ощущается, как всё горячее и горячее взгляд этот становится. Ну неймётся ему совсем! Неужто не понимает, что сам его до этих мер довёл? Просил ведь — не колись, ёж ты не понимающий, ан нет… — Без шуток, Мишк, — невесело выдавливает из себя, сумев-таки запрятать свои нежелательные чувства глубоко-глубоко (как ему казалось!) и поворачиваясь. — Сам ты с наркоты не слезешь, придётся помочь, будешь слушаться доброго доктора Андрея Сергеевича, — его самого покоробило и на слове «добрый» (Я добрый, я хороший! Верь мне, верь, блин!), и на «доктор» — ну какой с него, так… профессор кислых щей. Но, вообще, из последних сил пытается чуть подшутить, может, расслабится немного Миша, почувствует, что не враг ему Андрей. Всё-таки в самом начале они во многом благодаря юмору сошлись, тут тоже авось удастся тоненькую веточку к примирению с положением его провести… Не помогает — Миху явно начинает нести. И тут терпение-то, и без того натянутое через всего Андрея струной расстроенной, и лопается — когда этот гоблин издевательским тоном ему совсем уж какую-то дичь дивную задвигает. БДСМ, ага-ага. И, видимо, доктор Андрей Сергеевич — это с другой порнушки, тут Князь суровый, как не барон-то, иль не барин, м-м?! Ну, хоть не людское маньячество ему приписывает. Куда уж ему до парочки Ловетт-Тодд, которые пол-Лондона пирожками с человечиной накормили… Тут и Лектер в сторонке покуривает, говоря: ой, дураки, ценный продукт перевели, по цене говядины загнали… Однако Князь внезапно закипает от всего этого — от подозрений этих вечных, от пошлятины, прозвучавшей, коей насмотрелся в секс-шопе — короче, психанул снова, словно истеричка какая, да и сам не понимает до конца, как резво подскакивает к кровати, да и почти вцепившись в Мишку, близко-близко наклонившись, чувствуя тёплое несвежее дыхание, выпаливает ему единым духом весь расклад на ближайшие дни. Да, Горшок, тут любая сессия БДСМ утрётся от раскинувшихся перед тобой перспектив, но это ты сам виноват. Нечего было снова начинать, нечего. Твой же организм и будет мучить нас обоих. А Князь не уступит, не отпустит, не даст сдохнуть нарком, понял, да?! Да уж… Поглядел он на широко распахнутые оленьи глаза перед собой... Не так он собирался всё рассказать, не так, хотел спокойно, понимающе, просто объяснить, упирая на необходимость лечения и чистой жизни и обещая полную поддержку и понимание. Заботу, бл*дь, а не наказание какое, за то, что развёл дурака и снова со своей жизнью дерьмо какое-то сотворил, за то, что мучил, душил, за то, что в Тодда силком затащил. А теперь Горшок, похоже, именно это всё в черепке своём и прокручивает, цепенея от ужаса. Ну, как-то так, да. Хотел, бл*, как лучше, а лопнувшее не вовремя терпение портит всё. Миху он только напугал, да и, кажется, поселил в родной лохматой голове сомнения в его, Князя, адекватности (или просто подтвердил, что всё. Потекла крыша. Сорван колпак.) — сейчас в тлеющих угасшей надеждой (что вот щас отпустит его Андрей, и можно будет ширнуться и всё снова будет за*бись) угольках глаз страх вытесняет все чувства. Но так продолжается недолго. Моргает дружочек его, влагу какую-то с ресниц смахивая размахом, да и преображается немного. Видимо, Горшок тоже пытается свой внутренний настрой, а, возможно, полный раздрай вместо оного, не показать: говорит с ним на темы какие-то отвлеченные почти (не про Достоевского, что на подоконнике лежит, конечно! Не рискует он его так злить — видно, переживает за адекватность, точно), хоть голос и дрожит. Об одежде, вон, спрашивает — как будто это вообще самое важное в данной ситуации. Одежда… Ну ты ж, Гаврил, не терминатор какой. Зачем тебе та?! И Андрей, снова сумев взять себя в руки, отодвигается, а то, нависая так, он явно не способствует налаживанию мостов рухнувших, и рассказывает всё, как есть: сам знаешь, скоро совсем худо тебе будет, Мишка, блевать будешь и не только. И ты, и я всё знаем, знаем, что будет происходить, одежда только мешаться будет. Не зима на дворе — потерпишь прохладцу немного. Что до наготы твоей — нашёл, кого стесняться, блин. То ли удовлетворил его ответ, то ли внезапно инстинкт самосохранения просыпается, но не копает дальше. Миха всего лишь продолжает расспросы уже об иных вопросах насущных и не очень — кажется, будто даже реально присмирел, готов к сотрудничеству. Только вот Князев всё же его слишком хорошо знает, чтоб поверить. Усыпляет бдительность тот — и только. Правда, на что надеется — не понятно, но точно не сложил лапки покорно и не возжелал быть примерным пациентом этой психушки на выезде. Может, не находится уже Андрей в его голове, не понимает до конца, что за варево чудное в ней сейчас варится, но двадцать плюс лет плотного общения не дают поддаться на мнимую покорность — Мишка без боя не сдастся. И ещё даст ему прикурить. Бдительность, причём постоянная! И вот это опять-таки проблема — если отцепить его, чтоб в туалет там сводить, при поддельном смирении-то — вполне может и Князева самого заломать да в наручники обрядить. И потом точно БДСМ начаться может… Но не это пугает. Рисковать утратой, скорее всего, своего единственного шанса помочь Горшку, да ещё и полностью разоср*ться после такого — нет, Андрей не может этого допустить. М-да, план надо было продумать получше, времени просто не было. Да и как все предусмотреть? Утку он купить — купил, а вот, как он такому, ещё адекватному Горшку её подложит — не подумал. Тот ведь тоже гордость имеет. Скорее доведёт себя до лопнувшего мочевого пузыря, чем его об этом попросит. Стараясь казаться спокойным и уверенным, он и выдаёт ему, мол, будешь паинькой, сохранишь достоинство и будешь под конвоем, но в туалет сам ходить, пока можешь. А нет — ну, извини, я тут, понимаешь ли, подстраховался, утку больничную с собой прихватил. Демонстрировать и вытаскивать из-под кровати, правда, не стал — рука не поднялась… Но друже его и так поверил. Судя по всему, Мишка от таких перспектив охренел окончательно. Аж дар речи потерял. Настолько, что, когда вернул способность что-то произносить, решил охрипшим голосом припугнуть: — Я, бл*ть, в ментовку напишу, о похищении и пытках, — звучит так обиженно и по-детски, что Андрей только мощным усилием воли сдержал готовый прорваться истерический смешок. А ещё на миг он представил, как его снова в то же отделение (юрисдикция не та, но воображению пофиг!) доставляют, а потом в красках протокол с места задержания зачитывают. Семён охреневает, глаза тараща и бормоча: «Вот это Кузьма и Барин!», Антон же и Борис Игнатьевич под шумок удаляют с телефонов фотки с ним, компрометирующие их. Ну-ну, вызовет он! Ну, раз так… Пиши-пиши, Князю-то чё? Одна потом дорога — в дурку, но она и так ему заказана, похоже, если тот дубу даст снова. А вот самому Горшку… Посмотрим, что, дружочек, ты скажешь, когда поймешь, в каком виде тебя обнаружат. Красавца такого, мерзавца, ловкача и игрока… Да-да, игрока, но не в карты, деньги и два ствола, хотя стволы может и имелись, но как эвфемизм… Любителя игр пожестче да понетрадиционнее! Вот найдут тебя, да сфоткают для приобщения к материалам дела. Полуголого (трусишки одни — это, скорее даже, почти голого!), скованного наручниками с секс-шопа, в компании не то друга, не то уже врага. С его же весьма приметными напульсниками на запястьях. И объясняй потом, не объясняй, насколько это добровольное дело было — не поможет. От клички, шепотком бросаемой в спину, — п*дор, долго отмываться будешь. Да, в лицо никто не скажет, наверное, желающих бешенную ярость на себе познать немного, ну, окромя акул пера — те непредсказуемы в погоне за сенсацией, да и им-то че, они далеко, не доберёшься, Мишенька, всем пятак не начистишь… А вот шептаться точно будут — и друзья-знакомые, и коллеги, и даже родня, улыбаться хитренько и гаденько при твоем появлении — тоже. Ещё и предлагать иногда, хохотом давясь, в Америку к Балу съездить — поучиться премудрости развратной. Ему ли не знать, что Михе, несмотря на громкие лозунги, на мнение людское отнюдь не плевать? И на то, что он после себя оставит — тоже. Может, сам Мишаня этого и не понимает до конца, на интуитивном уровне действует или самообманом занимается… Но стоит хотя бы посмотреть, как старается всем доказать, отцу, пожалуй, в особенности, что он может лучше, выше, сильнее. Что им можно гордиться… А не только бесконечно разочаровываться и пилить мозги. Всё сразу становится ясно. Тут его печальные размышления прерывает волна дрожи, накрывшая Миху. Князев чувствует это, так как коленка его всё же оказывается к высокой кровати прижата. В один момент из невеселых и саркастичных чувства Андрея уходят в однозначную жалость. Жалко ведь дуралея. Окидывает его бегло взглядом, снова кусая и без того искромсанные губы. А ведь и правда — лежит его лохматик обездвиженный, в крайне уязвимом положении, с зачинающейся пыткой от собственного ошалелого организма… Князеву и самому чуть дурнеет. Во рту, кроме сладко-солёной крови выступившей, появляется и кислый привкус, словно всё его существо рвётся обнять, успокоить, сказать, что, мол, рядом, всё хорошо будет. Не обижу, прослежу, чтоб тебе как можно удобнее было. Что всё пройдет скоро, переломаешься — и будет снова счастье у нас… Всё хорошо ж будет. И не может — не может сказать. Особенно последнее: он ведь и сам не знает, как будет — хорошо или плохо, не может даже пообещать, гарантировать это Мишке, потому что тот слишком хорошо представляет своё ближайшее будущее… А самому Князю до одури страшно, что тот может и обломаться, и помереть, не выдержав отмены препаратов. Мутнеющим взглядом Андрей цепляется за позабытый стакан — вот и хоть какое-то дело, чтоб руки и мысли забить, и пустоту пугающе оглушающую в эфире с тишиной — точно, напоить следует. — Сейчас попить надо, — комментируя свои действия, чтоб не быть похожим на иных сотрудников в нарколожке, проводящих манипуляции без предупреждения, осторожно приставляет к губам пленника своего стакан, медленно наклоняет, чтоб вода внутрь попала, а не на постель или в нос Беззубику его. Впрочем, зубы тот себе отрастил, то есть вставил… Полный комплект. У самого Князя к пятидесяти, похоже, имплантов в челюсти больше кроется… Так что, если б захотел заупрямиться — хрен б он его напоил против воли. Но Миха реально пьет, припав губами. Первые два глотка делает жадно, быстро, словно боясь, что отнимут, а на третьем вдруг не глотает чертову жидкость, а практически выплевывает в лицо ошалевшему Князеву. Чудесно просто. Но если раньше Андрей обозлился бы, может и стакан бы об стену грохнул, то сейчас ничего резко отрицательного не поднимается из глубин его личности. Всё жалость острая и вина какая-то вязкая поглотили. Более того, сейчас ему вдруг кажется, что он снова Мишку понимает. Ну, по крайней мере, это был его Мишка, действующий так импульсивно и атакующе из-за страха, отчаяния, попытки вернуть хоть какой-то контроль над ситуацией. Крохи достоинства возвратить, напомнить ему, что он непредсказуем, не сломлен. Вообще, водичка в лицо, ну, может, со слюнями в перемешку — это ерунда. По молодости как только не дурачились… Бодрит даже! Унизительно? Нет, а то, что Князь его в такое положение загнал — это, да, унизительно. Но остатки воды пока Андрей убирает из прямого доступа, отметив заодно, как тоскливо провожает Мишка взглядом стакан, облизывая почти моментально пересохшие губы. Что ж, пусть немного поостынет, тогда и продолжим водопой. А то разведут тут сырость на кровати раньше срока… Наверное, не удалось ему в этот момент все чувства убрать, потому что Мишку внезапно прорывает, почухал тот слабину его — начинает умолять почти отцепить, златые горы обещает, исполнить всё, чё хошь — пойду, мол, в клинику, куда хочешь пойду, пролечусь и употреблять ни-ни больше. Князь молчит. Не знает, что сказать. Кажется, что вступит в диалог этот бесполезный — ведь очевидно же, что лжёт, ужом на сковородке изворачиваясь, — и всё, попадет под гипноз цыганских глаз. Поэтому просто взгляд опускает. Да и, к тому же, прошивает его в этот момент настолько острая боль от мольбы этой отчаянной, что вызывает слёзы. Прошиб, гад лохматый, прошиб… Не выходкой своей дурацкой, но видом своим жалостливым, интонациями просящими, болезненными, страхом настоящим. Так что ещё и очень удачно, что так вовремя в пол уставился, дырку от папиросы прожженную рассматривать — излишняя влага эта надежно скрыта от горящего взора. Понемногу ему с трудом, но удаётся успокоиться, напомнив себе несколько раз, что берут его сейчас на гнилуху, грубо говоря, но поддаваться нельзя, намеренно воскресил в себе воспоминание из крематория — как раз вовремя берёт себя в руки, чтобы Мишка не подумал, что Андрей его просто игнорирует. Но и говорить он пока не может — противостоять такому, умоляющему почти, со звенящим страхом в глазах Михе крайне сложно. Поэтому Князев просто молча мотает головой, сразу обозначая свои намерения. Нет — на все твои просьбы — нет. Это, наверное, и срывает окончательно крышу Мишке. А может, так начинает усиливаться абстинентный синдром. Андрей многое освежил в памяти, готовясь к этой операции Г — читал и про переменчивость в настроении, и про разные другие симптомы. Впрочем, про вспыльчивость и необоснованную агрессивность он и так знал — насмотрелся в своё время. В любом случае, сейчас именно это и претворяется в жизнь со страничек методичек по токсикологии — Горшок размашисто быстро от просьб и попыток подавить на жалость переходит к фонтанирующей огненной удушающей ненависти. Сучит ластами по кровати, дергает до боли в собственных конечностях скованными руками, да и кричит о том, как люто ненавидит его, что даже сейчас переломавшись, непременно сразу же начнёт снова, будто бы специально, назло некогда лучшему другу. Князя всё это бьёт почти физически, он почти видит, как тот сам его скручивает к батарее, да и демонстративно колется… Пытается не слушать и не думать о таком варианте — в конце концов Мишке страшно и, скорее всего, уже начинают вылезать симптомы отмены… Фактически, это не он сейчас кричит всё это остервенело в лицо Андрею, это страх и хмурый, но понимание этого факта не делает легче принятие. Точнее — принять всё это не удается, никак. Каждое слово — как бы он раньше ни настраивал себя, ни готовил к такому исходу — было воткнутой в сердце арматурой, каждый звук отражался звуком молотка на кладбище. Из-за слов этих, брошенных ему в лицо, и воскрес в памяти тот, самый страшный звук, лишающий последней надежды и возвращающий в реальность, сырую мглу, где напрасны мольбы и надежды, где лишь ветру вольготно — ему всё равно где гулять: по полю со стогами сена прелого скошенного или лезвию бритвы. Князь снова мучительно зажимается, отворачивается и отходит к окну, словно маленький ребенок — раз не вижу ужасную действительность, значит, этого нет. Был бы страусом — зарылся б себе в песочек где-то около Купчинских карьеров… Но тут особо не спрячешься. Да и боль не скроешь, а Гоблин и рад ей подпитываться — не одному ему хреново, да… Пальцами в подоконник вцепляется, сжимая до боли, не обращая внимание на саднящую царапинку на ладони, наоборот, чем сильнее цепляется — тем назойливее боль в руке порезанной и чуть легче на душе… Плохо ему, плохо. А ведь это только начало. Хочется прижаться головой к стеклу, потому что опять становится невыносимо душно и жарко от таких слов, засылаемых в него градом стрел Горшком. Хочется, невыносимо хочется, чтоб Миха заткнулся. На какое-то мгновение Андрей даже жалеет, что не взял кляп в секс-шопе, дышащий, бл*дь, потому что слушать всё это в реальности, а не прокручивать в голове, слишком сложно. Сразу такая горечь разливается и ненависть к себе рождается из мутных слов и воды, куда он их загнал, в болотину затхлую. Или хотя бы беруши достать… Но для этого надо отлепиться от окна, развернуться, неизбежно снова зацепившись взглядом с Мишкиным, что хлеще опасной бритвы режет. Это просто нереально. И, к тому же, как воспримет это Горшок — если он на его глазах демонстративно уши заткнет? Решит, что Андрей в конец ох*ел и, вообще, озверел. И Князь крепче вцепляется одной рукой в подоконник, а другой — сначала неосознанно, потом, снова почувствовав какое-то облегчение и небольшое освобождение от внутренней боли, — царапает тупыми ногтями (специально аккуратно отстриг и пилочкой, бл*дь, у Агаты, видимо, однажды скоммунизженной, отшлифовал, чтоб, не дай Ктулху, не навредить лохматику своему лишний раз ничем) порез на ладони. Царапает коросту до крови, забивая одной болью другую. Нездорово? Да. Помогает же? Да. А всё остальное — не важно. Потом подумает. А повернуться к кровати находит в себе силы только тогда, когда Мишкино яростное бухтение затихло. Сколько времени прошло — полчаса, час — отчета Андрей не отдаёт, может и все два. Рука, упершаяся в подоконник затекла до мурашей… Но теперь Горшенёв выглядит несколько побледневшим, по телу явно озноб пробегает, вон как водит его острые коленки. Андрей запоздало думает, что надо бы его закрыть чем, одеялом хотя бы, или пледом. Пока же не началось извержение, блин… Останавливается на пледике — опасается, что температура вскоре может подняться, одеяло тогда усилит… Нет, лучше в прохладце легкой держать. Подходит негромко, закрывает ноги пледом, Мишка, что странно, не брыкается, даже не пробует его ногой пнуть или ещё как-то выразить своё отношение к творящемуся пздцу. Видимо, прошла фаза лютой ненависти. Или затихарился, смирившись, силы берёжет для ломки… Просто молча, красноречиво смотрит, словно дыру рассчитывает прожечь. Кто-кто, а его друг матом ругаться умел и без слов. Одним выражением морды лица. — Пить будешь? — без особой надежды на ответ интересуется, пристально глядя на Горшка. Почти готов, что этот гордый орёл будет изображать из себя оскорбленную невинность и категорически откажется принимать воду ли, иную помощь из рук пленителя. Пока совсем рассудок не оставит и тело в разнос не пойдёт… Предав хозяина. Но Мишка неожиданно кивает. И Андрей со стаканом плетётся на кухню — хоть и по делу, но небольшая передышка — и то хорошо. Душно ему там в спальне, плохо. Но вернуться придётся, потому что Мише нужна помощь, потому что не сможет он его бросить. Сам это дело начал и сдаваться никакого права не имеет морального. Однако, прежде чем возвратиться обратно, отставив стакан в сторону, засовывает голову прямо под кухонный кран — неудобно, мокро, вода льётся куда попало, но остужает, даже, кажется, чуть воспрял духом после такого купания. Кое-как вытерев лежавшим тут вафельным, тоненьким, очевидно ни разу не тронутым полотенцем, волосы, торопится вернуться в комнату — нельзя Мишку надолго оставлять, тем более сейчас, когда он в сознании и относительно даже бодр. Может, сумеет придумать как освободиться или (что совсем уж маловероятно, но исключать нельзя) как-то сломать браслеты. Что более вероятно — в попытках просто завернётся в букву «зю», распутывай его потом и лечи, возможно, уже от вывихов… А это уже точно не по части Князя. Его максимум — это бальзамом «Звездочка» спину натереть, когда прихватит. Или фастум гелем каким. Агату, вон, спросите… Та не жаловалась от его натирок никогда. Естественно, что ничего в комнате не поменялось, даже пледик с ног не скинул, видать, правда, подмёрз, заячий хвост… Разве что у Горшка уже не столь яростно глаза сверкают. Или это ему кажется. Хочется в это верить, вот и видит, чего нет. А так как наклоняться со стаканом воды и пытаться напоить человека в полулежачем положении крайне неудобно… То, после нескольких неудачных попыток, Андрей, плюнув на всё, садится рядом на кровать, приобнимает Мишку, подтягивает к себе — аккуратно, чтобы не повредить как-либо скованные руки (бл*дь, он уже скоро сутки как в них щеголять будет… надо было прогуглить — да побоялся, что такой запрос вычислить могут — не будет ли для конечностей последствий каких нехороших?!) — и, придерживая, умудряется напоить. Весь стакан — но, судя по всему, жажду это мало погасило. Чуточку приглушило только. Надо бы сходить да сразу кувшин какой, чайник ли, кастрюлю, бл*дь, принести, чтоб подолгу не отлучаться, но… Не может он прямо сейчас встать и уйти. Ведь жар чужого горячечного тела и его ноги подкашивал. «Начинается…» — обреченно подумал. Сейчас, чуточку отойдет, встанет и наберёт воды… — Андрюх, ну, пожалуйста, — надрывно шепчет Лохматик его, пронзая взглядом испуганного потерявшегося щенка. Дрожь теперь не только Миху сводит. С*ка. Князеву очень хочется поверить, что можно Мишку расцепить, да и просто найти ему врача, клинику хорошую… Что Миха послушает его и пойдёт добровольно лечиться, а не позволит цирюльнику всю душу из него вымотать. Но… Сказанным в порыве отчаяния словам мало веры. Гоблину же и вовсе веры нет, но это сейчас не он, это смертельно уставший, но уже примирившийся и ожидающий порции боли Мишка. Он ведь чувствует боком — Горшка уже начинает потряхивать — скоро начнется не просто времяпрепровождение, а фильм ужасов, с ними обоими в главных ролях. Андрей хорошо понимает: стоит Мишке сейчас отцепиться, и он, гонимый приближающейся болью, отправится адской гончей восполнять изничтоженные запасы. И вот здесь уже Князев ничего сделать не сможет. Поэтому он просто мотает головой, все слова где-то внутри застряли, осторожно поглаживая по голове и плечам, желая хоть какое-то утешение дать, показать, что не всё равно, что не по своей прихоти вытворяет это всё, а ради него же, Михи. Донести пытается, хоть через жесты, что не враг. — Бесполезно, Миш, — только это и может выдать, все другие слова и уговоры кажутся бесполезными в данной ситуации. Напрасны, блин, мольбы и бесплодны молитвы, здесь время гуляет по лезвию бритвы… То самое время, что сейчас так безжалостно его опрокидывает. Если есть где какая Хозяйка Старинных часов или Портной, реальность сшивающий, то парочка эта, должно быть, во всю колбаской над его страданиями и метаниями потешается. Белка в колесе какая-то. Вроде из сил выбиваешься, стараешься — а проку… Только сил лишаешься и покою. Интересно, а у белок, хомячков ли да свинок морских депрессия бывает?! Или те не чтоб суициднуться в поилке топятся, а по глупости просто?! Неразумению, м-м? Горшенёв, что характерно, отстраняется от его касаний, головой мотая. Неужто боится его в самом деле? Или неприятен так? Ну да, ну да… Не только мерзкий предатель, что закрысил текста да группу получше себе выбирал, но и садист форменный! — А если сдохну? — Мишка не останавливается в попытках до него докричаться, продавить, прямо в лоб самое страшное спрашивает. Вот уж, действительно, Андрею, чтоб не *бнуться, отдых нужен. От эмоций. Потому, что, когда ты проговариваешь это в своей голове, звучит не так тоскливо-ужасно. А вот когда Горшок об этом спрашивает почти буднично… Андрею кажется, что эти слова жуткие словно красными буквами выжглись на сетчатке. Закрывай-не закрывай глаза — результат-то действительно может быть один. Просто произнесенные вслух простые, но страшные, они, слова эти, словно бы усиливают этот проклятый вариант, где Миха ломку не переживёт. Где Князь убьёт его своими руками, своим решением, не дав воплотить в жизнь мечту о театре, о Тодде, крылья сложит раньше сроку… Невольно Князь ладонь убирает и глаза чуть прикрывает, задумавшись снова, прокручивая вероятности развития событий, взвешивая ещё раз все «за» и «против». Однако это не мешает ему заметить, что в тот момент, когда перестал гладить по волосам своего бедового, Миша, несмотря на свои совершенно вялые попытки до этого отстраниться, уклониться, сейчас едва заметно тянется вслед за рукой. — Продолжишь — и так помрёшь, — голос его дрожит, но отступать не намерен. Выбор сделан. Жребий брошен. Либо вместе помрём, на одной верёвке повиснув, либо вместе выпутаемся — как в том сне… — Моя смерть будет на твоей совести, — А вот сейчас уже не похоже на Мишку, как будто кто иной вселился — он так не манипулирует людьми, тем более — возможными психами, опасными и дикими вепрями. Мишка напрямик будет, без обиняков, правду-матку рубить. Бесить будет, но не давить вот так, на самое больное. Ощущения неправильности усиливается, когда Горшенёв уже совсем шепотом, прерывающимся голосом добавляет: — Сможешь жить с этим, а? «Не смогу, Миш, — хочется ответить Андрею, но нельзя идти на поводу у Гоблина серого, хмурого ль, — существовать смогу, жить — нет». И ведь правда… Да, он смог жить дальше и весьма неплохо тогда, в 2013, но и ситуация была другой: не умер Миха на его руках и, если по существу, не от его прямых действий это произошло. Здесь же будет виноват только он и его отлетевшая кукуха. Другое время, другая ситуация. И всё равно же тогда чуть тоже кукуха не отлетела, начиная ещё с дома в Озерках, где увидел вдруг как наяву (а может и наяву!) молодого и беззаботного Мишку с бочонком пива… Как в тумане. Тут — будет хуже. Много. Ещё и потому, что нет уже рядом плотного кольца близких людей, как спасательный круг, поддержавших его в горе и тоске. Нет дела любимого, группы нет, отдушины нет… Есть только коллектив давно уже не друзей, а единомышленников по заколачиванию бабла. Тут он пропадёт, сгинет в бездну, ведь чувствует, как постепенно остаётся в одиночестве. Даже несмотря на то, что Агата, например, никогда его не прогоняет, никогда не говорит, что, мол, Князев, когда ты уже таскаться сюда перестанешь? Конечно, это в большей степени из-за Лиски может быть, но… Они ж не только о дочери говорят. Агата всё равно поддерживает хоть как-то… Но и вернуться не предлагает. Близости хочется, а её нет. Она стоит на своём, упряма и холодна в этом конкретном вопросе. Так что, может, это всё не более, чем обычная вежливость и расчетливость — сохранить с отцом своего ребенка хорошие отношения. Дружеские. А так, возможно, он более одинок, чем кажется. Крепкий тыл обернулся против него, беспокойство, которое он не мог снять ничем, окончательно не уверив близких в своем сумасшествии, лишь росло. Тайна вбила брешь между ним и всем остальным миром, она заставила маму нервничать, Алёну идти на шантаж, Агату стоять на своём… Князь одинок, хоть и имеет крепкие связи с семьей, но, увы, не с реальностью, в целом. Те у него перемешались, наслоились и иногда этот коктейль давал ненужные всплески. Но Мишке обо всех его внутренних стенаниях и бурлениях знать необязательно. Точнее, лучше совсем не знать. Поэтому-то Андрей, собравшись и не отводя взгляда, роняет — на большее нет никаких душевных сил — лишь одно слово: — Смогу. Станиславский может гордиться — так твёрдо и уверено произнесено это лживое заверение, что Миха, похоже, верит. И замолкает. Не пробует больше спорить, исчерпав аргументы, лишь отворачивается, да носом опять смешно дергает.

***

Князь, вообще-то, собирался следить за временем, да. Отказался от таймера, понадеявшись на себя, не решившись звуками дикими отвлекать Мишку. Только вот с раздраконенными в лаву чувствами, как выяснилось, трудно придерживаться хоть какого-то плана. Даже такого простого, как поить болезного по часам. Очень скоро Андрей понимает, что единственное осознаваемое им — сейчас ещё день. Белые ночи давно прошли, так что в самом деле — день. А вот сколько точно они уже с Мишкой молчат — непонятно. Да, именно молчат. Миха больше не заговаривает, не ругается, не кричит на него, проклиная, лишь дыхание его становится всё тяжелее и иногда перемежается хриплыми вздохами. Дрожь тоже пробегает всё чаще и чаще, уже явно не от холода, а как непроизвольная реакция организма. На попытки Андрея как-то поговорить, отвлечь — не реагирует. Подчеркнуто игнорирует, насупившись, правда, последнее даётся ему тоже не просто, поэтому просто не замечает, делает вид, что танцев с бубном, то есть со стаканом и уткой вокруг его тела нет. И Князев постепенно сдается. Перестает тихо, но бодро что-то рассказывать, глупости какие-то. Но воду, по счастью, Горшок пьёт — это, пожалуй, единственное, что Андрею удаётся пока контролировать. Предлагает сам, хоть и не по часам, а когда вспоминает, но вспоминает часто, взгляд нет-нет да упирается в кувшин, и руки сами просят их занять… Единственное, что он, бл*дь, может, это поить его потихоньку, активно предлагая — от Мишки не дождёшься, чтоб попросил, страдать предпочитает. Потому-то, учитывая неизвестной длительности молчание, услышать вдруг голос Мишки, да ещё обращенный к нему, было действительно странно: — Князь… Андрей, — Горшенёв смотрел странно сощурившись, до этого он как-то долго страдальчески вертелся, пытаясь извернуться и нос о подушку потереть, но получалось у него что-то странное, ещё и явно доставляющее мучения в скованных руках, а теперь вот на него выпилился со странным, смущённым выражением, — можешь? — Что? — Князев подошёл поближе, сел рядом. С легким облегчением отмечая, что Мишка не отстранился, как ранее, а просто сказал очень тихо: — Можешь нос почесать? Чешется, с*ка, так, что невозможно уже. Я… Я пытался, но че-то как-то хреново совсем получается. И он даже слегка как-то покраснел от этой невинной просьбы. Словно смущался, что даже в такой малости зависим от действий другого человека. Может, даже боялся, что Князь скажет что-то вроде «терпи» и «это не смертельно» или ещё чего сп*зданет. Посмеётся, что ли, что у грозного Горшка клюв чешется и он сразу всю свою суровость теряет. Поиздевается над беспомощностью его. Эх, Мишка, Мишка… В любом случае Андрею было совсем не смешно. Скорее, наоборот — это униженное смущение отдавалось легкими иголочками где-то внутри. Подтыкивало его со всех сторон, как куклу Вуду… Может, сделал кто из «доброжелателей», м-м?! Впрочем, сейчас точно причина не в тёмной магии, а в нём самом и поступках его спорных. Но хоть такую малость Князь мог Мишке облегчить. Поэтому просто берёт и молча, легонько, подушечкой большого пальца почесывает кончик носа, уделяя внимание и крыльям, немного трепещущим, и поглаживая переносицу. Кажется, Миха кайфует даже чуток, от такой незатейливой осторожной ласки. Во всяком случае, глаза прикрывает и даже ёрзать перестаёт, замирает тихонечко. Не как мышь в кошачьих лапах — обречённо, а расслабившись немного, что ли. И также тихонько что-то говорит, глаз не открывая, но отчего-то ушами краснея ярко. — Что? — Андрей реально не слышит это бормотание, наклоняется ближе, — Повтори, Мих. — Да, бл*, — тот, неожиданно глаза яростно распахивает, — поссать надо, блин. Видно, как Мишке это тяжело даётся, что аж брови дрожат — и не из-за ломки начинающейся. Наверняка, тянул до последнего. Ну, хоть сказал, а не дождался фиаско какого-нибудь. — Могу отвести в туалет, — Андрей чуть отодвигается, — но, Мих, если не будешь буянить. Пообещай мне! Мне бы не хотелось успокаивать тебя силой. Он, конечно, понимает, что ещё неизвестно, кто в таком случае кого успокоит, но Миха, кажется, верит, что Андрей всё ещё сильнее… По привычке, что ли, а может, и вправду хреново ему уже так, что сил нет бороться. — Да не буду, — ворчит подавленно, конечно, ведь приходится на новое унижение идти, чтоб избежать ещё большего, точнее даже не избежать — этого не выйдет, просто отложить. Шепчет совсем уж удручённо, — ты победил, доволен? — Я не за этим здесь, — заведёно начинает Князь и осекается — в самом деле, есть ли смысл спорить? Мишка, потом, может половину не вспомнит, если вообще че соображать будет. Нет, уж лучше просто делать, а разговоры… Подождут более подходящего случая и адекватных голов. А сейчас медлить — лишние мучения только причинять, ведь знает же дурака — тот долго терпел, до резей, наверное… Поэтому, внутренне снова настроившись к сопротивлению, недовольству и приступу ненависти от самого себя, достаёт запасную пару наручников и тянется к спинке… — Это что? — вскидывается практически Горшенёв, всё же не все силы потеряны — вон, как его подбросило, аж кровать зашаталась. Надо осторожнее быть. — А ты думал, я не буду подстраховываться? — вопросом на вопросом отвечает Андрей и, старательно убеждая собственные кисти не дрожать, берётся за его руки, холоднючие, кстати, в отличие от остального тела… Белая лихорадка, что ли? Да вроде пока не такой раскалённый… — Хочешь в туалет, а не в судно сходить — потерпишь наручники, отлить в них получится. — На себе проверял? — саркастически ухмыляется Мишка, перед этим тяжко выдохнув. — Интересные у вас игры с Агаткой. Или не с ней? А в угол она тебя ставит?! — Миш, — мысленно досчитав до десяти, Андрей пошарил под кроватью и вытащил на свет божий утку, — Выбирай! Или так, — кивнул на наручники в одной руке, — или вот такой гальюн теперь на флоте? — потряс судном, благо то в упаковке, новенькое, но всё равно выглядело устрашающе. — Бл*, Андро, — жалобно сказал Горшок, — Я ж пообещал, что ничего делать не буду. А ты б ещё горшок ночной цветастый притащил, чтоб в острословии поупражняться! — Принёс бы, да только скоро ты и на него взобраться не сможешь, — тяжко вздохнул, снова пытаясь призвать к себе исчерпавшееся спокойствие… Не, куда там. И Князева несёт: — Ты за всю нашу жизнь, — он запнулся прозвучало так, будто совместную, бл*дь… Хотя, а разве нет?! Поэтому продолжил: — Много раз обещал бросить. Сколько сдержал обещаний? Сказав это, Андрей в очередной раз за этот безумно долгий день чувствует к себе отвращение. Полное и беспощадное. Ну, да, добивать беспомощного человека, даже если это для его же блага, это прям минус двести в карму. Вот так открыто показывать, что не верит ему, не доверяет нисколечко… Бл*дь, ну как же это гнусно и тяжело! Но иначе-то как? Ставки высоки. Из размышлений вырывает Михино тянущееся: — Ну, давай… — либо совсем уже на пределе и на всё готов, лишь бы конфуза не случилось, либо понимает и принимает собственную ненадёжность… И это вовсе не хорошо. Человек верить в себя должен, а не зарываться, крылья опустив. Ещё раз вздохнув, Андрей сцепляет руки новой парой браслетов и только после этого отцепляет старые. Манипуляции не быстрые, особенно если стараться всё делать плавно, без дёрганий. Получается неважно, да и ёрзает тот всё сильнее, приходится немного пожертвовать осторожностью. Помогает затем болезному своему сначала руки, всё же слегка затекшие, перевести в более нормальное положение, спереди, а потом и вовсе подняться на ноги. И как только они это делают, Князев, поднырнув под плечо (вообще, рисковал — так его можно было бы придушить! Но не верил он, что Миха на такое способен всё равно, хоть и наговорил сейчас с три короба), понимает, что не было в наручниках необходимости особой — Мишка трясётся, как тамбур поезда, ему даже ходить явно тяжело. Так что до туалета Андрей его практически дотаскивает, обняв за талию. Однако и там возникает новая заминка. — Выйди, Андрей, прошу, — казалось бы, через пару часов Мишке явно станет не до смущения, будет посерьёзнее проблема. Да и чего в жизни они не видели друг у друга? Но нет же, смущается. И просит приглушённо, яростно, уверенный в правоте и собственном праве поссать без свидетелей. Именно это — не про смущение, а «что я там не видел», — и спрашивает Князь у своего застенчивого. Реально не понимает, что в этом такого. Да, смущает, да, блин, уязвимое положение и уязвленное самолюбие, наверное. Но это и правда из всех зол меньшее. И, нет, Андрей не может выйти не потому, что такой вредный и ему эти унижения в кайф — кроме того, что боится, что Горшенёв тупо навернётся, да, треснувшись головой о бачок, например, закончит здесь преждевременно свою земную жизнь, вдобавок ещё и прежняя паранойя поднимает голову. А что, если где-то здесь припрятана ещё наркота? Ну, в бачке и стенке тайники он нашёл. А вдруг ещё в шампуне, флаконе, че есть?! Или в капсулах для стирки, не то, чтоб Горшок стирает, это, наверное, от прежних хозяев осталось — тем и подозрительнее. Таблетки там или ещё что? Он, конечно, вчера вроде всё обыскал, но недооценивать Мишку явно не стоило. Так что нет, Андрей стоит на своём: в его присутствии. Миха спорит, вяло, но всё же спорит долго. Пока силы есть и терпение. Потом то ли физиологическая потребность стала нестерпимой, то ли просто силы кончились окончательно, но Горшенёв смиряется. Князев же, несмотря на всю жалость, даже не отворачивается. Боится всё же, что не успеет как-то среагировать. Стоял рядом, готовый подхватить, если начнёт заваливаться или шариться в капсулах для стирки… Но ничего криминального, к счастью, не происходит. Кое-как они дотягивают обратно до «пристанища». Мишка даже не протестует, когда Князь выполняет все манипуляции по смене одних наручников на другие в обратном порядке. Видимо, обессилил его этот переход… Но не через горы, а через стыд свой и срам, блин. В следующий раз всё проходит ещё тяжелее. Не в смысле, что спорить начинает яростнее лохматик, нет — на огрызания у того уже сил нет. Да и на переход до фаянсового друга, по сути, тоже. Андрей, предвидевший это, всё-таки предлагает воспользоваться человеческим изобретением и поберечь силы. Однако Мишка упрямо мотает головой, не желая и слышать ничего ни об утке, ни о судне — как не обзови, а хрень одна. Князь понимает: упрямец его до последнего будет на морально-волевых выезжать, стремясь хоть к какому-то подобию достоинства. До туалета ползут с черепашьей скоростью. Пару раз приходится останавливаться, потому что Горшенёв начинает откровенно заваливаться, а у него самого тоже сил не так много, чтоб медведя этого волочь. В результате Андрей сажает его у стеночки и тревожно вглядывается в лицо: — Ничего, просто нужен передых, — Мишка ещё и успокоить его пытается, чудеса просто. Неужели эмпатичность проснулась от глубокого сна? Или же просто выражение у него сейчас такое, что забеспокоился тот за своё доползание в толчок? Разворачивай к чёрту, то есть к лежбищу! Про себя Андрей решает, что всё, хорош. Последний крестовый поход то был. Нельзя так мучить человека, хочет Мишка или не хочет, но будет лежать. Пофиг на эмоции, сейчас надо Горшку как можно больше сил сохранить. А не вымотать вконец, идя на поводу у чужой гордости. Впрочем, добравшись обратно, Мишка тут же соскальзывает в какое-то подобие сна — не мирный, вовсе нет. Он ёрзает, лицо болезненно искривляется. Но всё же спит. Странным полусном. Князев в это время успевает сходить перекурить (передышка никотином — для здоровья выбор не лучший, но для его менталки как лейкопластырь, вроде б, пустяк, но с ним спокойнее), да набрать в кувшин свежей воды — почти закончилась. Неожиданно звонит мобильник, Андрей, чертыхаясь вполголоса, что забыл на беззвучку перевести, спешно принимает вызов, убегая на кухню и выдыхая — Миху, кажись, не пробудило. — Андрей, — раздаётся в трубке голос, так похожий на Мишкин, что он вздрагивает. Вашу маму, точнее папу, и там, и тут передают, эх… — Как там у вас? — Плоховато, Юрий Михайлович, — честно отвечает Князев, нет сил и нужды юлить. Тот и сам всё прекрасно осознаёт. Плавал, знает. — Но это только начало. Мы… справимся, — отвечает как можно увереннее, чтоб не приехал и не прервал попытку, быть может, последнюю. — Андрей, — Мишкин батя точно не привык к полутонам, потому прямо спрашивает снова: — Помощь нужна? — Пока нет, — немного поколебавшись, отвечает Князев. Не укрылась эта заминка от собеседника, но тот тактично промолчал, сделав в уме пометку. Вообще-то, да, нужна. Но он не представляет ни как Юрий Михайлович отреагирует на сию прекрасную картину прикованного сына, ни как сам Миха — Горшок может ещё больше разнервничаться от таких визитов, ещё, чего доброго, хуже станет. Да и… Пусть лучше одного Андрея винит, чем добавляет дровишек к своему кострищу претензий к бате. Горшенёв-старший, помолчав немного и, явно всё невысказанное или почти всё понимая, скомкано прощается, призывая звонить, если что, и вырывая разрешение на ежедневный контрольный звонок со своей стороны. Если Князь не ответит — тот приедет, так условились. Так оно, наверное, спокойнее им обоим будет — страховка какая-никакая на случай, если всё выйдет из-под контроля. Андрею, в принципе, нетрудно пока разок в день поговорить с ним. Живой, адекватный человек, в отличие от его компании на ближайшие дни… И Юрия Михайловича ж тоже можно понять — сидит там, страдая от невозможности хоть что-то сделать для сына, или хотя бы выговориться с кем-то обо всем этом. Всегда деятельный, он тоже наверняка очень остро проживает чувство беспомощности перед судьбой. Может, и ему не стопроцентно доверяет… Всё ж Князь испытал на прочность репутацию свою этим прыжком с платформы. Короче, пусть будет, как старший Горшенёв хочет — ничего сверхъестественного тот не просит. Уже возвращаясь, натыкается на совершенно больной взгляд своего лохматика. Тот выглядит беспокойно, возможно, потерял его… Но Мишка лишь морщится да просит сиплым голосом: — Князь, закрой нах*й шторы. Бесит! Понятно, вот и светочувствительность подъехала. Стараясь производить как можно меньше шума, ведь та не одна приходит, а вместе со звукобоязнью, выполняет просьбу. Потом, мгновение помедлив, снова подсаживается к Мишке, приобнимает немного неловко, ощущая явно уже повышающуюся температуру, робко поглаживает по голове, желая хоть как-то немного приглушить ощущения раздирающие. Горшенёв, что, увы, показательно, больше не противится, доверчиво жмется, устало прислоняется к рукам. Знать, совсем припекло… И в самом деле припекло. Андрей чувствует, как сильно его трясёт, чувствует, какой мокрой становится кожа. Неохотно выпустив Мишку из рук, отправляется в ванну. Простые действия — принести полотенце, вытереть Миху, закутать в одеяло, как гусеницу какую — немного помогают собраться. Когда есть дело — нет времени на чувства. И даже не нужен этот пугающее неправильный допинг в виде прижимания ногтя к порезу на ладони. Не нужен… Занят он. И руки тоже. Подтыкая одеяло с боков, замечает, что глаза у Мишки подозрительно слезятся. Это немного сбивает с толку, поэтому он не отходит, в кресле скрываясь наблюдательном, а прижимает снова к себе, чушь какую-то волшебную шепотом затирает. Кажется даже, что-то вроде той сказки, что мелкому Мишке в лесу во сне рассказывал. Про заколдованных Королевичей-Драконов. Хоть и совсем разные ситуации, да и уши у слушателей, но это, вроде бы, немного помогает — Мишка снова успокаивается, проваливается опять в этот полусон. В котором то просыпается, то опять выключается. Князев сначала рядом сидит, успокаивающе гладит, надеясь, что помогает хоть как-то это… Что не один тот отдан на растерзание собственным демонам, что готов бороться за него. Но потом переживает, осознав, что Мишка сейчас мало что соображает, но всегда старается найти кого-то взглядом… Его, видимо, потому что останавливает свои блуждания всегда на нём, смотрит уставшими и потухшими глазами, ничего не выражающими, не моргая даже — а потом снова засыпает, успокоившись на пару минут. Так вот, смекнув это, Андрей осторожно встаёт, подтаскивает кресло дурацкое поближе к кровати, таким образом, чтобы всегда быть в поле зрения Мишкином, да и сам же в нём отрубается. Сон его в этот раз без всяких мистических сновидений и блужданий по картинам чудным и сюжетам травокурным. Да вообще без сновидений — слишком напряжены чувства, натянуты нервы. Того гляди, порвутся. И всё. Нервы не струны. Запасных нет… И сейчас — вроде как спит, дремлет ли, зависнув в каком-то сером зыбком нечто, но в тоже время — слышит Мишкино неровное дыхание, постанывание, словно сквозь зубы… Просыпается окончательно от чуть более резкой возни. И натыкается на взгляд Горшка чуть более осознанный, по крайней мере кажущийся явно осознающим реальность. И во взгляде этом уже отчетливо видна боль. Да уж, здравствуй, нежеланная гостья. Андрею хочется выть — всё ж только начинается, а Мишка, да и он сам вымотаны. Но делать–то нечего. Они на подводной лодке. Желтая субмарина бороздит дно… И пока не достигла Марианской впадины. С явным хрустом распрямляясь в своём пыточном предмете мебели — эдак, за неделю пребывания в нём, не разогнётся совсем — да спрашивает тихонько: — Пить? Горшенёв даже не кивает — просто моргает в знак согласия, бедолага. Вот уж кому хреновее, физически так точно. И душевно… Наплевал ведь он в душу ему, недоверием своим и методами изуверскими. Вытрясая лишнее с головы и бросая взгляд на кувшинчик, Князь понимает, что он в очередной раз опустел. Затекшие конечности протестуют, когда он упрямо тащится на кухню, но и у них выбора нет. И времени, чтобы постепенно заработать. Нужно прям здесь и сейчас, сразу. С водой организм немного, но очищается… Правда, скоро и её отторгать начнёт, выблевывая. Вот тогда-то и начнётся форменный пздц. Это пока — цветочки, ягодки же, увы, уже маячат вблизи. С этого момента всё и начинает стремительно ухудшаться. По Мишке видно, что боль нарастает, заставляет его судорожно дергаться, вскрикивать и метаться. Пить он больше не просит — впрочем, он вообще почти не говорит уже, единственные звуки — звуки нарастающей боли. Слушать их невыносимо, похоже на скулёж побитой собаки… Но и не слушать нельзя. А вдруг задыхаться начнёт или ещё что? Андрей же, понимая, что поить нужно в любом случае, особенно успевать, пока рвота не началась, сначала просто пробует уговорить… потом, вспомнив, как отпаивали Алиску, когда она ротовирус подхватила, приносит ложку и насильно вливает воду. На это продавить внутреннего ментора легче. Это необходимое зло. Вода — это жизнь. Сушняк — смерть, а он хочет, чтоб тот жил… Потому и поит упрямо, сквозь сжатые зубы пробираясь. Каждые, примерно, минут десять-двадцать по ложечке, чтоб не подавился. Да и безопаснее это — Горшок, порой, так зубами страшно от дрожи стучит, что вполне может повторить ранее исполненный самим Андреем на кухне трюк со стаканом. Ложку-то уж точно не откусит. Не из титана ведь зубы вставил. Так и идёт-ползёт времечко непростое, но и пока не самое страшное — Андрей мечется между вытиранием тела от липкого пота, закутыванием, чтоб не простыл, да выпаиванием, попытками хоть как-то потихоньку отвлечь, успокоить… В туалет уже тоже не таскает — ни у одного, ни у другого на это сил и возможности нет. Мишке, видимо, настолько уже хреново, что даже на чертову утку внимания не обращает. Точнее соглашается, что так лучше, чем совсем под себя. В какой-то момент Мишка начинает жаловаться на запах, какой-то там тухлый запах. И до обоняния ломка всего организма добралась или же то иные глюки, или в самом деле протечка газа какая, которую Князев, заманавшийся, не чухает… Но Андрей распахивает окно — от хлынувшего в душную комнату свежего воздуха у самого неожиданно кружится голова, вцепляется в подоконник, чтоб не повело. Отстранённо замечает, что уже темно на улице, но, зараза, фонари светят прямо в окно… И Мишка беспомощно ёрзает, мучаясь уже и от боли в скрученных мышцах, и от света. Князь поспешно задергивает шторы, которые дают хоть какое-то приглушение. Окно тоже приходится закрыть — Андрей вдруг понимает, что, учитывая безбожно потеющего сейчас Мишку, тот легко потом может перейти в состояние пневмонии или чего-то такого неприятного. Продует слабый сейчас организм — и тогда уж точно без больнички не обойтись. Будет его в срыве графика Тодда обвинять, суча лапками… О, да пускай — только б жив был. И здоров. Потому и закрывает. Эта мысль добавляет ещё одно действие в цепочку повторяющегося цикла — теперь Андрей маниакально измеряет Мишкину температуру, чувствуя неясный страх, отмечая, как потихонечку, но верно та поднимается. Как назло, из головы вылетают все ранее загруженные туда знания, поэтому лезет в гугл за информацией: при какой температуре надо срочно вызывать скорую. И, вообще, что делать, как сбить, если нельзя лекарственно. Там и так в крови коктейль, печень и почки не щадящий, плещется… Конечно, он сумел бы впарить ему таблетку, в крайнем случае растолок бы парацетамол какой в порошок, да с водичкой бы ложечкой и залил, но не понимает, можно ли, как отреагирует Михин организм. Да и температура пока не смертельно высокая ж — выше 38 и не поднимается. По крайней мере, Всезнающий Яндекс (как не Ясень-то?!) пишет, что сбивать её не стоит, по крайней мере, медикаментозно. Поэтому Князь ограничивается продолжением наблюдений за ней, чтоб не проворонить момент начала поджаривания друга, да обтиранием. С потом не только, увы, драгоценная влага уходила, но и охлаждался так организм. И вот наступает момент, когда температура не растет, зато Миху начинает рвать желчью и пеной какой-то. Предусмотрительно заготовленный тазик вытаскивается из-под той же кровати. И больше туда не засовывается. Почти постоянно приходится, Мишку на бок наклонять да волосы придерживать длинные, жалея, что не додумался резиночкой завязать… А теперь и некогда ту поискать. Не подвязывать же ему их бинтом. Хотя можно и бинтом, но и до него доковылять надо. А Князь сейчас только и успевал, что бегал, менял два тазика. Это даже не день сурка, не фильм ужасов, это мрак какой-то. И только знание, что всё это временно, главное, продержаться — поддерживает. Лохматик жить должен, он в это верить будет, а иначе *бнется, окончательно поезд уйдёт. Мишка меж тем ненадолго совсем выныривает в реальность и ныряет обратно, его выворачивает от боли, рвёт… Стоны всё чаще переходят в настоящие крики. Андрей с отчаянно бьющимся сердцем, надевает было беруши, но быстро понимает, что так ещё хуже — он отчаянно боится пропустить, что Михе совсем хреново стало. Так что затычки для ушей вскоре летят обратно в рюкзак. Несмотря на непереносимость обстановки. Степень своей задолбанности Андрей неожиданно чётко понимает, когда взглядом случайно натыкается на так и не отцепленные руки безвольного, и без того страдающего, плавающего в невменозе Мишки. Теперь уже, почти ругаясь вслух отборным матом, расцепляет пострадавшие руки, аккуратно укладывая их на кровать. Ладно, совесть чуточку затыкается — запястья под снятыми напульсниками выглядят нормально, не посинели-побледнели-покраснели — и то хорошо. Князев лишь надеется, что ничего такого сверхважного и сверхнужного он со своей забывчивостью не прозевал. И что Мишка и не вспомнит о доставленном… неудобстве. В сравнении с ломкой — это лишь неудобство, небольшое оковы эти, бл*дь. Но эмоциональную сторону вопроса, конечно, никто не отменял. Как и факт вероломного пленения. Но беспокойство всё равно постоянно бьётся в опухшей, отупевшей голове. Видимо, этим и объясняется последующее — в какой-то момент Андрей все же вырубается. Роковая случайность, организм не вывозит, очевидно. Срабатывает предохранитель и отправляет баиньки… Только к очень страшному краю. Потому как, проснувшись, Князев, леденея, понимает, что в комнате слишком тихо. В ужасе бросает взгляд на кровать — Мишка лежит неподвижно с открытыми стеклянными глазами. Холодея окончательно от собственных мыслей, бросается к нему, щупает пульс… и не находит. Да и только недавно такое разгоряченное, точно печка, тело теперь на ощупь отдает могильным холодом. И пластиком подсвечивается в полумраке. Андрей с каким-то полузадушенным писком начинает его трясти, почти манекена, блин, такого же неживого — ну же, ну, просыпайся, бл*дь, не смей, не надо Миш, пожалуйста, не надо… «Не надо!» — кричит задушенно и внезапно просыпается во всё том же кресле — на кровати Мишка по-прежнему мечется, кричит, даже сквозь полузабытье. На Князева одновременно наваливаются два чувства: усталость и облегчение. Он и сам заполошно дышит, чуть, бл*дь, сам сердечный приступ не словил — в жопу всё, он лучше вообще постарается не засыпать больше, чем снова увидеть вот такое, да ещё и не во сне, а в реале, например. А что?! Возможность-то имеется, увы. Заодно от липкого кошмара этого отчетливо понимает, что ему нужна хоть какая-то помощь. Поэтому, проглядев данный Юрием Михайловичем список врачей, звонит нескольким. Ему везет — второй взявший трубку доктор, с говорящей фамилией Белоногов, может прибыть относительно скоро, примерно через полчаса. Ну давай, родненький, ноги в руки и бегом… Чтоб не пришлось кое-кого кое-чем другим белым укрывать с головой, бл*дь. Удача, действительно, удача. К тому же вконец измотавшийся Андрей достаточно подробно расписал состояние лохматого своего по телефону, и его там немного успокоили — ничего критичного пока, по крайней мере по этому описанию, не заметно. Это хоть немного помогает снизить внутреннюю тревогу. Князев и сам до звонка не понимал, оказывается, как ему самому нужно, чтобы хоть кто-то с дипломом и сертификатом, а, что важнее — с репутацией, сказал, что всё, пока, остаётся в искаженных границах нормальности. Нормально всё это для абстинентного синдрома от раскачивания на качелях. Нормально, к сожалению, что Михе так херово. Сам в себе весь тот коктейль, как в миксере, смешивал методично… Ненормальна же всякая дичь, что снится Андрею, пугая до тошноты, — но с этим он уже как-то сам разберётся. Без специалистов. Нарколог, к счастью, оказался человеком слова и явился ровно через оговоренные тридцать минут — здоровый такой, бородатый мужик, по возрасту — ровесник Князя, либо совсем чуточку постарше. Короче, не молокосос, которому надо изо всех сил закрепиться в этой жизни, в ущерб всему впахивающий на трёх работах — на скорой, в нарколожке и в поликлинике на медосмотрах, как в тайне опасался Андрей. Не то, чтоб это так плохо было, просто опасался он за Миху и хотел нормальное, а не за*банное работой мнение и адекватную помощь. Хватит тут и одного заманавшегося — Князя. Оценив ситуацию и ненастойчиво отметив, что лучше бы всё же в условиях стационара всё делать, Белоногов стал готовить капельницу, попутно рассказывая жадно внимающему Князеву, что, зачем и почему. И что и жаропонижающее можно и нужно, да, если поднимется выше 38.5, если фигово совсем — то можно и раньше, и обезболивающее можно — не факт, что поможет, но легче чуть станет… морально Андрею, что дал всё, что мог. И выпаивать велел продолжать тем же способом, с ложечки, сказал ещё, глазами сверкнув, что можно, там, ромашку заваривать: и нервам польза, и желудку. И самому тоже, судя по красноречивому взгляду, доктор ему рекомендовал заварить травы и пить. Ага, была б она ещё у Горшка на кухне, и не опасайся Андрей на хрен забыть отключить газ в таком состоянии… Потому может и хорошо, что нет. Но Белоногова всё одно слушать было залипательно успокоительно — ровный, твёрдый голос, уверенный, диктующий, что дальше будет. Ещё и действия свои, комментариями снабжавший… А пока вот системой с кучей препаратов, неопознанных, разумеется, внимавшим Князевым, прокапают, чтоб быстрее вся дрянь из организма выводилась, заодно и немного подпитают витаминчиками. Но капельницы нужны будут ещё, как прибавляет док, — одной не отделаться, нет такой волшебной таблетки или укола. И, вообще, всё это больше поддерживающая терапия — в остальном организму самому нужно это пережить. Конечно, в стационаре возможностей куда больше, но хозяин — барин… Не хотите — и тут можно, но труднее. И всё это каким-то приятным добрым голосом затирал. В какой-то момент Андрей понимает, что все это говорится не потому, что доктор Белоногов такой словоохотливый, а чтоб успокоить самого Князева. Да уж, наверное, совсем печально он выглядит, если с ним почти как с дитем неразумным. Ладно, хоть ему пока колес успокаивающих не суют… Ну или профи этот уже привык за время деятельности с близкими своих пациентов в подобном ключе общаться. Коли уж пациенты невменько и все общение через родственников. И вот всё это он говорил, ловко разбираясь с Мишкиными, казалось, отсутствующими вообще на поверхности венами — чувствовался большой опыт. Не подвёл Юрий Михайлович, спасибо ему… Миха же, провалявшийся в бессознанке всё время подготовки и негромкого разговора, в момент введения иглы всё ж таки очухивается. Скулит тихонько, глазищами воспалёнными моргает испуганно и недоумевающе, рукой проколотой дергает, вырвать пытаясь. Не понимает, откуда новая жалящая порция боли прилетела к чувствительному телу. — Придержи легонечко, — советует нарколог, что с ним совершенно не миндальничает — и это Князю нравится, — понятно, что больно и страшно, но делать надо, — говорит спокойно, Андрей же, чуть уверенности перенимая, повторяет: — Мишка, полежи спокойно, знаю, трудно, знаю, больно. Это врач, надо прокапаться. Легче будет… — Князь аккуратно придерживает за плечи, чтоб не вырвал почти введённый катетер. Док сказал, что ещё нужны будут капельницы, и лучше так, чтоб лишний раз его не колоть… Сил у Мишки сейчас мало, чтоб удержать его даже особо усилий не приходится прикладывать. Да и затихает, словно вслушиваясь в голос. Так что единственная сложность, что его во время капельницы всё так же выворачивает, вот ведь, больше суток ничего не ел, а всё продолжает выходить из организма желчь да вода, с таким трудом влитая. Видя это, Белоногов, говорит что-то о противорвотном в составе коктейля в капельнице, но тот надолго не поможет, а может и вообще не помочь — индивидуальная реакция организма. Поэтому опять напоминает про необходимость пить воду — не меньше двух литров, а лучше больше, ведь почти всё выходит, увы, запихивать малыми порциями. Андрей послушно кивает, ну, а что — выбора-то у него тоже уже нет. Будет заливать осторожно. Прокапав, док скоренько собирает чемоданчик и, набросав на листочке рекомендации, повторив для надежности устно, ещё раз предлагает всё же подумать о больничке. И Князь думает — это решение, вроде бы, одновременно простое и самое сложное. Казалось бы, понял за всё это время в статусе добровольной сиделки-пленителя, что плохо справляется, а там врачи ж будут, помощь профессиональная. Но что-то в нём упрямо сопротивляется этой привлекательной со всех сторон, манящей идее. А именно то, что это ж будет форменный пздцом! Зная, как Миха ненавидит больницы, нарколожки в частности, сначала помучить сполна дома, а потом, махнув рукой, сдать в более искусные, но, возможно, менее заботливые, равнодушные руки? Это кажется в его отчаянно гудящей голове ещё большим предательством. Ну, не может Андрей так поступить, никак. Да и говорит же док, что всё не так уж плохо, не идет речь о жизни и смерти… А раз так, надо попробовать выйти из этого с минимальным ущербом, насколько возможно, не только для Мишки, но и для него самого. А это значит никаких явок с повинной… А если точнее — то сдач невменяемого уже друга в больничку с очень шаткими объяснениями. Поэтому кивает, благодарит, интересуется, когда Белоногов ещё заехать сможет. Договаривается. Переводит гонорар больше уговоренного, чтоб у дока ещё меньше возникло желание обмолвиться с кем о клиентах таких… Запоздало понимает, что зря переводит — наличка безопаснее, но вот её-то Князь и не предусмотрел, увы. Но трястись сил нет. Другие проблемы. Мишка важнее сейчас всего остального. Например, его шаткой репутации. Мало ли, че он там переводил — перебухал, вызвал нарколога — капаться, а то, что сильно много отвалил, так не ваше дело. Я же щедрый! Я ж добрый… Тьфу… И Андрей уползает на свой пост, чуточку приободрённый, будто это его прокапали, уверенностью слегка зарядив. А на посту всё пока спокойно и даже неплохо. Возможно, Князев просто впечатлительный и любит себя обманывать, но ему кажется, что капельница помогла — по крайней мере, Мишка дышит не так сорвано и хрипло, даже сон, в который он снова провалился, крепче выглядит. И стонов пока не слышно было. Удивительно, но воцарившаяся тишина теперь оглушала. Но, вообще-то, чувство прекрасное… А именно уверенность, что Миха кони не двинет, вроде как, — воодушевляет, и мир становится чуть более тёплым. В конце концов он всё правильно делает. Но заспать, хотя собственному измученному телу очень нужен отдых, Князь по-прежнему опасается. Нет, разумом он всё же понимает: от недосыпа будет хуже, чего доброго скоро начнёт, как какая-нибудь благородная девица из золотого века русской поэзии, в обмороки падать. Княжна, бл*дь! Конечно, надо пользоваться возможностью, пока Горшочек его чуть спокойнее спит, восстановить силы. Но Андрей не может. Совсем. И даже доводы с кисейными барышнями не работают. Сказывается и лютый страх, что так до конца и не унялся в груди — а если снова увидит мёртвого Мишу во сне? А если тот всё же, вопреки словам доктора, умрёт, пока он тут дрыхнет?! Мешает Морфею и общая какая-то напряжённость организма, словно, несмотря на некоторое облегчение, что принёс с собой Белоногов, там всё натянуто, как перетянутая гитарная струна — ещё немного и порвётся. И именно это напряжение не даёт уснуть. Кажется, одно лишнее движение — и раздастся треск. Поэтому он тупо сидит и смотрит на бедового своего, без движений, чувствуя, как свинцовая тяжесть сковывает натруженные руки, плечи, а затем и всё остальное… Глава всё же, не выдержав мольбы шеи, пристраивается на спинке кресла. Спать Андрей всё равно не собирается, держит глаза открытыми, а мысли заполняет… Ну, это понятно, кто все его мысли занимает. Лохматика своего никак не может из фокуса выпустить. Ну, да, свой — как иначе? Разве ж будешь вытворять все эти дикие танцы с утками, наручниками и тазиками ради кого-то чужого? Вряд ли. Он не машина, в конце концов, человек. И ему, порой, в этой душной комнате, как бы не открывал её на проветривание время от времени, хочется всё бросить и сбежать. Не только, чтоб мучений всех этих не видеть, по его милости происходящих. И, возможно, совершенно зря. Вот это сейчас Миха завяжет не по своей воле, но что ему помешает сразу по выходу из склепа собственной съёмной хаты вновь поставиться? Не только возможная тщетность попытки и бесполезность страданий Горшенёвских пугают. Неожиданно противно и от себя, и от ситуации. Потому что не вывозит. Но эти мысли он с самого начала старательно в себе давит, сосредотачиваясь только на одной — Мишка. Считывает ритм движений впалой груди, внимательно смотрит на предмет приращения — болезненную гримасу на лице, даже после капельницы не разгладившуюся… А сколько уже так часов сидит — не понимает. Вечность? Похоже на то. А может, и не часы, а минуты, потому что время словно скручивается и замедляется. Ему кажется, что он слышит неестественно замедленное, издевательское тиканье часов на кухне. Вот, когда надо — время схлопывается в мгновение, а когда не надо — растягивается жвачкой… Субъективная штука — время и его ход, кто б что ни говорил. А надо бы уже, наверное, встать, воду долить, принести сухое полотенце… Подготовиться, когда снова дружочка х*евить будет. Иррационально, но Андрей отчего-то боится это делать. Вот встанет, нарушит хрупкое подобие покоя в этой комнате, временно, хотя бы отдаленно, похожее на сон, а не на болотистое забытье состояние Горшка. Пусть всё идёт, как идёт. Успеется. — Успеется, — горько усмехается знакомый голос рядом. Андрей вздрагивает так, что, кажется, все кости разом перетряхнуло, точно на кочке в отечественном автомобиле подбросило. Оглядывается: рядом с его креслом — новое, бл*ть, законное место — стоит, сверху вниз тёмными агатами глаз наблюдая, Миша. Стоит — и ведь не призрак какой, не сон, похоже, — Князь будто б приноровился за время своих блужданий по граням чувствовать краешком сознания, где сон, а где реальность, — такой, какого помнит в 2012. В своём 2012 — с длинной гривой ещё не страшно поседевших волос, относительно хорошо выглядевший. Не то, чтоб в 2012 они воочию пересекались как-то… Нет — зато потом Андрей мучительно долго пересматривал и концерты, и интервью — словом, всё, до чего дотянулся. С мазохистским упрямством поглощал весь материал, до какого сумел дотянуться — очень уж хотел понять, где и в какой момент пздц-то подкрался… Где ему в пору почувствовать чего было. Хоть и не вернуть прошлого было, а всё смотрел. Как чувствовал, бл*дь, что мироздание поиздевается… Хотя проку от знаний его немного пока было. Иначе б не стоял сейчас тут этот Горшочек, образца 2012 из пройденной реальности, и не смотрел на скрючившегося в позе эмбриона двойника из того же 2012, но другого, на кровати. Лодка скрипит возле причала, тревог начало только… И сам как отражение. Мда уж. Накликал на свой колпак съехавший, но кого и чего?! — Тебе ж с ним ещё долго валандаться, — не обращая внимания на оторопь своего слушателя, говорит этот… пришелец, х*р знает откуда. Как не гость с царства теней. — И я не только про эту ломку. Её-то он переживёт, но будут и другие… моменты. Но ты чашу эту, горести, решил выхлебать до дна. На хрена, Андро, если конец один, и ты знаешь, что он скор и неизбежен?! Андрей в ответ лишь сильнее вжимается в кресло, ему почему-то очень страшно, так, что аж в груди заполошно сердце стучит… хотя, как может быть страшно от его Лохматика? Не должно быть так. Но сейчас — пугает, гад, пугает до дрожи в коленках своей прямотой. Не щадит совершенно. Если вспомнить всё их общение в этом мире странном, то старательно гнёт лишь одну линию — отвадить пытается, спасти от самого себя. Ну, вот, как же так, а?! — А самое главное, — тем временем назидательно поднимает палец Горшок, — совершенно бесполезно. Думаешь, оценит? Думаешь, так твоя совесть спокойнее будет? Ну, может и будет, хотя сомневаюсь — ты ж себя съешь живьем опять, но уже из-за того, что бестолковый такой, недостаточно сделал всё равно, — он замолчал, пламенеюще глядя на него. — Дурак ты, и верность у тебя собачья, и выдержка тоже, но и ей предел подступает… — Мишка нервно забарабанил пальцами по спинке кресла, а потом продолжил чуть охрипшим голосом: — Смирись, Андрюха. Заклинаю тебя, бл*дь, отступись! Хватит… — он горько обернулся на самого себя, что сейчас коленки поджал к подбородку да снова мелко затрясся. — Судьба такая у него, сдохнуть от наркоты и одиночества. То, что ты сейчас делаешь — агонию продлеваешь, мучишь и себя, и его вот. Вытащишь сейчас — через месяц получишь то же самое. Или после премьеры Тодда — от радости поставится, как уж не преставится. На сколько таких заходов у тебя хватит сил-то, а? — Хватит, — упрямство разжимает, наконец, зубы, выдавая подобие голоса. — Смогу. И он тоже. На сколько нужно, — облизывает он пересохшие губы. — Ну, ты либо реально святоша, либо дурак, — морщится Миха, впрочем, не особо удивившись. Знал ведь, с кем связался. Может, и в самом деле есть у него синдром спасателя, но не только ж поэтому Князев во всё это вписался. Нет, вовсе нет. Пришелец же прямо на глазах вдруг начинает меняться. Волосы стремительно седеют, сам он худеет — пара минут и окончательно перетекает в форму Горшок-2013. Как не Т-800, блин… А может, это в самом деле Терминатор какой? Только вместо Сары Коннор Андрей Князев, которого обязательно надо не убить, а заставить не спасать друга… хм, а, может, в будущем, против восстания машин, людей поведёт именно этот панк-анархист? Так, Князь, харе с ума сходить… Это реально уже не смешно. Совсем. Пздц какой-то в голову лезет, однако перетекал тот пришелец из формы в форму реально, как Т-1000, бл*дь. — Нельзя вытащить того, кто этого не хочет, — продолжал убеждать гость, не то, чтоб незваный, скорее уж, чересчур упрямый. Михе — своему Михе — Андрей всегда рад. Но сегодня вот, видимо, исключение, слова его сжиматься заставляли обороняться… И отчаянно опровержение искать, хоть и проникали всё равно куда-то глубоко: — Дружочек твой давненько уже Вселенную раздражает просьбами своими. Тяжко ему тут, понимаешь? Душа болит. Покоя хочет. Почему ты не думаешь, что там ему будет лучше? — Уйди, нахрен, — Андрей не выдерживает, уши затыкает, весь в этом дурацком кресле клубочком сворачиваясь. Не может он это слышать, ведь и сам об этом всём думал. Как не думать-то… Но только он план наметил, и движение по нему начал — этот тут является и с панталыку старательно сбивает. Нет, лучше не слышать вовсе… В другой раз свидимся. Будешь готов за музло и сериальчики поп*здеть — милости просим, а по мозгам ему ездить не надо. И так есть кому. Хватит. Но голос его мистического гостя въедливо пробирается в голову: — Там нет боли, нет страха. Там тот мир, что создали вы, там ему лучше будет. Идеальная среда для вас обоих. Там он в безопасности, понимаешь, да? От людей с их тупыми взглядами на вещи и суть и ожиданиями завышенными, от обвинений их же, когда не оправдывает возложенные надежды или чьё-то представление глупое о панке-анархисте, от невозможности быть таким, как все… — голос у Мишки срывается, он почти дрожит всем своим очень-очень больным и измученным существом. — Мне там лучше, — выдыхает он как-то по-особенному. — Вообще бы в этот мир, полный боли и слёз, спятивший окончательно, не заглядывал бы, там — полный порядок и набор демиургов. Вы же махнулись как-то судьбами, у меня там тоже… ты. Только не такой перетёртый и разжёванный судьбой в пепел, но всё равно — ты. Хотя и ты тоже мой, бл*дь, и этого уже никак не изменить и ты… ты держишь! Как я тебя тут одного брошу, бл*дь… — он запрокидывает голову, кажется, затем, чтобы скрыть какой-то подозрительный блеск в глазах. А потом как-то глухо совсем продолжает: — Андрюша, он там и один счастлив будет, тебя дождётся, не переломится, будь уверен… а сейчас ты, друг х*евый, раз не понимаешь или, что ещё хуже, специально удерживаешь. Не ради него же, нет, — Горшок хмуро сдвигает брови и сверкает тёмным колючим взглядом, словно всё-таки решившись на какой-то дикий воспитательный метод. — Ради себя всё делаешь. Эгоист вы, Андрей Сергеевич, не можете выпустить из рук то, что привыкли своим считать! От откровений этих Андрей закрывает глаза, его натурально трясти начинает. Несправедливость обвинений этого нечто, похоже всё-таки его Мишутки, словно внутри что-то ломает. Только бы ушёл, только бы ушёл… Его не видеть бы сейчас, пусть катится сосиской, блин, чем хочет, к той его, раньше сроку помершей версии, не такой надломанной. С которой проще и понятнее. С которой весело, а не как с ним тут — *ботно. Но тот, судя по шагам, только ближе подходит. Тяжелые шаги, по-медвежьи прям. И крепнущее ощущение, словно издалека к нему что-то надвигается. Что-то страшное — вот-вот схватит. — Я говорил и говорю, — слышится вкрадчивый печальный шепот над самым ухом, так старательно и бесполезно зажимаемым ладонью, — плата может быть слишком высока за того, кто давно уже не хочет цепляться за эту жизнь. Не успел он хоть как-то выразить несогласие с упаднической позицией, как на плечо внезапно ложится тяжелая рука. Князь резко выдыхает и, дернувшись, едва не падает с проклятого кресла, машинально глаза распахивая… Стоп, что? — Юрий Михайлович? — изумленно выдает он, глядя на неожиданного гостя, что и разбудил его легким потряхиванием. И раз уж это батя Горшка, а не сам герой, помятый и не очень живой, стоит перед ним, видимо, то сон всё же был, просто очень реалистичный… Или, быть может, разучился он различать, где явь, а где глюк — это, кстати, отдаёт страхом глубоко внутри: реально, психушкой уже пахнет дело. Приплыли, братцы. Уноси готовенького — новенький не справился. — Андрей, — Горшенёв-старший выглядит крайне обеспокоенным, бросает хмурые взгляды то на постель, где снова мечется Мишка, терзаемый, видимо, вгрызшейся с новой силой болью, то на самого Князя, что так и не отошёл от сна своего жуткого. Глубокая складка залегает между кустистыми бровями, — Ты даже не отреагировал, когда вошёл… Зову, зову тебя… — Я… — Андрей даже не понимает, как теперь выкручиваться. Обещал же, что план у него есть, что будет Миху спасать, пусть и так, насильно. А теперь его находят почти в отключке, в странной позе и с видом, наверное, краше в гроб кладут — непонятно, кого спасать надобно уже. — Я заснул, наверное, — кое-как бормочет, сам себе не веря. Это, бл*дь, не сон уже, это, похоже, колпак реально отлетать стал. Но бате Мишкиному это знать нельзя. — Вырубился, пытался не спать, но он угомонился немного, полегчало ему, когда док прокапал… Вот я и расслабился. Зря — тихо пригвождает он себя. Юрий Михайлович озабоченного вида не теряет, но и не спорит. — Сколько ты не спишь? — вместо этого спрашивает. — Я спал, правда, просто немного. Но часто! — почему-то очень важно оправдаться. И опять он себя чувствует ребенком, хотя и сам давно отец, хорошо, не дед. А ведь, если посудить, Андрей даже не понимает, сколько прошло времени — день? два? — и сколько из этого времени он спал. Ладно, хоть Мишка шевелится — значит, точно жив, но напоить обязательно надо… Надо. Голова потихоньку начинает соображать — так, Горшенёв звонил уже дважды, а раз они договаривались раз в день, следовательно, сейчас третий день? — А вы как здесь? — ещё один вопрос на миллион, Андрей! Ты ж сам на него и ответил: третий день сегодня отходняка наверняка… Ну, не мог же он слишком долго беспамятствовать, не четвертый же пошёл?! Нет, конечно… — Звонил, — чётко говорит Юрий Михайлович, — ты не ответил, решил лично всё проверить. Ну, да, логично. Горшенёв-старший, вероятно, сразу себе ужасы какие нафантазировал, вот и прилетел, не дождавшись ответа. Кошмар. И ему нервоз устроил. А ведь у человека сердце… Не хватало только раньше времени в могилу, блин, свести. — Я просто устал, — снова рвано пытается объяснить. — Но всё нормально будет. Врач был, капельницу ставил, говорит, всё в пределах нормы, как должно идёт. Я слежу. Следил, — понуро опустил голову Князь, — пока не вырубило. Но этого больше не повторится, я сейчас сил набрался — и нормально дальше сумею. Почему-то ему вдруг очень явно кажется, что вот сейчас Юрий Михайлович велит ему домой ехать и сам Мишкой займётся. И ведь поедет же, как миленький поедет — он вообще-то здесь на совершенно птичьих правах находится, да больше даже какая-то полукриминальная история получается. Одна часть его существа качается в сторону — давай, езжай, уматывай, почему-то Мишкиным голосом ещё и говорит, но оставшаяся, более мясистая, твёрдым голосом самого Андрея, отвечает, что это его бой, его каша. Сам заварил, сам и выхлебает. Уж как-нибудь переубедит Горшенёва-старшего. — Ложись, давай, — вместо того, чтоб выгнать взашей, тот кивает головой в сторону зала, — Тебе нужен отдых. Я побуду, есть время, пока Таня не забеспокоилась. — Да не, я в норме, — Князь снова шугается. Спать, чтоб опять столкнуться с кошмаром каким? Продолжение досмотреть? Испытать нервы Горшка на прочность? А что тот в следующий раз придумает, чтоб переубедить, свяжет и мозги лечить начнёт? — Иди, говорю, — в голосе Юрия Михайловича стальные нотки прорезаются. Ну, вот, ещё один командир на его больную голову… Но потом тот уже мягче добавляет, разъясняя вновь, как детю неразумному, — Ты Мишку не сможешь нормально досмотреть, если сам рядом свалишься. Оба загнётесь. Ступай. И Андрей не решается ослушаться. Осторожно идёт в соседнюю комнату на знакомый диванчик. Ну, полежит здесь, сделает вид, что спит — авось успокоит нервы Юрия Михайловича. Ему не сложно… Да и спина радостно защёлкала, предчувствуя смену положения. И она, и её верная соратница — шея рьяно ненавидели то проклятущее кресло, каждый его изгиб и продавленность. Однако бунтующий от недосыпа организм всё же побеждает — Князев не замечает, как засыпает. А может и тот факт, что в данную конкретную минуту он не один, что ответственность не только на нём, что Миха в надёжных, действительно, надёжных и любящих руках, немного ослабляет натянутую струну и позволяет провалиться в сон, обычный сон без всяких сновидений.

***

А проснувшись, не полым сил, конечно, но основательно пополнившим их запас — оказывается, не видеть морально выматывающие сны — это благословение почти, обнаруживает, что лежит на том же диванчике, но под головой — подушка, а на него тот самый пледик накинут, каким ранее он Мишку укрывал. Пару секунд моргает, отмечая неловко, что не об одном Горшочке, похоже, позаботились… Затем, осторожно ступая, возвращается в комнату. Юрий Михайлович здесь, конечно, здесь — слово своё не нарушил бы, да и не ушёл бы просто так от сына. Правда, одна часть Князя всё же опасалась, что тот вызовет перевозку в нарколожку частную… Но нет. Вот он, сидит рядом с Михой на кровати, как ранее сам Андрей, приобнимает, по голове гладит легко-легко. Будто в трансе. — Не просыпался толком, воду давал, но не думаю, что он осознавал что-то, — не поднимая головы, говорит Горшенёв-старший. Естественно, услышал его приближение. Бдил, не то, что сам Князь сколько-то там часами ранее вырубившийся на хрен. Андрей только вздохнул, горечь слыша в голосе. Сразу и осознание собственного про*ба погасло. Тут серьёзнее проблема, увы. Вероятно, так не должно быть, чтобы отец боялся, что ребёнок его, больной и страдающий, очнётся и увидит его рядом. Да, точно не должно быть. Ни в какой реальности. Но что в прежней, что в этой — факт печальный никуда не делся. Горшок и Юрий Михайлович, слишком похожие, слишком не умеющие показать любовь, расходились всё дальше и дальше. Чтоб потом схлопнуться всё же в одной точке невозврата, пресекая границу. А всё потому, что один слишком устал от жизни и уже не мог думать о том, сколько горя причинит своей гибелью. Второй же привык всё контролировать, а со старшим ребёнком его поджидал провал за провалом. И — как крах всего — ему пришлось хоронить сына. С точки зрения Горшенёва-старшего — так это он не справился. Недоглядел, недодал, недопонимал — и много чего другого «недо». Вот и ушёл следом, такие пироги от проклятой дурочки Ловетт, бл*дь. И тут всё по тому же сценарию идёт и идёт… Андрей рвано выдыхает, сжимая кулаки. А вот хрена с два. Пока он тут — будет менять, что может. Тем временем неловкость в комнате начинает зашкаливать. Чтоб забить эту тишину, почти накрывшую их медным тазом, старательно обсуждают какие-то насущные вопросы. Например, Юрий Михайлович мельком упоминает чистое постельное белье, прихваченное из дома. Предусмотрительно — явно ж понадобится, как кризис у Мишки отступит. И всё это время Князев боится, что Горшенёв его отправит, всё же, домой, как школьника провинившегося — не справляешься, мол. Но вместо этого, тот, проведя бытовой инструктаж (ворох полотенец чистых ещё принёс — тоже в кассу, увы), сам засобирался восвояси. Предварительно практически приказав Андрею поесть, всё-таки не зря в органах работал. Понял, что все эти дни тому кусок в горло не лез. И проследив, чтоб тот это сделал — еду он тоже привёз, как знал, блин. Так и есть, скорее всего, и его поведение предсказал — виновато-болезненное, на себя наплевательское и то, что в холодильнике у сына — даже мыши не нашлось, чтоб повеситься. — Может, останетесь? — он, даже чувствуя всю неестественность и неловкость этого предложения, не может не спросить. Во-первых, помощь действительно была очень… кстати. Передышка живительной вышла. А во-вторых, это банальная вежливость, отказываться от которой не стоит ни при каких обстоятельствах. Юрий Михайлович натянуто улыбается, печальным взглядом уже из самых дверей комнатных находя мечущуюся по кровати лохматую макушку: — Ты же знаешь, будет хуже. Он не договаривает, но Князь и так прекрасно понимает: если Мишка поймёт, что его в таком состоянии кто-то видел, особенно отец, может совсем распсиховаться. И будет совсем худо. Слабости себе я не прощаю… Вот и не прощает. И так теперь, даже если не прогонит Андрея взашей, то непонятно, как в глаза смотреть будет. Тот хоть и многое уже видел, но до таких глубин не опускался. Сейчас, вот, точно что-то будет. — Пусть уж лучше ему спокойно будет, — Горшенёв роняет тяжело, быстро одевается, а затем, перед самым уходом, тяжко вздыхает, внезапно в него взглядом впиваясь, — Андрей, пообещай, что подумаешь и о себе. На тебя смотреть страшно. — Постараюсь, — не обмануть Юрия Михайловича высокими словами, клятвами, мол, да-да, Мишку спасу, о себе не забуду. Поэтому лучше уж правду рубить. Постараюсь. По остаточному принципу, ага. Постараюсь, не *бнуться здесь окончательно. Впрочем, Горшенёв-старший принимает это как должное, словно тоже не ожидая ничего иного. Но зачем-то, вот, попросил. Может, просто промолчать не мог, и хоть так совесть очищал — кто ж знает. У него сил не было ещё и об этом париться. Закрыв дверь, стараясь производить как можно меньше шума, Андрей возвращается к своему болезному. И снова только они вдвоём. Привычно даже как-то. Пздц просто, что он сейчас так подумал. Но, вроде, немного легче стало без острого не то жалостливого, не то разочарованного взгляда Юрия Михайловича, от одного присутствия которого спина непроизвольно вытягиваться начинала по струнке… Хоть и ныла. Машинально делает все дела, обновляет запасы воды, обтирает Мишку. Визит этот дал, одновременно, и необходимую передышку, и тяжести прибавил. Теперь не только своей, но и чужой тоски прибавилось, сожаления, что не получилось по-другому, страха, что и не получится уже. Не только у них с Михой, а ещё и у Мишки с родными его. Что, невольно, возвращает к тому, что сейчас он пытается лишь симптомы с больной души снять, а не вылечить. Лечить-то, по большему счету, ни тело, ни душу тоже, увы, не умеет. Да и может ли кто-нибудь не просто облегчить боль чужой души, а залечить, закрыть старые болезненные шрамы? Это только у Толстого дуб сгоревший, ссохшийся, молодой порослью покрывался… Князь Андрей ощущал, что он только мхом и способен. Потому как и сам… За десять лет не сумел помочь даже себе — невидимые глазу рубцы болезненно ныли в погоду и непогоду. А тут практически врачевать собирался чужое сознание, пусть и то, в котором полжизни почти провёл. Убеждая разворачивать неповоротливый фрегат с давным-давно очерченного курса. От тяжких размышлений вырывает мерное гудение и вибрация телефона откуда-то с подоконника — звук он ещё после первого звонка отключил. Подлетел, так как Миху и такое потревожить может, оказалось — то Агата звонит — не принять невозможно. Он вообще на все звонки по возможности старается отвечать, чтобы не возникло у родных желания поехать проверять, как там Андрюшенька в деревне своей. А вот пока отсыпался — леший знает — кто и сколько раз пытался до него дозвониться. Блин. — Привет, — преувеличенно бодро говорит первым. — Знаешь, воздух здесь — чудеса творит! — По голосу слышно, — хмыкает жена, — видимо, литрами пьёшь? Раз не отвечаешь с первого раза, а, Князев? Пьёшь? — Ага, — понимает, что, во-первых, да, как минимум одна дорогая женщина звонила и не дозвонилась, а во-вторых, как-то не особо поверила радости в голосе, но продолжает играть свою роль. — Уже чувствую, как приходят творческие порывы… — Ну, меня хоть не обманывай, а? Знаем мы твои позывы, — он буквально видит, как Агата морщится, намеренно коверкая. — Ни в какое Голубково ты не поехал. И не собирался. — С чего ты взяла? — Андрей приготовился отнекиваться до последнего, уходя в глухую несознанку. Врёшь, не возьмёшь так просто, дорогая моя ведьмочка! — А у меня подозрения возникли ещё на этапе бодрого размахивания билетом «туда и обратно» с ненавязчивым рассказом всем и каждому о своих планах. — Агата снова хмыкнула. — Актёр из тебя, Князев, не слишком. Переигрываешь. Тебе бы в КВН — вот там, да, необходимо гиперболизировать. Может, пойдёшь ещё? Тряхнешь стариной? Ну или в Уральские пельмени попросишься, а что? Подумаешь, переезд, зато может, отвлечешься от идей фикс своих нездоровых… — Странно, что вы меня не остановили, — пробормотал устало Андрей. Очень сильно надеясь, что про КВН жена так шутила. Как и про Пельменей. При всём уважении к Рожковым-Мясниковым, но у Князя никакого желания на то не было. Хотя он и в бабок рядился и пародировать на гитаре бы смог, но нет — никаких Ёбургов, блин. И уходов от Мишки. Нет. — Я не остановила, — поправила Нигровская, — Надежда Васильевна и Алёна, если и подозревают, то, вероятно, все же предпочитают говорить себе, что ты в Голубково с коровами общаешься. Так что перезвони матери, Князев, я пока убедила её, что ты переобщался с самогонкой, но кто знает, до чего дойдет отчаявшаяся женщина. Возьмёт — и махнёт туда! — А я всё же не там? — как бы не было глупо, но раз уж решил скрываться, то до конца. И да — маме надо сейчас обязательно, если не перезвонить, то СМСнуть. — Ты сейчас там же, где Горшок, — немного раздраженно выдохнула Агата, — куда иголочка, туда и ниточка. Говорят, он вирус какой-то схватил, а перед этим развязал… Полагаю, что вирус имел природу крушащего воздействия беспокоящегося друга. Я по-прежнему надеюсь, что ты знаешь, что делаешь. Но звоню не за этим. — А зачем? — ну, надо же, даже нотаций особых не получил от своей проницательнейшей ведьмочки. А ведь поняла всю его игру, даже не в сапёра, хуже… Но, вроде как, приезжать и крутить уши не собирается. Уже очень хорошо, но любопытно, а что тогда? — Мы через пару дней в Питер возвращаемся, — жена помолчала, — заходи, как освободишься. Андрей ошеломлённо моргнул. Такое приглашение, на самом деле, дорогого стоит. Агата же тем временем неожиданно горько прибавила: — Тебе после длительного общения с Мишей, даже если ты не на то подписался, о чём я думаю… Всё равно очень нужно нормальное человеческое. Приходи. — Зайду, просто сейчас… — он оглянулся на резко дёрнувшегося Мишку, приоткрывшего глаза и выглядевшего так, будто сейчас опять блевать будет. А, впрочем, он и будет. Давно не, сейчас вот снова накрыло. Но полностью подтверждать догадки жены нельзя. — Проблемы тут небольшие решу и приду. Прости, Агатик, мне прям срочно нужно. Я перезвоню. Люблю. И, уже не слушая, что ответила Агата, отбросил телефон на кресло и взялся за привычный тазик. Не хватало ещё Нигровской все эти замечательные звуки извержения краем уха зацепить… Да и вообще кому-либо. Пора на СМС переходить, что ли? Пусть думаю, что синячит. Всё лучше. Он может специально по клавишам не попадать. Сейчас, кажется, от болезного вообще не отвернёшься. Не убежишь на кухню звонок принять. То ли действие капельницы прошло, то ли ещё что, но Князеву кажется — состояние Мишкино ухудшилось. К рвоте прибавляется диарея, и вот тут-то Андрей весьма порадовался, что был столь предусмотрителен и заранее подстраховался пелёнками на этот случай. Только вот что теперь делать со всем этим? Он, конечно, предполагал, но втайне надеялся, что ничего не евший и только блевавший уже три дня Горшочек ничего не сварит… Ан нет, нате, блин. Полная чистка организма или как дамочки эти долбанутые называют сиё. М-да, помощь бы пригодилась, потому что медведя этого как-то необходимо доставить в ванную, что ли. Тут он обтереть, конечно, может, но, во-первых, это может повториться, а во-вторых, в воде, вроде как, мышцы расслабляться должны. Раз уж того совсем х*евит — можно попробовать облегчить хоть как-то состояние. Ну, ладно, не совсем же Андрей нынче слабак, в конце концов — не совсем мышцы атрофировались, не боксом, конечно, занимался, но хотя бы бегал весь этот год, почти что ежедневно (не от Горшка и судьбы в виде несущегося, блин, поезда. Просто бегал). Не с целью, конечно, профессиональным бегуном заделаться, а, скорее, от проблем убегал, голову прочищать — все способы хороши. Бежишь себе, в наушниках музычка, если уж плеер не сволочит и не издевается, на злобу дня чего подкидывая — и хорошо… Так что справится. Сам себя настроив на победу (прям как настоящий спортсмен, во!), решительно закутывает Мишку в одеяло и стаскивает с кровати. Это действие явно добавляет последнему больше мучений — аж рыбёхой трепыхается, шепчет что-то пересохшими губами, брыкается, пытаясь вывернуться из держащих рук, уползти в привычную, бл*дь, среду обитания. Князев уже понял к этому моменту, что прикосновения тоже стали болезненными для Горшочка, поэтому эти реакции не застают врасплох. Лишь посильнее кокон с ношей своей сжал. Так, до предела напрягая руки и плечи, Андрей наполовину волоком тащит Горшенёва в ванну, стараясь не обращать внимания на стоны, практически переходящие в всхлипы. Всецело сосредоточившись на свой задаче ползти в ванную, в какой-то момент едва не роняет Миху от резкой рванной боли в плече — и не сразу осознает, что явилось тому причиной. Очумело крутит головой. Ага, кто-то решил вампиром аль оборотнем заделаться, видимо — до крови ж прокусил. Вон уже выступила, блин, сквозь футболку видно. Не специально, вероятно, не желая поранить, уязвить хоть как-то, скорее, от нестерпимой боли, почти в бессознанке впился, по-собачьи почти. И Андрей, шипя от боли, вполголоса матерясь, продолжает свой путь. Благо недалеко. Не особняк, чай, какой, не нужно преодолевать длиннющие коридоры. Хотя, может, когда-то и был. Помним про кровать вычурную-то? Но разобрали графский или какой там дом на кучу квартирушечек… Ладно, остаётся только надеяться, что бешенством и ещё чем Мишка не страдает. Первым — не должен, а ещё чем — домыслы, скорее. Никакого реального подтверждения он потом не нашел ни гепатиту, ни чему похуже. Так что пофиг — заживёт… В ванной, кое-как выпутав из одеяла и трусов Мишку, по-прежнему слабенько трепыхающегося и слепо тыкающегося обо что попало (следить приходилось постоянно, чтоб не дернулся резко да голову не расхреначил о кафель), перегружает в ванну. Настраивает теплую воду, обмывает. Уже потом устало ловит себя на мысли, что уже ничего не смущает, ни его самого, ни, тем более, Мишку, который, возможно, даже не понимает, где он, кто он и зачем, только замечает, что боли и раздражающих факторов стало больше. От этого, естественно, дергаться и пытаться куда-то за ванну заползти начинает сильнее — откуда, бл*дь, силы берутся в этом, измученном непрекращающейся пыткой, теле? Как результат — под ванну закатиться ему не даёт Князев, Горшенёв остаётся внутри, по счастью, большой, а не компактной ванны, где можно вытянуть (не протянуть!) нормально ноги… Однако сейчас это не актуально — он упрямо бьётся, весь скорчившись от муки, о бортики — и выдирает катетер. Тут уже слабость оказывается сильнее — и бедовый лохматик страшно затихает — а может, то вода оказала расслабляющее воздействие на сведённые спазмами мышцы. И вот теперь та самая вода, которую Андрей набрал после очищения от всей грязи, моментально подкрашивается красным. Миха так метался, что капельки крови попадают даже на стены. Картина маслом — самоубийца в ванной. Пздц, нах* бл*. Князь замирает сусликом, руки опускаются, а сознание сводит от ужаса. Он даже не думает о том, чтоб перетянуть запястье, его нахрен парализовало. Смотрит сейчас на бледнее-бледного Горшочка с синими кругами вокруг прикрытых глаз и подозрительной мокрой дорожкой от ресниц, плавающего в собственной крови — невольно в голову лезут все те страшные мысли, родом из 13-го… когда вокруг строились разные версии Мишкиной смерти, одна ужаснее другой — от возможного убийства дилерами, которым тот задолжал, «перестаравшимися» в выбивании долга, до «золотого» укола. Конечно, их потом отмели, но всё же зерно сомнений они посеяли, которое, как выяснил только что Андрей, никуда и не делось с тех пор. К тому же «золотой» укол он мог просто не успеть сделать. Организм сам всё за себя решил. И вот это терзает, потому как не думать об этом в сочетании с этой его «программой» просто невозможно. А ну как ж не помочь «программе»? Если таймер вышел, а снаряд не разорвался — Мишка может тому и помочь… И вот эта картина, что сейчас перед ним — не Горшочка способ, конечно. Тот слишком боли боится, резаться бы не стал, но всё равно бьёт по нервам. Помотав головой, с огромным трудом отгоняя ненужные сейчас думы, Князь принимается в очередной раз исправлять ситуацию, к счастью, сейчас не критичную. Не так уж и много крови — вода скорее розоватая, чем красная… И не хлещет из вены раскуроченной, а так, легонько выталкивается тёмная жидкость. Струйкой, а не фонтанчиком. А именно — руку бедового своего перевязывает чистым полотенчиком, надеясь, что кровотечение скоро от этой давящей повязки остановится — не центральный же рванул, в самом-то деле. После аккуратно проверяет дыхание Мишки, устраивает голову как может на бортике, чтоб над водой был, а не под, блин… И, взгляда не отводя, потом и свои повреждения чинит — укус на плече промывает, ну, водой просто, ничего больше-то нет, мыла ещё догадался блин намазать — чуть от боли сам не взвыл, но это… и снова — здравствуйте, ненормальность какая — его отрезвило и позволило чуть более осмысленным взглядом реальность обозреть. Вот, например, даже до бытовых решений дело дошло. На футболку, спешно сброшенную ранее из-за того что вымокла нахрен от барахтаний с Горшочком, смотрит, раздумывая: вся запачканная кровью и рвотой, порванная — ну её нафиг, выбросит потом. А пока просто отшвыривает в кучу других грязных вещей в коридоре — не забыть, что ли, потом в стиралку запихнуть, благо есть и она, и капсулы. Такая вот Андрей хозяюшка, бл*дь, и нет, ему не впадлу… Учинять у Горшка на съёмной берлоге полный кавардак он не планировал как бы. Да и не самому ж стирать… Пусть машинка, если ещё плесенью не проросла, работает. Но, вообще, Князев ща с голым тощим торсом остаётся. Взгляд невольно упирается в висящее в ванной тяжелое зеркало (точно остатки былой роскоши — в этой чудной хате, а скелетов в шкафу нет, точно, ну, за неимением колодцев?) — не испугаться собственного отражения помогает только вернувшаяся слоновья выдержка. Потому что пугаться было чего. Рожа белая, а вот щеки и кончики ушей красные — в ванной от змеевика жарковато… Глаза синие-синие на общем фоне — чисто белый ходок, блин. Весь взмыленный — волосы как попало лежат, плечи остреют, на одном из них — рванные отметины и подпекшаяся кровь — выглядит — как надкушенная жертва собаки средних размеров и свирепости. Проще говоря — волчка, спасибо, родной, что не за бочок прихватил… Ребра почти торчат. От былого брюшка и следа нет. Увы. Мешок с костями — и это выглядит ужасно. Куда девался прежний маститый вид? Не кабанчик, не поросёнок даже — какая-то отощавшая, бл*дь, курица, чьи крылья взлететь не могут, потому бесполезны… Сначала думает прикрыть всю эту красоту нахрен, пойти да одну из Михиных футболок взять, временно, но Лохматик его дергается весь, того и гляди либо ударится башкой бедовой, либо ещё как-то повредится, утопится ли. Боится Князь его оставить. Да и не холодно здесь. Наоборот даже. Пот ручьями стекает от напряженной работы по вытаскиванию из болота медведя. К тому же что-то подсказывает ему, что в близком контакте с водой и всё ещё блюющим Горшочком одежду ему придется менять часто. Именно поэтому, подумав ещё немного, снимает и джинсы, откладывает в сторонку и, подложив под жопу полотенце, садится прям на пол, рядом с ванной, придерживая слегка Мишку. Тот уже не рыпается так активно, скорее наоборот, заваливаться начал, под воду уходя. Однако это дело поправимое — не то, что держать бьющееся в конвульсиях тело. Всё-таки помогла ванная. Поэтому, убедившись, что кровь сквозь импровизированную повязку вроде не сочится, Князев набирает заново тёплой чистой воды (вид подкрашенной его самого заставляет содрогаться, да и запах от неё металлический и тяжелый стоит) и оставляет Мишку там. И так Горшочек затихает, дыхание успокаивается, но он чувствует его ритм, так как его рука голову придерживает — и это успокаивает самого Андрея. Всё почти хорошо, только тело в такой позе затекает, а ещё лохматик его как-то чересчур болезненно щурится от света. Видимо, неоновые лампочки ванны — это пытка, тут, увы, штор нет… Князь уже всерьёз раздумывает над вариантами — вырубить свет, оставив в коридоре, и шарашиться в полумраке, рискуя *бнуться о что-нибудь, ведь толчок — это зона повышенной опасности и смертности в доме. Как вдруг Андрей внезапно вспоминает про подарочек, комплимент ли, из секс-шопа, и, понадеявшись, что за минуту Миха не потонет, резвым коником приносит ту самую повязку. Ну, кто бы мог подумать, что пригодится. Взял-то чисто машинально, вместе со всем пакетом развеселым из магазинчика взрослых радостей. Вообще, наверное, весёлый мусор Михе останется. Коробочки-то от наручников такие… яркие блин. Хоть и сами они, наручники, без розового меха, но вот коробочки — на одной полицейская с открытым декольте и юбкой, попу не прикрывающей, а на другой — и тут Князев подавился — судья в мантии на голое тело и парике… Короче, коробочки он без задней мысли в ведро на кухне давно утрамбовал. Но всё равно — палево то ещё, наверное. Впрочем, сейчас плевать. Андрей рад, что прихватил повязку. Та хоть и игривого багрового цвета, но мягкая и со своим функционалом справляется. Лохматик его заметно расслабился. Так время и тянется дальше. Неожиданно подумалось: возможно, близость воды облегчает не только Мишке жизнь, но и самому Князю — какое-то спокойствие внезапно нахлынуло. Здесь всё просто. Сидишь себе рядом с ванной, смотришь, чтоб вода была нужной температуры, не хватало ещё, чтоб простыл тот потом ещё на ослабленный организм, бдишь, чтобы голова его лохматика не нырнула под воду, поишь из ложечки. Если рвёт — переворачиваешь половчее да подставляешь тазик, обмываешь заново, если надо. А под голову, спустя время, догадался-таки вместо совсем уж затекшей собственной руки, подложить свернутые полотенца. Вроде как надежная конструкция вышла. Не поспишь, конечно, но хотя бы рука до онемения не доходит. И почти всё это время Андрей говорит-говорит-говорит. Чтоб Миха, лишенный, по сути, сейчас даже зрения, слышал хотя бы его голос, понимал, если в состоянии, что не один, не бросили этого чудика наедине с болью и не бросят. Даже если и не понимал — Князеву так самому легче было, помогало не заснуть и создавало иллюзию, что так он хоть немного, но легче другу делает. Потому и говорил. А когда не находит, что сказать — поёт. Так, кажись, весь репертуар перепел старый, новый, свой, не рискнул — помнил, как тот на «не концерт» отреагировал… Миха вроде не против, от некоторых песен даже совсем успокаивается и засыпает, что ли. Ну да, ну да, есть у них такие умиротворяющие, Утренний рассвет, например, можно вполне как колыбельную спеть. Забытые ботинки те же. Главное следить, чтоб голос не дрожал и лишние чувства в нём не отражались. Потому что время от времени Мишка выныривает из своего состояния невменяемого почти в нормальное, во всяком случае, упрямо сдвигает повязку дрожащей рукой да смотрит осознанно слезящимися глазами на Андрея. Ничего не говорит и не пытается даже, но в этих темнеющих блюдцах, кроме боли, какое-то доверие, что ли, отражается и спокойствие. В ванной они проводят достаточно много времени. Князев не считает. Часов тут нет. Зато есть вода — а это сейчас всё, что нужно для жизни. О пище для себя он и не помышляет. И так-то последние месяцы тяжело кусок в горло пролазит, а сейчас — тем более — не до того совершенно. И только, когда Андрей понимает, что Мишку давно уже не трясет, да и не рвёт, решается переместить обратно. Закутав в полотенце (хорошо, Юрий Михайлович их много привёз, как знал!), относит сперва до кресла — ложе надо бы подготовить. Нервно косясь — не проснулся ли Горшочек от таких перемещений, но тот, вымотавшись, лишь мерно посапывал, на этот раз обошлось без укусов даже — меняет постельное и, ещё раз насухо вытерев Мишку, укладывает обратно. Да и для спокойствия его футболку выбирает подлиннее — и тоже кое-как надевает. А то проснётся голый — как бы мыслей лишних не возникло. Сам тоже — рискует, но идёт в душ — смывает с себе не только пот и кровь, но и, кажется, переживания… Ага, сейчас! Стоило вернуться в комнату и осознать, что вот, лохматый его спит себе тихонечко, не стонет даже и гримасы боли не видать… Как голову постепенно отпускает спокойствие. Он вдруг ясно понимает, что они, скорее всего, кризис пережили. А после кризиса — удивительно, но впереди-то не менее сложное. Как-то в глаза тому посмотреть.Общаться снова, если не выгонит… И вот от этого, да и от осознания, что самое плохое позади, что Мишка, вон он, спит просто уже, дышит спокойно, грудь ровно поднимается… От осознания этого, сам Андрей вдруг начинает трястись как осиновый лист. А может и от холода — здесь-то явно температура на пару градусов ниже. А он из душа вылез в одно полотенце замотанный… И Князев быстро накидывает на себя первую попавшуюся из Михиных футболок, вскользь отмечая, что на нём она болтается, как балахон, подобный тому расписному, что носил на концертах в юности, влезает в джинсы. Но согреться не получается. Дрожь усиливается. Видимо, нервное напряжение последних дней разом решило напомнить о себе. И когда адреналин отступил, а тот был, пока Миху приходилось у смерти самой в карты аль шахматы выигрывать, отшептывать ли, песни преувеличенно задорно запевая да костлявую отгоняя — его накрыл отходняк. Князь просто безо всяких сил опускается на пол, рядом с кроватью, и пытается хоть кое-как собраться, взять, блин, себя в руки. Нельзя, не сейчас — только испортить всё рискует. Не хватало ещё на себя скорую вызывать с этого дома — ладно, к Михе можно Юрия Михайловича вызвать, но а вдруг его кто узнает?! Всего краше в гроб кладут да в чужой весьма палевной футболке… Успокоиться, считая до десяти, ста и тысячи, получается из рук вон плохо, но он не оставляет попыток, почти как мантру это повторяя. Так понемногу дрожь внешняя стихает, но не внутренняя. Она не прекращается, даже когда Мишка подаёт голос. — Андро, — призывно шепчет его болезный, и Князь усилием воли поднимается на ноги. Жалобно тот зовёт, видимо, сушняк снова одолел. Надо напоить. Эта мысль заставляет собраться. Теперь легче будет. Можно даже попробовать с кружки напоить, не с ложки… Главное, первый шаг сделать, начать что-то предпринимать, а трясущуюся изнутри тушку когда-нибудь отпустит. Отпустит же?! Дальше действительно легче. Ведь Миха спит и пьёт. Не по глоточку жалкому, а, как он и предполагал, сил хватает с кружки напиться. А по совету приехавшего ставить новую капельницу (заодно заново катетеризируя вену) Белоногова, они чередуют воду с сильно разбавленными протеиновыми напитками — спасибо Юрию Михайловичу за их оперативный подвоз, ещё и постарался тот, нашёл не с такими дрянными вкусами. Удалось лохматого уболтать их выпить. Да и в капельницы добавляют витаминчиков. Не помешает. Андрей постепенно немного расслабляется, только вот сжавшаяся внутри струна всё ещё рискует отскочить. Хоть дружочек его уже более-менее что-то осознающий и не шугается его, да и анафеме не спешит предавать, но всё равно… Не до конца очухался, может, всё впереди. И презрение, и боль, и чужеродное выражение «уйди противный» в родных глазах. Князев пока не может про это думать. Потому лишь позволяет себе чуточку порадоваться, что, по крайней мере, тот выжил. Самого страшного не произошло и уже не произойдет. Не в этот раз. Он всё ещё чувствует себя крайне уставшим, словно не Миха тут переламывался, а он сам, ну или они вместе. И так его это опустошает, что попытки найти источник энергии для подзарядки и мотивацию дальнейшую (ибо эти дни все, кажется, высосали, последние ресурсы остававшиеся) приводят его к щедрому предложению Агаты навестить их. Поэтому в какой-то момент, плюнув на всё и убедившись, что Миха крепко спит и помирать не планирует, решается оставить своего не такого уж болезного на некоторое время, да рвануть к своим вернувшимся девчонкам. И то ли за время нахождения в дурке, собственноручно организованной, у него что-то помутилось в голове, то ли просто всё доконало и наружу вылезли давние желание, расшевеленные визитом в секс-шоп, но по дороге он решительно заруливает по одному знакомому адресу с милой девочкой Катериной, помогающей подобрать всё необходимое. А необходимо, как выяснил Князев, ему весьма-таки нестандартное решение. Стекло в руке крошить — опасно, а вот те игры, пожалуй, для него… Только вот, когда брал приглянувшийся в прошлый раз костюмчик ведьмочки, Катерина как-то слишком уж выразительно на него посмотрела… Видимо, всё же припомнив его фееричную фразу про наручники на мужика повыше и помощнее его самого. Но спрашивать, к счастью, ничего не стала, возможно, попросту записав самого Андрея в ведьмы… Эх, хорошо что та не слышала Ведьму и Осла, а то он ещё и о маскировке забыл… Вот разговоров-то было бы, бл*дь! В любом случае — купил и купил, после пережитого за стенами Михиной квартиры вообще ничего не страшно было. Так что, когда Агата дверь открывает, он с порога начинает претворять свой план в жизнь, бухнувшись на колени и плотно прижавшись к её, для верности ещё и обняв за ноги, чтоб не сбежала. Самое показательное, что, кажется, от таких действий жена не то, чтобы удивилась сильно — он и почуднее творил дичь в последнее время — но пришла в явное замешательство. — Андрюша, — начала осторожно, руку ему в волосы запуская, похоже, под этим предлогом температуру проверяя, — когда я говорила, что тебе нужно нормальное человеческое общение, я не совсем это имела в виду. — Всё, что угодно можешь говорить, — Андрей решительно ломал границы собственного страха, что сейчас оттолкнет его, назовёт идиотом или е*нутым в край, а потом ещё и к Алиске на пушечный выстрел не подпустит. — Только… — он слегка охрипше закончил фразу, проникновенно глядя на неё. — Загляни и примерь, пожалуйста, — с этими словами протянул ей объёмный, ничем не примечательный пакет. Нигровская, прищурившись, пару минут просто смотрела на него, видимо, температуры не найдя, так что на лихорадку списать происходящее у неё не получилось бы при всём желании, но пакет всё же взяла и оценивающе оглядела содержимое. — Князев, а тебе страданий недостаточно? — недоверчиво и в то же время почти весело поинтересовалась. — Решил претворить в жизнь кличку ту, что тебе недавно добрые люди пририсовали, м-м? Мне тебя так и называть — поэт-мазохист? — Да хоть Горш… — он прикусил язык, — Как хочешь, короче, назови… Я просто не вывожу уже совсем! Просто пойми, Агатик, мне перезагрузка нужна, и, вообще, это другое, лекарство, считай, — а и в самом деле очень было надо, не замечал раньше Андрей за собой этой склонности, может, и впрямь Миха на него странно влияет. Хотя… К черту сейчас мысли о Михе, хотя бы на пару часов выбросить его из головы было просто необходимо. — Поможешь? Ну, ты это давай вспомни, что я вам насчет Голубково врал, к психологу идти отказываюсь и вообще… — он облизал враз пересохшие губы. — Плохой, крайне плохой муж, который давно напрашивается! — Ну, кажется, решаю здесь я, — Агата протянула, задумчиво, оглядывая его сверху вниз и, кажется, что-то для себя решая. А потом взяла и сказала, отчетливо звеня сталью в голосе, — Молча заходишь в спальню и ждёшь. Разденься, но себя не трогай, иначе будешь наказан. Ты и так будешь, но не испытывай моё терпение и милосердие. Ждёшь, как хороший мальчик, понятно? — вошла жена в раж, засверкав глазами аж, а потом добавила, чуть выпадая из образа: — Да, ещё одно — ни звука, Алиска спит, будь умничкой. — Да, конечно, — выдохнул Князь, у которого внутри что-то предвкушающее заворочалось. Не ожидал он, что Нигровская так легко согласится, да и в роль входить начнёт. Но верить в подвох он не хотел, хотел уже наконец-то в спальню вернуться, мужиком, а не приблудой, собачкой какой, подобранной, бл*дь, из милости. А то, что при этом его ещё и накажут… Неожиданно очень-очень приятно отзывалось. — Разве я разрешала тебе говорить, — Агата нахмурилась, сурово отмерив. — Последнее предупреждение, Андрей. Предвкушение овладевало, снося остатки сомнений, поэтому не стал дальше провоцировать ситуацию, раз уж Агата приняла правила игры. Покорно проследовал в спальню и разделся, поколебавшись секунду от того, что жена ведь его таким тощим без одежды ещё не видела… Сейчас как войдет, рассмотрит как следует, да и обломится он. Только новое приглашение подлечиться у специалиста получит, но… деваться некуда. Решил рискнуть. Агата не заставила себя долго ждать — появилась буквально минут через десять. И как только разобралась так быстро со всеми теми шнуровками и ремешками — он на тот чудо-костюм на манекене долго пялился. Но то на манекене, в жизни… Шикарная женщина ему досталась, воистину шикарная — первое, что подумал Андрей, увидев, как потрясающе смотрится на ней та самая красная портупея с ведьминской шляпой. Агата ещё где-то и кружевную маску добыла на лицо, закрывавшую верхнюю часть лица. С нового года, что ли, осталась. Или в самом деле шабаш какой имелся у неё среди подруг, а он и не знал — шабаш на то и шабаш, что без мужиков. А, впрочем, не важно. Важнее сейчас был вид небольшой плётки в изящной левой руке, обтянутой кожаной перчаткой… Плётки, которой жена (вроде как не спешившая в ужасе сворачивать все игрище от вида его выпирающих рёбер) ловко поигрывала, щелкая в воздухе, и наручники в правой. Те Андрей приобрёл новые, кожаные, не желая отвлекаться на ненужные ассоциации. А подойдя совсем близко, его ведьмочка неожиданно впилась поцелуем в губы, больно прикусывая. Как он долго его ждал, но Нигровская не дала насладиться, всем видом показывая, что сегодня она тут власть — отстранилась, не дав как следует распробовать на вкус этот миг наслаждения. — Хороший мальчик, — вместо этого хрипло прошептала в ухо, отчего у него, кажется, легонько ток пробежал по венам, сразу захотелось... да очень много всего захотелось, — порадовал. Но наказанье ты всё равно заслужил, это пойдет тебе на пользу, — Князь был готов подписаться под каждым словом, изнемогая от нетерпения, кожа уха и щеки, кажется, горела… Агата тем временем останавливаться, по счастью, и не думала, проведя острыми коготками, оставляя красные полосы, по груди, вниз, резко толкнула, опрокидывая его на матрас, а затем на кровать и села, изящно перекинув ножку, сверху. Тут он заметил, что Нигровская не просто переоделась, но и не стала разрушать образ доминатрикс домашними пушистыми тапками, нацепила — и когда успела — изящные сапожки на шпильке… Не успел Андрей опомниться, как левая рука оказалась зацеплена браслетом наручника. — Да, детка, — невольно вырвалось у него, все страхи куда совсем растворились, оставляя место лишь дикому азарту. И тут же получил удар плёткой с размаху по бедру, отчего, последние мысли вытряслись из головы. Захотелось только распалить Нигровскую ещё сильнее, чтоб не сдерживалась… И вообще, проверила границы его чувствительности ещё. И ещё. — Я. Не. Разрешала. Говорить, — процедила, выделяя каждое слово, Агата, грозно щёлкая в воздухе плёткой. Затем она зацепила второй конец наручников за кровать и отбросила плётку в сторону. Князев проводил ту с легким сожалением, но решил набраться терпения и посмотреть, что его баронесса ненаглядная дальше учудит. Но та наклонилась и неожиданно нежно поцеловала, зализывая ранку, которую сама же и оставила на губе. И это тоже понравилось Андрею, настолько, что он второй рукой попытался удержать её в объятиях подольше… — А теперь спать, любимый, — внезапно выдала, ловко выпутываясь из его хватки, затем потянувшись по-кошачьи и сползая с него. — Поспишь пару часов хотя бы, вот тогда и поговорим. Отцеплю тогда же. — Но… — попробовал возразить Андрей, который чувствовал, что его жестоко обманули. Всё внутри горело и требовало продолжения банкета. — Это бесчеловечно! — Я всё ещё не разрешала говорить, и, да — ты наказан, — с этими словами прекрасная в своём костюме гордой амазонки-ведьмы Агата набросила на него одеяло, подоткнула, да и вышла из комнаты, оставив его думать над своим поведением. Раздосадованный Князев немного охренел и от ситуации, и от коварства Нигровской, но усталость взяла своё — не заметил ведь, как отрубился, прямо с наручниками… Чтобы проснуться на диванчике в Мишкиной квартире, ошеломленно моргая. По счастью без всяких наручников и выпирающих частей тела. Вот это штуки у него подсознание подкидывает, вот это сны. Надо как-нибудь всё же попробовать таким способом лечиться, авось поможет. Ну а пока Князь очумело повертел балдой, констатируя, что проспал очень приличное количество времени и ничего не случилось. Вот как Агата даже во сне его запрограммировала… отдыхать. Точно ведьма! И с Горшочком всё хорошо. Щас только напоить надо… Вообще Миха потихоньку приходит в себя — вялый пока ещё, уставший, но оживает. Узнав, что до концерта — два дня, начинает на каких-то дополнительных резервах организма — Андрей в этот момент уже устает поражаться запасу здоровья, заложенному матушкой-природой этому бедовому, всё же, с его «историей болезни» и образом жизни удивительно такое восстановление — в прямом смысле восставать из полумертвого состояния. Точно — умирать будет, а на сцену выползет. Хотя… Он уже этот фокус проделывал. Когда собирался прыгать в Зелёном театре со всеми своими болячками. А до этого на Нашествии… Зажёг ведь, зажёг, из каких ресурсов? По счастью, о том, что происходило здесь всё это время, ни сам Мишка, ни тем более Андрей не заговаривают. Осторожно обходят эту тему. Это помогает не *бнуться, хотя и в глаза друг другу они не смотрят, как-то без этого обходятся. Общаются на какие-то странные темы, с быта сворачивают на почти мирное обсуждение Игры престолов. Князь отчаянно не спойлерит и припоминает, на чём там первый сезон завершился… Потом вспоминает, что книги-то уже до более существенного сезона вышли, и осторожно подспойлеривать начинает, упирая на то, что он читал. Мишка, кажется, поначалу не верит — знает ведь его натуру. Только начнёшь читать, самому нестерпимо писать охота становится. Но потом, в ходе обсуждения, кажется, начинает верить. Так, лениво перебрасываясь фразами о том, что Неду не стоило подпускать близко всяких Мизинцев, а лорду молодому отправляться на пир в замке врага, они приходят к тому, что, сам того не заметив, Андрей напевает эту песню:

Выпив, сосед начал речь: «Храбрость похвальна, милорд! С Вами лишь свита и меч. Таких, как Вы, любит народ Против Вас на поле боя шансов нет Вот я и придумал праздничный обед! Нет, не ради мира этого я пира Ждал не мало лет, ждал немало лет, ждал немало лет Лучшее вино я с Вами выпью стоя А стрелы — на десерт. Отравленные стрелы на десерт

Мишка выслушивает, потом легонько ногой дрыгает и говорит негромко, головой потряхивая: — Это-то и страшно, Андро… Предательство… — и не заканчивает фразу, старательно пряча глаза, и вообще, отворачиваясь, свернувшись клубочком к стенке. Князь же мысленно проклял себя за несдержанность. Внутри всё снова точно кочергой разворотили… Ну вот кто его за язык тянул? Блин. Думает теперь, поди, снова, что он интриган какой и всё-всё спланировал. Даже этот поступок — этап плана. Показать контроль, чтоб и не думал раньше времени помирать, без его, Андрея, разрешения. Внезапно становится тошно. И он, хоть почти ничего и не ел, бежит в ванну обниматься с фаянсовым другом, чистясь от желчи… Когда возвращается, то невольно замечает, как метнулся обратно в свое обиженное положение Мишка. Явно прислушивался и присматривался, а теперь вот делает вид. Он вздыхает, а Горшок ему неожиданно и говорит: — А песня хорошая, давай возьмём в альбом, — вот так, не поворачиваясь даже. Андрей же замирает и не решается никак это комментировать, он вообще боится разрушить этот хрупкий мир, боится, что Мишка прогонит, но этого не происходит. Наоборот, когда он пытается в следующий раз запихнуть в лохматого своего протеиновый коктейль, тот интересуется: — А ты сам эту гадость пробовал? — Почему гадость? — приподнимает брови Князев. — Нормальное спортивное питание. Качки его только так тянут. — Угу, качки пьют перемолотых сверчков, — дергает мордой Горшок. — Нет, один я эту фиговину пить не буду. Почему я один-то страдать должен. Бери тоже, ё-моё, — и смотрит на него испытующим взглядом. Андрей же не находит предлога, чтобы отказать. Готовит и себе, а потом, поддавшись порыву, легонько чокается стаканами. Мишка криво усмехается, но никак не комментирует, спокойно, без всяких гримас потягивая напиток. Который, к слову, вполне сносен на вкус. Неужели обманул, гад лохматый? Но зачем? Решает не гадать — так проще жить, просто радуется, что пока всё относительно мирно и старательно обходит теперь все острые углы и табуированную тему причины, по которой они все и собрались в этой квартире. Лишь однажды Князь всё же подобрался к ней опасно близко — когда попробовал уговорить Горшенёва отменить концерт, да и отправиться долечиваться в стены какого-нибудь частного учреждения, может даже, санатория, ну там, белки (живые!), сосны, воздух — все дела. Естественно, что Мишка оказался категорически против. Ну, не будешь же его насильно туда пихать? Увы, невозможно. Да и нарываться не стоит — и так все границы мыслимые и немыслимые перешёл. Чудо, что они ещё общаются относительно мирно. Поэтому и не настаивает. И наручники засовывает на самый низ рюкзака, подальше от соблазнов — мелькает всё же мысль иногда «долечить» насильно, Андрей от неё с трудом удерживается. И то потому, что понимает: ещё немного передавит — и этого ему точно не простят. И так, порой, ловит на себе чересчур пламенеющий взгляд чёрных очей. Лечиться к Агате Князев пока — выполнять фантазию, или не выполнять — так и не поехал — слишком страшно было оставлять Миху, только во сне оказался такой весь решительный, бросил дружочка, да и рванул к жёнке. А на деле… Покоя ему не давал тот, явившийся из его времени, образ, реальный до ужаса, почти как призрак будущего из Диккенса. Крепко засели эти страшные слова, что недолго Горшочку чистым ходить. Так что до самого концерта продолжает жить у Мишки. Да и, как бы тот ни храбрился, не ссы, мол, Андрюха, болото будет нашим — всё равно ещё шатался, как медведь раненый. Так что хорошо, что не протестовал, не выгонял, мол, сам справится, няньки не нужны. Только вот другая проблема ведь нарисовалась. Князь даже и не думал, когда собирал тревожный рюкзак, что до концерта дело дойдет. Вот все предусмотрел, всё, че для Михи надо, взял, а настолько далеко не загадал. Во-первых, боялся, что дружочек его совсем ноги протянет, а во-вторых, что выгонит тот его и из группы, и из жизни на хрен. Зачем тогда с собой концертный шмот тащить?! Вот и Андрей решил, что незачем — попёрся налегке, ладно, хоть исподнее не забыл. А сейчас, когда до саунда полтора часа осталось и Мишка раненным зверем метался по квартире, во всю облачаясь в мёртвого анархиста, вдруг понял, что сам-то — попал. Горшок его замирание верно считал. — Ну, ты, балбес предусмотрительный! Наручники где-то надыбал с уткой, значит, а шмот забыл?! — выкатил на него зенки Горшок. — Беда с тобой, — пробормотал, порылся в шкафу, да и кинул ему свои кожаные штанцы и футболку. Князь от таких щедрот так опешил, что бровь его почти до волос достала… Вот же ж… Прошли те времена, когда они могли поменяться шмотом запросто. Во-первых, теперь они разной комплекции, а во-вторых, фанатки и тогда шушукались — чёй-то у них одни джинсы да футболка на двоих. А сейчас и подавно странно выглядеть будет, если он так не в туре длительном на сцену выползет, а на домашнем, блин, концерте. — Мих, — осторожно подбирая слова, чтоб не взбрыкнул от чистого сердца предлагающий Горшенёв, начал. — Да на мне ж оно болтаться будет, как на пугале, — он неловко одёрнул и без того Михину футболку, что сейчас на нём красовалась. Тот же как-то на него посмотрел дико немного, будто впервые заметил, сдавленно ругнулся да опять в шкаф зарылся. Прям настолько, что одна задница только и торчала, нырнул, а затем кинул в Андрея двумя тряпками, прорычав кратко: — Всё это село! Надо было выкинуть, ё-моё, но так хоть может на тебя налезет… Кощеюшка Костлявый! — вставляет, скалясь. Андрею с одной стороны радостно, что тот начал оживать, вон шутит почти, а с другой… Ну не хотел он особо внимания к своей худобе привлекать. Блин. Потом перевёл взгляд на брошенные вещи. Ну, чёрные джинсы — реально как будто сели, поверим… А вот футболка… Князь едва не присвистнул. Ну не поверил он в историю, что и та села. Хлопок, вообще-то, не особо таким свойством обладает. Да и вообще, не в стиле Горшка вещица. Фэнтезийный, да что там говорить — сказочный арт «Blackmore’s Night» там пропечатан был. Ладно, хоть не другой проект Ричи Блэкмора — с радугой, тогда б Андрей вообще от смеха хрюкал, что такое вот у Михи завалялось… А тут — ну, понятно, что какая-то ретивая фанатка фолка к нему прыгнула в объятия, всё-таки, как б не отпирался и не хорохорился его друже, а песни у них именно такие… В результате на саунд являются вместе, двое из ларца, блин, одинаковы с бледного лица. Даже не сильно опоздали — вещички на Князя сели, чего нельзя сказать об улыбке и хорошем самочувствии. Горшок тоже, видимо, все силы потратил на разрывание шкафа, кое-как полз на морально-волевых. Парни переглядываются, но благоразумно помалкивают. Правильно: Мишка ещё себя неважно, видимо, чувствует, и готов зарычать на любого, кто под руку подвернётся, лишь бы свою слабость и уязвимость не показать. Впрочем, состояние Горшка не мешает ему отрываться на концерте, заводя и зал, и товарищей-музыкантов. Правда, прыжки он не выполняет, но по сцене носится, не стоит статично, как брат, у микрофона, пугая людей несвойственным поведением. Андрей же, снова отошедший назад, не может сдержать улыбку — пока ещё держимся, да, Мих? Может и справимся, если опять что не помешает. Подпевает он сегодня в охотку, все выданные ему лично песни исполняет прилежно, как, блин, хороший мальчик. Выступление проходит гладко. А после концерта они, впервые за прошедшую неделю, расцепляются — Миха едет домой, как смеет надеется Андрей, а не к дилерам претворять в жизнь угрозу, ну а сам Князь решает заехать к Агате, ведь приглашала же. Хоть и не за тем, о чем пригрезилось, но всё же. Отстранённо замечает, что всё время дороги к своим девочкам внутри необычно пусто — может быть, слишком привык к постоянному нахождению рядом Горшка, а может — и это вернее — просто боится выпустить последнего из поля зрения. Впрочем, уже завтра они уедут в Москву: там и концерт, и чертов удушающий Тодд. Там Миха никуда не денется — уж Князев проследит, чтоб не сорвался, не обесценил всю эту адскую недельку. А за всего один вечер, ночь — ну, не должен же, да? Есть ведь у него совесть какая-то? Или назло ему с моста спрыгнет, бл*дь? Но, как бы ни уговаривал себя Андрей, как бы ни успокаивал — тревога не проходит. И Нигровская, открывая дверь, очевидно, сразу просекает его состояние, потому что молча заводит в квартиру, отпаивает травяным раствором и слушает-слушает-слушает. А Князю выговориться надо, потому он благодарен безмерно и вцепляется отчаянно в уши эти. Конечно, он не может рассказать ей всё — хотя она бы, наверное, поняла и о попадании сюда, и о знаниях его, тяжким грузом висящих. Агата всегда интуитивно верила во всякие такие штучки, они вместе верили, да. Но всё равно судьбу лучше не искушать, да и ноша эта только его, не стоит её в это дело вмешивать, с ума сводить… У ребёнка должна быть хотя бы мать адекватная в конце концов! Не может рассказать и обо всей этой неделе, проведённой в душной, пропитанной болью и страхом квартире, даже если она и догадывалась, что был с Горшком и что именно его он и подвязывал. Зато может рассказать ей, как страшно ему, порой, наблюдать за Михой и как отчаянно не хочется его потерять, хотя, возможно, уже потерял. Что от дружбы былой, вроде как, и осталось что-то болящее и живое, но в то же время, на прежние их отношения совсем не тянет, а их обоих эта ситуация на дно погружает… И душит, душит… Он понимает, что жена правильно поймет его слова, не будет представлять в голове какую-то романтическую трагедию или комедию. Поймет и не осудит. И от этого легче становится. Андрей, может быть, и хотел бы сейчас скинуть напряжение каким-то физическим способом, подковырнуть, например, зажившую уже почти царапинку на ладони (плечо, прокушенное лохматиком его бешенным, было слишком приметным и от подколупывания могло начать кровить через одежду, вызвав ненужные вопросы), или даже тем самым, что приснилось недавно. Но царапинка, увы, зажившая почти, уже не доставляет желаемой боли и, соответственно, облегчения. А предложить Агате с порога в «госпожу» поиграть — на данном этапе их отношений просто невозможно. Хотя и жаль. Очень-очень жаль. Ведь он сейчас и за тот, напоследок подаренный нежный поцелуй бы многое отдал. Но, увы… Так что в этих способах, по сути, нет смысла. Вообще, хорошо было бы подольше оставаться во снах, но оторванных от обоих реальностей, без своего погибшего Михи, что теперь зудел упрямо: беги, дурак, спасайся и справься с этой мукой как-нибудь — там ведь спокойно, действительно спокойно. И против мелкого Горшочка ничегошеньки не имел: с мелким весело было шагать по просторам, несмотря на выскакивающих порой монстряков. Там были драконы, а лохматик его всегда хотел жить в мире, где те существуют. Правда, он не хотел сам одним из них становиться, но… Этого Князь, что многое мог в тех мирах сновиденческих допустить, обещал не позволить. И слово своё старательно держал. Поэтому там он счастлив без всяких но. Здесь же — приходилось прилагать усилия. Рядом с Агатой, дочками, мамой — чуть меньше. Может, именно это имела в виду Агата, говоря о «нормальном человеческом общении»? Безопасное место, где можно просто, вот как он сейчас, поваляться на диванчике с женой, уютно устроившись головой на её коленях. Как они в такой позе оказались — и сам не понял. Просто внезапно осознал себя именно в таком положении в пространстве. В относительной безопасности от всего мира. И мысли о Михе и будущем не уходят, конечно, но словно играют роли второго плана, давая менталке хоть немного отдохнуть. Этому всячески способствовали тонкие пальчики Агаты, что аккуратно почесывали его за ушком… Хорошо-то как, настолько, что его там и вырубает, кажется. В эту ночь он остаётся у своих девчонок — Агата не прогоняет, мама тоже с пониманием относится, когда он ей объясняет, где проведёт ночь. Маме ведь тоже очень хочется, чтобы с женой у них всё наладилось и семья воссоединилась. В аэропорт утром он едет с опаской. Выходить из дома (а квартира, где сейчас живут Агата с дочкой, именно им и ощущается, но вышел сейчас Князев всё же не оттуда) не хочется, но и не выйти нельзя. После относительно спокойной ночи он снова чувствует напирающую враждебность окружающего мира. Эмоции начинают брать вверх. Страх, что сейчас он приедет, а Миха снова придёт вмазанный, бьётся тревожным предчувствием где-то в горле. Довершает картину то, что он ещё и не полностью выспавшийся и восстановившийся — встать пришлось рано, чтобы заехать к маме за вещами — организм не может нормально реагировать на эти мысли и страхи. Но надо улыбаться, бл*ть. Иначе мама будет как на иголках всё то время, пока он снова проведёт вдали от неё. Надо собраться, даже если не получается. Не получается: мама с порога, окинув его взглядом, поднимает вверх бровь. В глазах откровенное беспокойство. А что же тогда Агатка испытала — она-то его ещё более разобранным встретила? А слушатели че подумали? И парни? Хотя те, ладно, — у них Горшок на глазах много дней умирал, а им невдомёк было. — Андрюшенька, — начинает, — ты ж отдохнуть собирался. — Ну, я и отдыхал, — Андрей старательно смотрит маме в глаза, хотя хочется отвернуться — где-то слышал, что, когда лгут, никогда не смотрят прямым взглядом. А ему сейчас очень надо, чтобы мама поверила: всё в порядке, всё нормально, самолёт летит по установленному курсу, турбулентности нет. — Хороший отдых, — хмурится мама, — да на тебе лица нет, да и вид какой-то зеленоватый. Ты не заболел? — Нет, — сначала Князь это произносит и только потом догадывается, что лучше бы сказал «да» — это многое бы объяснило. Вирус там. Ротовирус — плевать, лишь бы не правда. — Ну, ладно, — кажется, мама не слишком верит, но не давит, предлагая вместо этого, — Рассольчику налить? Рассол с утра? А, так его просто посчитали вылезшим из длительного запоя? Ну, это, пожалуй, лучше, чем раскрывать настоящую причину. И в самом деле… Отдыхал равно бухал. Цепочка-то стройная выходит! В Голубково — пить! — Да, знаешь, не помешает, — старается натянуто улыбнуться, сделать жалостливые глаза и поменьше отсвечивать, — пойду пока, сбрею эти деревенские заросли, — указывает на порядком заросшую нижнюю часть лица. В ванной холодный электрический свет действует на нервы. Раздражающе объективен — опять в зеркале та картина, которую видеть совсем не хочется — бледная морда с тёмными кругами под глазами. Упырь какой-то, ё-моё. Мишкино выражение, возникшее в голове, больно цепляет. Возможно ли, что они снова будут на одной волне и легко и радостно будет это самое «ё-моё», с добавлением обязательным «Андрюха», выскакивать у Горшка? Или всё, после той пыточной камеры ничего уже нельзя вернуть? Главное, что живой, да. А надолго ли? Так, скачущие галопом безрадостные мысли, сделав круг, снова возвращаются к возможному срыву. Вот он тут стоит с бритвой в руке, а Мишка, возможно, как раз в эту минуту слюни пускает от новой дозы. Или умирает, бахнув себе слишком большую, на радостях, что отделался от Князевского сопровождения. Или чтоб не страдать, как страдал недавно, никогда больше… Чтоб всё закончилось. От этого руки начинают трястись, как у запойного — в таком состоянии не побреется, скорее уж зарежется. Зато неплохая реклама Тодда будет… Бл*дь! Андрей швыряет опасный предмет в раковину — от греха подальше — и, включив ледяную воду, несколько раз окатывает ею лицо. Лучше бы голову целиком, да только выезжать скоро, нельзя ещё один рейс пропустить — хватает вполне того февральского эпика. Кто знает, отчего в этот раз убегать придётся… Может, и от конной полиции, чем судьба не шутит! А сушить долго. Так что ограничивается одним умыванием. Конечно, это не совсем помогает, но позволяет сбросить немного градус тревожного пожара внутри. Даже удаётся вполне сносно очистить от щетины пол-лица. А на второй — его руки дрогнули в очередной раз, и на скуле остался маленький щиплющий след. Не так больно, как досадно, впрочем, мелкая ранка, почти незаметно. Не будет никто приглядываться и доставать, как тогда, когда Миха на нём Тодда репетировал… Внезапно, по легкому туманцу в голове, Андрей вдруг чувствует, как все проблемы отходят на второй план. Боль — то же самое средство, что тогда, в квартире Горшка. Универсальное, похоже, для вытеснения душевных переживаний разных мастей. И Князь как загипнотизированный смотрит на битву. Ему нужна передышка, да, от мыслей. Очень нужна, а то скоро так точно не выдержит, в дальние края колпак отлетит. И, продолжая плавать в тумане, коротким замахом прикладывает бритву к левому запястью (запоздало мелькает мысль, что, возможно, стоило бы к правой — там, где и без того столько шрамов от битого стекла, что никто свежий потом и не заметит) — подальше от вен, он же не псих какой, ему просто нужно чуточку приглушить эмоции, и сначала легко, потом решительнее и тяжелее, нажимает. Острая боль, протянувшаяся по натянутым струнам всего существа, разом выводит его из этого тумана, и он с ужасом смотрит на маленькие капельки крови, стекающие по руке. П*пец, товарищи, приплыли, занимательный, бл*дь, факт: сейчас он себя впервые целенаправленно порезал, ещё и раздумывая перед этим, как лучше, чтоб не повредить слишком сильно и не спалиться… За дверью слышатся легкие шаги мамы, и Андрей понимает, что ситуация сильно осложнилась: вспоминает, как упрямо женское царство пыталось затащить его к специалисту по мозгам. Но то были предложения о психологе, а сейчас, узрев столь недвусмысленные раны, не последует ли вызов неотложки для сопровождения к психиатру? Вот и сбываются кошмары наяву. Порадовавшись, но не красавице и кубку, а закрытой двери, снова открыв на полную кран с холодной водой, долго-долго мочит там руку, пока кровь не перестает течь. Вытирает насухо, и отупело понимает, что, видимо, способ этот сработал и сейчас его больше беспокоит вопрос, как выглядеть нормальным перед мамой, а не придёт ли вмазанным Горшок. Спешно, пока опять чего не выдумал, добривает вторую половину лица — к счастью, в этот раз без порезов — и выходит. В своей комнате быстро-быстро надевает футболку с длинными рукавами и готовится снова надеть маску. Ему везёт — мама, вроде как, ничего не заподозрила. От рассольчика благоразумно отказывается, сославшись, что лучше крепкого кофе с утра быть ничего не может, и вообще — ему лучше. Этот этап удается пройти без потерь, даже уезжает от мамы он чуточку успокоившийся, с прижавшей голову тревогой. Ненадолго, как выяснилось. Уже подъезжая — такси, в этот раз такси, чтоб никаких попыток ещё куда спрыгнуть — к аэропорту, понимает, что шестое чувство или маразм снова делают свое чёрное дело и рисуют картины будущего — одну страшнее другой. Так что в здание он заходит, наполненный страхом. Однако его интуиция в этот раз решительно врет. Мишка приезжает раньше него. Абсолютно трезвый и в полной ясности сознания. Князев, облегченно выдыхая, воспринимает это как подарок свыше — каждый день, что Горшок продержится без наркоты и, в идеале, без алкашки, существенно увеличивает шансы на выживание. А то, что отношения между ними пропитаны неловкостью какой-то и весьма прохладны, вежливо-прохладны — так это ничего, справятся. Главное, чтоб живой был, а уж отогреть Миху Князь сумеет. Да и сам, наверное, сумеет оттаять до конца, перестать ждать подвоха… Как-нибудь. Из искры возгорится пламя. Тут уже какой-то мерзкий и усталый голосок внутри вопрошает, а есть ли она, искра эта, или всё окончательно угасло за проведенное на недобровольном лечении время? Андрей отмахивается — ему надо во что-то верить. К тому же нормально ведь последние дни в квартире общались… Ну как, нормально… Его снова холодок продирает. Без истерик и скандалов ведь, а то, что Миха губы кусал да отворачивался потом и сам он себя деть порой не знал куда — дело десятое. Немного уверенности в него вселяет и то, что Горшочек его плюхается на соседнее сидение в самолёте. Ничего не говорит, но и не убегает ведь, верно? Рядом сидит, сопит в тряпочку. Даже комментариев у него никаких нет. Мирно что-то в наушниках слушает и спит… Ну или делает вид. Андрей-то, чуть расслабившись, рисовать начинает. Не клип — всё же, пока рядом Миха, он иррационально не может заставить себя работать над клипами. Боится, что тот обосрёт как-нибудь творение его, комментарий какой едкий отпустив. Нет, сидит себе, экраны рисует… Правда, сам не знает на фига… Миха вон с буковками ТОДД страшнючими на заднике выступает, да и доволен вроде. Но руки-то, да и мысли занять надо… Тем более, те не могут не срываться куда-то в пропасть, потому что лохматый его всё ж таки настолько засыпает, что головёнкой своей бедовой на плечо к нему притирается. К тому самому, что сам же и покусал. Больно вообще-то, но Андрей ни звука не роняет. Боль эта приятная даже. Продолжает тихонько дальше на планшете линии вырисовывать, стараясь поменьше плечом двигать, чтоб не потревожить соседа своего. Он лишь надеется — то поджило достаточно, чтоб рана не открылась и кровь не проступила сквозь одежду… А легкая боль — она в тонусе держит. Так и рисует самозабвенно, кажется, словив приход вдохновения, за полёт набросок задника почти завершив… Как вдруг отстраненно замечает, что дыхание Мишки как-то изменилось. Скашивает глаза. Так и есть. Проснулся тот, да затихарился, за его действиями наблюдая неотрывно. А как понял, что его спалили, так отлип, никак не прокомментировав, да и отвернулся от него, начав стюардессу доставать на предмет «горло промочить». Нет, не алкашку та ему приносит, как немного опасался, бдительно косящийся из-за планшета Андрей, а минералку. Но, вообще-то, всё у них так вялотекуще и странновато продолжается — Мишка обходится без хмурого, но с алко не завязывает. Причащается регулярно, не забывает. Ни до, ни после концерта. А иногда и в автобусе или номере… К слову, о том — там тоже не всё просто, ну да об этом потом. Насчет алкашки — тут Князев понимает, что этот вариант лучше многих других возможных, поэтому постоянно уговаривает себя довольствоваться малым. На мозги Михе он капать больше не решается — тот и так слишком пристально наблюдает. Андрей частенько успевает поймать на себе странный взгляд последнего. Интересно даже, не додумается ли до: «Слушай,Князь, а давай своими путями пойдем… Видеть твою рожу рядом больше не могу!» Впрочем, последнее не вяжется с его поведением. Ну никак, хотя страх этот полностью сил не лишается оттого. Не только взгляды неопознанные ему покоя не дают, но и странные действия тоже. Чего стоит хотя бы заселение в один номер, а? Да-да, Князев чуть от удивления не присел… Один номер. Он силился вспомнить, когда такое в последний раз было — сошёлся на том, что, как Миха завязал в предпоследний раз, так и всё, считай, почти… А тут, здрасьте, пожалуйста! Не хватило недели, что ли, проведённой очень близко? Андрей теряется: ему-то казалось, что Мишка после этаких испытаний, наоборот, отгородится — не через стенку в соседнем номере забаррикадируется, а, вполне возможно, на совсем другом этаже окопается. Лишь бы подальше от него, от Андрея. Но, нет — сначала самолёт, а потом этот чудила с видом «а чё такого, надо так» — решительно идёт вместе с ним в один номер. Уже поймав его красноречивый офигевший взгляд, неожиданно тушуется, да и выдает неловко: — Ну, ты ж слышал, Вахтанг сказал, номеров нет, кому-то надо в одном номере жить… Чё мы будем парней теснить — у музыкантов и так жизнь тяжела и неказиста, — он нервно хохотнул, по плечу его хлопнув. Ладно, хоть к Реннику протопать не предложил, а то Лось как-то странно на этот маневр, разочарованно, что ли, смотрел. Князев выдыхает, немного воздухом давясь, потому что попадает Миха снова по тому самому плечу — и всё равно ничего не понимает. Неужто заговор какой-то? Ну, а цель? И главное, Махарадзе ж на это дело подписал! Проследить, чтоб Андрей Князев не слетел совсем с катушек и не принялся лечить всех весьма жесткими методами? Хм… Или Мишка тоже сорваться боится, перестраховывается так? Хорошо б, но чутье вопит, что дело в другом… И эта невыясненность сводит с ума. Пожалуй, тут бы очень пригодилось некоторое время в ванной наедине с собой и чем-то острым, да вот только Мишка… Мишка теперь и проблема, и невольный надсмотрщик. Как и он ему, кстати. Такая вот круговая порука, блин. Можно, конечно, запереться да по-быстрому резануть слегка — не станет ж тот время засекать, но вот велик шанс перестараться, и тогда от соседа внимательного не скроешься. А запястье меж тем аж чешется так, что Андрей невольно скребет ногтями по рукаву. — Андро, у тебя что, блохи? — не выдерживает Горшенёв, которому явно примелькались эти почесухи за всё то вечернее время, что они провели в номере, ничем особенным не занимаясь: Князь рисовать пытался, Миха — читать, и у обоих плохо получалось это делать, взгляды порой в воздухе скрещивались. — Чего ты чешешься, а? Андрей мысленно бьёт себя по голове и бормочет что-то о колючей ткани и нежной коже. Нашёл, чего сп*здануть. Неженка тоже, блин, выискался… Но ничего лучше не легло. — Так поменяй, — недоумевает Горшок, — чё, мучиться, что ли, нравится? — попал он в точку, сам того не зная. — Да и жарко, вообще-то, ты не запарился? — опасно отмечает тот и длину, брови чуть приподнимая. — Всё разные, Миха, — Князев судорожно ищет предлог не надевать что-то полегче, с короткими рукавами, потому что тогда Мишка увидит порез на руке, который в глазах самого Андрея уже размером с километр. Можно, конечно, пластырь наклеить да сказать, что с кошкой подрался, но… Тот имеет свойство отклеиваться, а от кошки другой характер повреждений. Потому и вился, как уж на сковородке. — Не все ж стриптиз устраивают на сцене и в жизни. Судя по вспыхнувшим тёмным глазам напротив, Горшенёв обиделся, но, как ни странно, ничего не сказал, лишь схватил со столика прикроватного «Записки из Подполья» (решил, что раз уж Князь запалил его там, на квартире, на чтении Достоевского, то нечего и дальше комедию ломать!), да и зарылся в неё, старательно читая. Или делая вид. Андрею же вдруг эта книга напомнила о принудительном раздевании, которому он фактически подверг Миху. М-да, говорить после этого о стриптизе — прекрасная идея, чудесная, пять баллов Андрею Князеву. Дурак, ой, какой дурак… Уши невольно заалели, а рисовать совсем расхотелось. Захотелось надавить на порез посильнее… Еле сдержался, вообще постарался к нему больше не прикасаться. Мало ли... Но стараться одно, а тяга-то сильнее. К сожалению, манёвр удался — Мишка, кажется, серьёзно решил хотя бы на этот вечер делать вид, что ему пох на существование Князя. Ну, ходит тут кто-то и ходит. К счастью или к ещё большему сожалению — Андрей пока не разобрался — менее пристальным его внимание наутро не становится. Да уж, приплыли, что называется… Отношения у них теперь весьма странные: вроде и вежливость, но не приятельская, а какая-то чужеродная, отстраненная, вроде и холодность, но с беспокойством друг о друге. Например, репетиции те, с бритвой у шеи, нездоровые — прекратились, как отрезало. И хорошо — а то он не был уверен, что смог бы сдержаться и не привалился к лезвию посильнее… Тогда б точно не отделался так легко. Но вообще, такие перемены удивительны прям были. Андрею, порой, вообще кажется, что Мишка что-то вроде заботы пытается показать. Вот, например, недавно, как теперь повелось, снова сидя рядом в кресле самолёта, вдруг начал затирать, что, мол-де, курица вкусная, но ты, Князь, может, рыбу предпочитаешь? Давай эту шуструю блондиночку, что еду развозит, позовём, а то ты ж ничего не ешь. Потупился немного — да снова как-то расхваливать ужин начал, хотя обычно, наоборот, у них мнение одно было — в самолете дрянь дают малосъедобную… Сегодня ж прям пробило его на оды курице да рыбе. А потом выдает вообще что-то маловразумительное: — Не заставляй меня кормить тебя самолётиком в самолётике! — вот же чудо-юдище лохматое, как отчебучит чего… и ведь заржал как-то нервно, громко, так, что та самая шустрая блондиночка-стюардесса резко обернулась. Сказать, что Андрей охренел, значит, ничего не сказать. Бровь его аж подпрыгнула безо всякой турбулентности. Это что вообще такое? Новый вид подъёбок? Месть за насильное выпаивание в квартире? У Князева голова по ощущениям пухнет от противоречивости поведения и действий, от разброса мыслей, у него нет сил пытаться разгадать ещё и эти приколы. Он вообще, по ощущениям, из этой Михиной берлоги так до конца и не вышел. Душит, его всё по-прежнему душит, как бы ни пытался себя убеждать, что стало лучше. Типа худой мир лучше доброй войны, или как там предки наши затирали? А не работает, вот совсем! Они теперь постоянно рядом почти что, плечом к плечу, считай, и слышит он, как Горшка по ночам кошмары выматывают, как тот тихонько выбегает на балкон курить… Ну или в форточку высовывается. Наверняка и тот что-то от него слышит. Потому что сны у Князя по-прежнему забористы, ладно, хоть не ужастики всякие. В любом случае они об этом не говорят, они вообще молчать стали всё чаще, внезапно осознав, что так ссор избегать получается… Но это-то и мучает сильно. Вроде и рядом каждый день, а душой где-то далеко, нет того прежнего чувства, доверия, единения нет — вуаль недомолвок повисла, причем по ощущениям толщиной с брезент, хоть и прозрачная… Может, он действительно ещё там, в квартире, отключился и всё вот это — глюки умирающего от усталости и недосыпа мозга? Для проверки сильно щиплет себя за руку — и, конечно, Мишка опять это замечает. Но не комментирует никак, лишь глаза свои и без того огромные распахивает, да ресницами моргает часто-часто. Что там прокручивает в головушке — непонятно. И честно — устал он уже пытаться пробиться, догадаться… И не хочет и думать. Чтоб Горшок снова чего не учудил. Когда стюардесса в очередной раз курсирует мимо, негромко просит принести, но не курицу или рыбу, а мяса, блин. Та приносит, а Князь и не понимает толком, зачем это сделал — не хочет ведь есть. Человека напряг. Но — раз уж взял — вяло ковыряется, запихивая в себя немного. Ловит на себе взгляд Михи, на этот раз даже и не сомневается — обеспокоенный, не торжествующий, мля… Поди, пойми! А ведь сам же Горшок чуть ли не рычит, когда понимает, что Андрей за ним практически хвостиком ходит. Бесится, осознавая, что каждый шаг его контролируют. Но вот тут уже Андрей не собирается отступать — пусть злится, но Князю жизненно необходимо знать, что этот бедовый не поставится вновь. Тем более, что платил тот ему похожей монетой. Бдил ведь — и это он замечал не порой, а постоянно. Так и выходило, что как два дурака держали друг друга на прицеле и за это один на другого же и злился, ершился… В общем, всё поведение Мишки (и его самого, вообще-то, тоже, но признавать это Князев не желал!) как качели какие-то: разбег вперед, отскок назад. И Андрея, честно говоря, порядком уже укачало. Просчитать, как поведёт себя Мишка невозможно в принципе. От раза к разу он совершает какие-то совершенно странные, по мнению Князя, поступки, на которые никто почему-то не обращает внимания. А накануне их отъезда в Минск на очередной концерт, утром 3 октября так вообще с бухты-барахты под призывный клич мамы (Андрюш, к тебе Мишка!) заваливается к Князеву домой, разбудив и огорошив чудесной новостью: они вдвоем сегодня идут на футбол. Ну, а что — Зенит же против Милана играет! Надо, надо, выбраться — слышь, Князь, когда такое ещё будет… Андрей же, с трудом заснувший только под утро, пытается одновременно проснуться и попытаться понять, какая муха укусила Горшенёва, всегда предпочитающего хоккей, вообще-то. А футбол, тем более клубный, низводивший до коммерции в самом страшном ее проявлении: футболиста, какого хошь и где хошь купил, потом продал, как апгрейд в игре… Он подумал было, что это шутка какая несмешная — но вот же два билета под нос сунуты веером, да ещё и в вип-ложу (на этом месте Князь совсем перестал что-либо понимать, тихонечко охеревая — что? как? почему?)! В общем-то, поведение странное, но, как думает Андрей, по крайней мере на глазах будет и в этот выходной. А там уж разберёмся, за каким шутом ему этот матч понадобился. И компания его, что ещё интереснее. Только поэтому и соглашается. И совсем не потому, что внутри что-то отчаянно завиляло хвостом и запищало от радости. Почти как Рина, что неожиданно субъекту этому обрадовалась… Во, дела. Какого собачьего бога замолил Миша, чтоб та его простила за новогодний дебош? Катька, ладно, они с ней давние друзья, и Горшок давно индульгенцию получил от неё за самое грамотное вычесывание… Но Рина — неожиданно! Странности не кончаются. И на этом чёртовом футболе, вместо того, чтобы следить за игрой и насладиться всем действием, которое реально того стоило, Андрей пристально наблюдает за Михой, вот только наслаждается ли Князев разворачивающимся представлением театра одного актёра? Тут он и сам себе ответить затрудняется. А понаблюдать есть за чем: Горшенёв, как сгусток энергии, чем невольно Ртуть с его знаменитыми слоу мо сценами напоминает, практически мечется по всей ложе. Активно болеет и кричит фанатские кричалки, размахивая шарфом сине-бело-голубым. Тот, кстати, заставляет его сначала вздрогнуть. Уж больно напомнило это всё сон его давнишний, к решительным действиям подтолкнувший. Ну и Серёгу, бомжа-философа, он тоже попомнил, конечно. Надеялся Андрей, что тот всё же попал на матч, просочившись, как, очевидно, умеет, на стадион… К слову — тот тоже не абы какой, а Петровский. Тот самый, где они впервые большой концерт дали… памятный концерт… Вот, вон там, в зоне правого фланга сцена смонтирована была… Или не там — память немного подводила, но, вообще, интересное совпадение, да. Любопытно даже — а Миха об этом подумал? Можно было, конечно, спросить, но что-то он не решается оторвать стихию от дела. От активного — да, мать его, самому не верилось — боления… Будто бы в Миху Боярский вселился и велел любить Зенит! Ладно, хоть не призывал идти гвардейцев кардинала бить, а то приехавшие поддержать родную команду болельщики Милана с натяжкой могли сойти. Князев мучительно долго пытается сообразить, стал ли внезапно Горшок фанатом родной питерской команды или же в этой реальности он всегда фанател от них? Реально, черт ногу сломит, короче. С другой стороны — и не плевался никогда — это тоже факт. Они и сюжет отсняли не так давно в этом времени, и гимн Зенита исполнили, может, и болел. Типа — да, футбол клубный презираю, но сине-бело-голубые родные, их — нет. Ладно, он там кричал, куда именно стоит засунуть себе мыло судье… Ну, а как не кричать, счёт-то, насколько, помнил Андрей 2:3 — бились на равных, почти что с, на минуточку, весьма и весьма солидным европейским клубом. Связка Халк-Широков работала, отдавая голевые передачи и забивая, проблема в том, что и желтых за этот матч выбросили немало, включая Широкова… Да и бил Зенит по воротам чаще, и мячом владел — короче, валидольный матч. Там комментаторы, вроде бы, охрипли под конец… Так что не мудрено, что этот бешеный ещё и через парапет перегибался в запале страсти, потрясая кулаком судье (ну, да — тут дело бритвой не решишь, хех!), заставляя Андрея на корню давить желание схватить за любую выступающую часть тела своего лохматика и оттащить от самого настоящего края. Впрочем, это не мешало ему находиться близко-близко, поспевая за стихией этой, не на шутку разошедшейся, чтоб — если что — подхватить нахрен… Дул северный ветер, они стояли вовсе не за стеклом — то для слабаков. Князев, видимо, так и не привык, что жировая прослойка его более не греет, потому к концу второго периода почти околел от холода. У него, кажись, зубы стучать начали — не май месяц, чай… Миха же, хоть и скакал неистово, это дело приметил. Ругнулся тихо, помянув по какой-то там матери его недальновидность и неумение согреться как он, резво прыгая по ложе, а потом взял и шарф с себя стянул, да и не сопротивляющегося от удивления Андрея им же и обернул в несколько рядов, старательно кончики подтыкав, так что Князев стал похож на вельможу века этак 16-го, с несуразно выпирающим воротником… И снова конником ускакал болеть. Андрей попытался было его догнать да вещь вернуть, но тут же был сбит с панталыку веским: — Ну давай, заболей тут! Испорти нам тур! Не тупи, Князь, мне всё равно жарко, понимаешь, да? Потому-то и пришлось отступить, неожиданно приняв и это, и то, что с лица у Андрея отчего-то не пропадает глупая улыбка. Хоть и обругал на чём свет стоит, да прикрылся заботой о качестве тура, а всё-таки… И само качество тура, которое, как Мишка сейчас неявно признал, без него упадёт, и то, как старательно тот его закрутил… всё это согреться вскоре позволило. Ну или ему пришлось нарастить количество подскоков вслед за этим бешеным, ведь чем ближе к концовке — тем нервознее и неистовее становился Горшок, явно выплескивая в этом своём активном просмотре накопленные эмоции. Вот бы и Андрею также… Но он не мог заново в игру погрузиться, потому что, во-первых, знал итог, а во-вторых, другие мысли одолевали… Подскакивая за Михой, он задолбался настолько, что не сразу сообразил, что матч уже закончился, а уж от том, что Зенит проиграл, ему (вот так сюрприз, кстати, и это тоже факт — в тотализатор Андрей на этот матч поставил, ибо маячивший перед ним желтый домик все более веско напоминал, что надо семье кубышку оставить!) и вовсе сообщил разгневанный, весь красный и мокрый Мишка, пока шли до такси («Князь, ты, вообще, чем смотрел, а?»). И вот от такого, воистину непредсказуемого поведения Миши, блин, кругом голова. И хоть и хорошо всё, настолько, что Князь осознает, что шарф так и не вернул только дома, когда пялится на своё, всё также укутанное по самые уши отражение в зеркале… Но всё одно какая-то неприятная мысль появляется на осколках сознания, словно неприятности сулит им этот поход на матч, однако её тут же забивают другие, более важные. Например, надо спешно переодеваться и грузиться в самолёт до Белоруссии… Шарф, кстати, совершенно иррационально прихватизирует — Мишка, впрочем, и не спрашивает. О неприятностях же он вообще старается не думать. Зато они про них — да. Потому что заболел и поставил под вопрос качество тура вовсе не Андрей. И проявляются эти неприятности уже на следующий день, когда Князь увидел, как Мишка выползает из их общего — снова! — номера, куда отправился перед саундом немного вздремнуть. Ну, что тут скажешь — сразу же вспоминаешь детский стишок: жил на свете человек, скрюченные ножки… Только тут не ножки скрюченные, а проблемная Мишкина спина. Видимо, продуло бедового вчера на стадионе, потом в самолёте добавил. В результате — ни согнуться, ни разогнуться. Точнее — согнуться согнулся, а вот обратно — никак. Без боли никак. Приплыли, блин. Князев хватается за голову, как и остальные музыканты — пздц, ситуация, ну, допустим, на своём упрямстве Мишка до сцены еле-еле доползёт, а петь как? А если опять Андрей один будет, Миха им точно потом головы пооткусывает. Нет, надо воскрешать анархиста, не дело, чтоб спина губила панка! Средство есть, лишь одно… Вообще-то, много, и чего только на Мишке, параллельно с настраиванием инструментов не опробовали. Мазали-мазали всеми возможными кремами да средствами, даже легендарной звездочкой щедро обработали — ничего. Единственное, чего добились — Горшочек теперь благоухал на весь концертный зал и отнюдь не драниками, чтобы белорусы заценили, а звездочкой вьетнамской! Нет, благодаря их стараниям Миха разогнулся-таки, но все действия совершал, поёживаясь и вздрагивая от боли. Какое тут скакать — отскакался, козлик, вчера, норму перевыполнив… Но и слышать ничего не хотел про прилечь, увы. Князева это всё бесило. Не могло не. Вот сейчас намучается, потом поставится, чтоб от боли убежать. Ну, а то, что это давно уже навязчивыми мыслями крутилось в башке у самого Андрея — так тут он ненормальность замечать не хотел. Вообще, нервы у него ни к чёрту стали. Как на качелях — помним же, да? Ну так и вот вчера было хорошо, очень даже, а сегодня приготовься к ответочке от Вселенной. Да, за всё спросит, причем в десятикратном размере. Вот и получилось, что перед концертом Миха, вроде, разогнулся, а вот Андрей весь настрой на хрен потерял. Сразу нестерпимо зачесалось запястье под митенками удлинёнными — к сожалению, тот порез не единственным оказался. И хотя он почти и не оставался один — дома была мама, а в номер Горшок в один повадился заселяться — вскоре желание воспользоваться отработанным способом, чтоб успокоиться и прийти в себя хоть как-то, оказалось сильнее страха, что они заметят. Теперь обычно Андрей ходил с длинными рукавами, а вне быта использовал либо напульсники, либо митенки длинные. А для целей мазохистских своих приноровился использовать карманную маленькую бритвочку. Вот и сейчас та жгла кармашек потайной. До выхода полчаса, но он выскочил в толчок лишь с одной целью… Прийти в себя. Методы самого Князева, правда, ужасали, но это было сильнее его. Тягу эту для него сейчас не по силам было превозмочь. Потому заскочил, закрылся и резанул, от волнения и спешки не рассчитав силу. Глубокий порез вышел, видимо, венку немного задел. Ладно, хоть предполагал что-то такое, поэтому в интернете кучу видео посмотрел, как быстро кровь остановить. Потому и получилось у него — даже одежду не заляпал и толчок не угваздал. На сцену он едва не опоздал, но последствия ликвидировал, митенки на пульсирующую кисть кое-как натянул… Правда, крови всё же потерял, видимо, ощутимо для ослабшего организма — в голове шумело, в глазах чуть расплывалось. Так что не только Миша на морально-волевых сегодня выполз выступать. А тот вышел, да. Князь, уставший ругать себя, невольно почувствовал легкое удовлетворение. Нажив себе проблем на ровном месте, он всё же перестал столь остро воспринимать наплевательское отношение Горшка к своему здоровью и его просьбам поберечься. Естественно, что уж там спина: самопожертвование во имя сцены и зрителя — наше всё! Так что на сцену Горшочек всё-таки не только выползает, но и бодро орёт своё: «Всем привет!» и делает рожу пострашнее — за ней не видно боли. А Князь в этот момент всё равно ловит себя на весьма отчетливом желании держаться поближе к Горшку — ну, там, если совсем поплохеет тому, попросить, может, чтоб принесли обезболивающее. Да, именно так — самое последнее дело, чтоб лохматик мучился, да с его-то отвратной болевой переносимостью. Это он может… с ней жить и более того, сам же и вызывать. И Андрей осторожно провёл пальцами по левому запястью, а потом испуганно отпустил — на черной коже, конечно, не так заметно, но кто ж знает, бл*дь. Сегодня он переборщил. Потому и отстаёт от руки и начинает петь, попутно держа в поле зрения лохматый затылок. Он теперь держится чуть позади — это успокаивает: так можно контролировать ситуацию, так этот ураган к нему со спины не подберётся… И, может, так Михе легче будет понять и принять, что Андрей не хочет перетягивать внимание и славу у него. Его опасения не напрасны — Миха корчится всё сильнее, ломая вовсе не комедию, увы — в зале это, очевидно, выглядит как очередной потрясающий сценический образ. Такой вот перфоманс специально для братского народа… Если бы! Слушатели слемятся, подпевают, прыгают — и ни одному, похоже, не приходит в голову, что суровый панк-анархист держится на сцене исключительно на силе воли. Музыканты тоже спокойно себе играют — профессионалы, правильно, да? В какой-то момент Андрей не выдерживает — пока Мишка Медведя поёт (опять нотки Рамштайна в лирику добавили, что ж ты будешь делать!), отбегает к администратору за аптечкой. Подходящее средство там, к счастью, находится, и к концу песни Князь уже снова появляется на сцене. — Миш, — ловко отлавливает своего не бешеного сейчас в кратком перерыве, пока Ренник гитару меняет, на старой, похоже, струна отлетела: так старался, бацал тяжеляк, — выпей. И протягивает ему таблетки. — Чё это? — морщится Мишка. Он, кажется, успел немного обезболиться водкой, вообще, обезбол с алкашкой мешать — печень спасибо не скажет, но отступать Князь не стал. В боли тоже ничего хорошего нет, а печёнка Горшенёвская и не такие издевательства знавала. — От боли, тебя трясёт уже, — поясняет Андрей, мельком подумав, что на прошаренный Михин организм колеса эти вообще могут не дать эффекта. Слону дробина, блин. И эндорфины собственные все тоже разучил вырабатываться не от дозы и не от бухла, вот как-то так, бл*дь, да. Но тут есть хоть какой-то шанс. — Поможет, — добавляет уверенности в голос: если и не поможет, то, может, голова поверит, что работают, психосоматика, ёлки! Плацебо, хрена! Мелькает мысль, что можно было ему вообще аскорбинку всунуть под видом обезбола, печёнка б спасибо сказала… Но хорошая мысля — всегда идёт опосля. Мишка же, сверкнув на него больными глазами (бл*дь, ладно, слушателям не видно, но всем остальным-то прекрасно, только что предпочитают не замечать!), неожиданно таблетку всё же берёт. И даже глотает, запив водичкой, а не водочкой. То ли уж допекло его уже в самом деле, то ли так доверие своё показывает. Андрею? Ха, не смешите! Предположение резануло, снова заставляя провести подушечками пальцев по запястью, отвлекаясь на другого вида боль, податливо вспыхнувшую… Контролируемую. Хоть что-то он, бл*дь, контролирует. — Х*йня, на самом деле это всё, — Горшок осторожно разминает плечо, оглядываясь на парней, готовых уже продолжать, а потом сообщает ему немного жалобно, — День сегодня какой-то… И вот эта ерундистика, давно так не прихватывало, и ладно б я там барабаны таскал какие — так нет ж! На ровном почти месте, ё-моё! А теперь ещё и техника, — потрясает легонько, поморщившись, микрофоном, — лажает. — А что с ним? — по привычке интересуется Андрей (в конце концов не его это заботы, техники на что вообще? Но решать Мишкины проблемы привык уже давненько, либо же не решать, а хотя бы вникать, чтоб понять чего следует ожидать… всё, совсем пздц, или ещё живы будем не умрём). Он, кстати, не удивился бы, если б то оживший микрофон решил Мишане отомстить за всех своих собратьев — за растягивание их шнуров, на песню Мотоцикл, за засовывание в штаны (нет, правда, были б у микрофона чувства — кому такое понравится — м-м?), за постоянное выпадение из дырявых рук… За всё! — Да звук глохнет, — досадливо отмахнулся было Мишка, тут же скривившись от резкого движения. Мало ему превозмоганий тела предававшего, так ещё и технику приходится объезжать, но то ли он осознал, что сейчас стоит тут и Князю жалуется самозабвенно, то ли ещё че в голове переключилось, но он его поторопил решительно: — Всё, погнали, уже вступление заиграли. И правда, заиграли. К Дураку и Молнии. Вот почти год понадобился Князю, чтоб не вздрагивать на вступлениях к этой песне. Да и вообще — чтоб спокойно петь, не ожидая подвоха. Острее всего летом его х*евертило, особенно, если по небу тучи ходили… Кто сказал, что снаряд дважды в одну воронку не попадает? Да ещё как! Горшенёв первым шагнул обратно в центр, за ним, отставая на полшага — Андрей. Мишкин микрофон действительно косячил, но напрасно Горшок делал зверские глаза техникам — звук иногда то пропадал, то появлялся, благо эти перепады были не слишком большими и длительными и зрители пока особо не бухтели. Ровно до того момента, пока капризная техника в руках Михи вообще не отключилась. Очевидно, сегодня даже микрофон против был выползания на сцену болезного, едва с буквы Г разогнувшегося… — Бл*дь, — выдохнул Горшенёв, впрочем, уж этого никто, кроме Андрея, к которому тот и подскочил, глазами бешено вращая, не услышал. — Андрюх, давай сюда свой! И не дождавшись ни да, ни нет, вырвал из рук моргающего Князя интересующую технику, взамен вложив свой, нерабочий, почти моментально включаясь в дальнейший ход песни. Андрею чуть кольнуло — и не от потревоженного рывком запястья — как бы решать так проблемы, конечно, в стиле Горшка, но всё же, как у мебели какой, походя, отобрал вообще-то нужную вещь. Теперь вот ртом воздух хватает, да как декорация на сцене стоит. Впрочем, осталось пару треков допеть, так что нормально, да, можно и одолжить микрофон. Тем более — он обернулся — вон Ренник тут как тут… У него отожмём! Пусть без бэков сидит. Такая вот цепь эволюционная, впрочем, он глазами всё же разрешения спросил, Лось даже, кажется, кивнул от игры не отвлекаясь. Однако на этом злоключения не закончились. Эх, и когда у них что нормально-то бывало? Точно, непруха какая-то: через две или три минуты, на середине куплета о полярнике, не о молнии даже — хотя какая к чертям разница — Мишка, вскрикнув, уронил отжатый микрофон, а Андрей отчетливо увидел белую вспышку, скользнувшую по его руке от микрофона. Пздц! Неожиданно от свода черепа отразились последние недопетые строчки:

Творит, но не за деньги Великий портной коварной рукой Шито все чёрной иглой Король вечного сна…

Воздуха решительно стало не хватать, в глазах всё совсем поплыло, а и без того терзающая слабость, обрадовавшись, начала захлестывать, пока сердце бешено застучало — молния, Мишку молнией долбануло! Поздней осенью, бл*дь! Портной, игла — это всё не просто так… Билет — обратный, навряд ли, просто билет дальше — это вот что, не совпадение, в вечный сон — билет! «Это меня, наверное, должно было стукнуть, это моя молния, моя!» — заполошно подумал Князь, сползая в удушающую темноту, устав грести против течения и позволяя слабости накрыть его своим покровом.

***

Первое, что почувствовал — сильный ментоловый или какой-то такой запашок. Очень знакомый и навязчивый. Андрей поморщился, чихнул и помотал головой, стараясь уйти от бьющего в ноздри не самого приятного аромата. — О, приходит в себя, я ж говорил, что сработает! — авторитетно заявил смутно знакомый голос. — Андрюха, эй, — а вот этот голос уже намного более знакомый, ещё в сторону бросил что-то шипящее про ветеринаров-недоучек, а затем, почти приказав, потребовал: — Открой глазки, спящий красавец, принц Чарминг, ё-моё! — Это отрицательный персонаж, — еле ворочая языком, возмущено выдал Князев, которому категорически не понравилось сравнение со столь нелюбимым Дианой героем. Тем более, тот был похож на Джейме Ланнистера из первых сезонов, а это тоже сравнение — жуть. Что-то остро стучало в голове, мешая сосредоточиться, но вот эти ассоциации он как ни странно легко вычленил. Дурость, правда ли? Кажется, перед тем как вырубиться Андрея преследовало что-то гораздо более важное, но что? Какая-то мысль отчаянная, что вместо него попал под раздачу… Кто попал, куда попал?! Смутная тревога прорисовывает свои очертания, заполоняя сущность. Князь рывком открыл глаза — так, гримёрка, он, очевидно, лежит на каком-то предмете мебели, судя по мягкости — на диване. Над ним с одинаково обеспокоенными рожами склонились Ренник и Мишка. Мишка, бл*ть! Не умер, не перенесся в прошлое, сц*ка! Тут стоит, в глазах страх блестит. Андрей резко сел и резво ухватил последнего за плечи, не обращая внимания на неожиданно накатившую слабость и тошноту. Не прошла, видимо, для его полудохлого организма бесследно кровопотеря недавняя. Но сейчас совсем не это важным казалось, а острые плечи в которые он судорожно вцепился под разочарованное хмыкание Леонтьева, пробормотавшего что-то, вроде: «Ловишь там его, почти как ниндзя, рискуя гитарой, а всё равно все лавры Горшку!» — Живой? — лихорадочно спросил, ощупывая, убеждаясь, что тёплый и вроде как нормальный, не похож на умирающего, раненного даже или слегка прожаренного. — Да чё мне будет-то? — буркнул Горшок, старательно отцепляя от себя руки Андрея, при этом как-то недобро косясь на не отступившего Ренника. — Ну, коротнуло чуток, разрядик небольшой, даже хаер не встал и глаза не светились, а жаль, было б эффектное завершение! В хронику попало б! А так туда только твой обморок занесся… — Мишка опустил глаза отчего-то, а потом преувеличенно бодро заметил: — Зато вон спину отпустило! А звёздочкой твоей только в чувство приводить! — и в подтверждении своих слов несколько раз подпрыгнул, повернулся туда-сюда, показывая, насколько ему полегчало. — Дебил, — выдохнул Андрей, обессилено опускаясь обратно на диван. Всё ему хиханьки, бл*дь. Его током чуть не *бнуло, а он рад рекламировать экспериментальный метод лечения… Хотя чё сразу экспериментальный-то? В психиатрии его, кажись, давно применяют. Ага, в карательной. — Ну, ты нас больше напугал, — подал голос Лось. Где-то рядом поддакнул Пор. Во дела, бл*дь, это невольно возвратило его к тому, что, ладно, Горшка коротнуло, но сам-то Андрей дожил, бл*дь, точнее доправил себя… Воняло палевом, и вовсе не от панка-анархиста. — Да, Князь, ты че? — всполошился заново и Миха, — Че случилось-то? — жгучие очи впились в него почти осязаемо. Ответить Андрей не успел бы, даже при условии, что сам понял, что за х*рня произошла и как ему половчее солгать — в комнату зашла бригада медиков, в сопровождении Яшки. Сзади мельтешили Димка и какой-то весь смурной Вахтанг, что рычал кому-то что-то в телефон. От этой картины Князев почувствовал, как уши заливаются красным. Мало того, что как барышня кисейная в обморок плюхнулся (похоже, за то, что жбан проломленный не раскалывается, следует благодарить как раз-таки Леонтьева, бл*дь! Словил, понимаешь ли, соседа), так ещё и скорую ему вызвали, так, что ли? Это сколько ж он тут провалялся? — Недолго, — неожиданно заметил Горшочек. — А медицина уже была — правило клуба, дежурство скорой во время концерта. Но ты всё равно всех перепугал. Прекрасно, он ещё это и вслух произнес. Раздражение у Андрея нарастало — теперь ко всему прочему вдобавок нужно будет ещё опасаться не наболтать чего Мишке, думая, что всего лишь размышляет. Не заметишь, как тебе дурку вызовут. И будут не так уж и неправы. Правда, крыть ему уже нечем. От осмотра он наотрез отказался, хотя переубедить пытались все до единого, особенно Вахтанг и Мишка усердствовали. Но Князев был непреклонен и отнекивался так бодро, что от него отстали. А вообще, он, как представил возможные всяческие измерения какого-нибудь давления, так его сразу и перекоротнуло. Не дай Ктулху, найдут ещё следы от порезов — к этому времени уже не один красовался, да и этот, недавний, наверняка вспухший и недвусмысленный. Минимум из последствий — масса вопросов, максимум — очередное посещение врача соответствующей специальности, куда его уже запихают дружно, где ему наверняка припомнят и прыжок практически под поезд, и на общий внешний вид обратят внимание… Нет, никаких врачей. Сказать психиатрам Андрею нечего, да, крыша едет, только свистеть успевает, но если начнут копать — докопают до причины всего, а та, в глазах нормальных людей, повод для госпитализации и изоляции от общества. Собственно, те не особо и настаивали, видя столь бодрое сопротивление. Решили, поди, что эти панки набухались так, что одного коротнуло, а второго змий сразил. Ну пусть лучше так. Коллеги по группе тоже облегченно выдохнули, глядя на то, как Андрей заметно ожил (ну да, ну да, со страху, что скоро желтый домик обживать придётся!) — даже поржали, как забавно иногда получается: эффект от поражения током на расстоянии — еб*шит в одного, а с ног валится другой. Точно, мол-де, одна башка на двоих — вон как цепь замкнуло. Только лишь Мишка внимательно смотрел на его попытки быть бодрячком без улыбки, да, казалось, в душу пытался влезть. Андрею от взгляда этого стало крайне неуютно и он старался не встречаться с лохматиком глазами. Врать ему не хотелось, но пути иного не было. Да и самому совсем не смешно — все мысли крутятся вокруг чёртового микрофона. Что это? Случайность, или послание от сучностей, играющихся их жизнями? Мол, не лезь — сделаешь только хуже. Или и вправду ударить должно было Андрея, а Мишка всего лишь перемкнул на себя? Непредсказуемый даже для сучностей, бл*дь… И только благодаря фантастическому везению не пострадал? А был бы там сам Князь, отделался бы так же легко? Испугом да исцелением в спине?! Или всё, до встречи на небесах или куда там попадают после смерти? Хочется надеяться, как и Мишка когда-то говорил, что в созданный ими мир. Там, если верить его недавнему посланцу, хорошо… И почему-то мысль уйти туда не вызывает теперь особого ужаса. Может, потому что уже умирал и концом это не было?! Хотя страх липкий прошибает другая мысль, что, возможно, то был пригласительный билет вовсе не в вечность, а на новую попутку… Круг ада, бесконечной пытки… Так что нет — мысль о вечном сне не вызывает былого священного ужаса. А лишь пронзает болезненное чувство — оставить Миху придётся, а кто знает, не станет ли в этом случае его будущим ещё более скорая смерть или, что хуже, безумие? Последнего никому не пожелаешь, тем более дорогому сердцу дурику лохматому… Вот и получается, замкнутый круг какой-то: уйти невозможно, рядом находиться теперь тоже не особо. И как существовать на этой адской карусели — не представляет.

***

Октябрь и ноябрь проходят в сплошных разъездах — Беларусь, Питер, Карелия, Израиль, даже Украина, а в перерывах Тодд, Тодд и ещё раз Тодд. Дома, то есть у мамы, он бывает за эти месяцы хорошо если пару раз. И без того осложнённую ситуацию крепко смазывает х*еверть с утекшим в сеть новым видео, где Князев вновь звезда паршивой мелодрамы. Киногерой почти что, бл*дь, мыла какого-то… Попал, увы, момент с током и обмороком его на камеры. Фанаты, что как раз подогретые были в ожидании премьеры, обрадовались и со смаком вцепились в этот моментище. Припомнили Андрею уже традиционно всё его безумство. Сам-то он рисковать прохудившейся и без того менталочкой не стал. Не лез в комментарии. Но, вот беда — журналисты лезли, парни обсуждали, думая, что он не слышит, и Вахтанга это всё парило. Мишку всё это равнодушным не оставило. Более того он — и к той, и к другой, прямо противоположным точкам зрения, увы, прислушался. Ни одну не отмёл, бл*дь. Что за лагеря такие у фанатов?! Ну, тут всё стандартно. Одни самозабвенно упражнялись — какой-де, Андрей, гад, вечно на себя одеяло тянет, внимание к своей посредственной персоне всеми способами привлекает. Стали его после метро забывать — так тут же решил это исправить. Специально закоротнул микрофон, но тот Горшочек взял, вот беда. Пришлось Князеву картинно прямо в лапы Леонтьеву падать. Да-да, последнее, кстати, на видео весьма четко было заметно, как Лось его ловить подорвался. Бл*здец, короче. И как Мишка сперва башкой мотнул, что-то выговорив, мат наверняка, а потом дошло до него, что народ и не думал вокруг его шибанутой персоны суетиться… И как вытянулась его морда лица, разом вскинувшись, когда он заметил, кого именно за кулисы волочёт Ренник… Короче, на том кино и кончилось — все, побросав инструменты, свалили за кулисы. А вот желчь у комментаторов — нет. Писали, что он всеми способами вознамерился испортить премьеру Тодда своему гениальному другу. Так испортить, что аж сдохнуть или в больничку загреметь. Да и хейтеры отметили его нездоровый вид. Так, по их мнению, Андрей Князев специально голодовку объявил, чтоб свалиться и омрачить другу праздник крови. Такой вот он завистник и человек х*евый, и чё только Горшок с этим безголосым манипулятором возится — непонятно добрым людям. И их Мишаня точно читал, да и смотрел как-то странно, особенно оживляясь, когда Андрей в очередной раз не скрывал своего отношения к Тодду. Неужто, бл*дь, верит? Хотя пущай лучше он в это верит, лучше пусть ненавидит тихонечко, пламенея… Чем ко второму лагерю прислушивается. Те вот, представьте, придумали Андрею диагноз. Нет, не психический, до этого не дошли. Нарисовали там красивую историю в духе турецких или ещё каких сериалов. Короче, по ним — Князь смертельно болен, ни больше, ни меньше. И узнал он об этом как раз в прошлом декабре. Потому-то и решил вернуться, чтоб с другом рядом быть. Ну и чтоб семье денег заработать, а то его проект-то — убыток один. А так как принимать скорую смерть непросто, то ещё и ломало его знатно. Отсюда и все выпады его — и прыжки в толпу, и под поезд… И никому ничего, мол-де, Князев не рассказал. Такой вот скрытный товарищ. От жены поэтому свалил, да, чтоб не просекла тоже. Правда, сейчас уже невозможно скрывать стало — весь похудел, осунулся и сейчас вот в обморок свалился. Бред? Конечно, бред… Но до того складный и с огромным количеством адептов, что его сначала Вахтанг отловил — и долго и проникновенно затирал, что, ежели че, бабло на лечение найдем, что сдаваться и стесняться не надо — и вообще, ты только скажи… Князь тогда, помнится, вспыхнул как спичка и долго объяснял, в каком гробу он эти бредни сумасшедших видал! Но ведь потом он краем уха зацепил и разговорчик Михи по телефону… С Агатой ведь говорил! О нём — притаившись, удалось подслушать — лохматый во всю наседал на жену его, требуя ответить, не болен ли Князев смертельно. Пздц, короче, на выгоне. Андрей настолько заманался опровержения давать, что в конце концов плюнул и перестал. Пусть думают, что хотят — его задолбало. Правда, то, что Князев коньки не спешит склеивать — народ убедило ненадолго затихнуть. Но тут другая беда пришла. Ведь, чем ближе премьера, тем становится раздражённее Мишка. Просто клубок ходячий нервов, а не человек. Оголённый провод — чуть что — *бнет электричеством. Вместе с ним всё больше трясется и сам Андрей — ему всё кажется, что вот-вот Мишка не выдержит бешеной нагрузки и сорвётся. Сил от давящих со всех сторон обстоятельств (женское царство уже не просто визитки подсовывает, они его записывают на приемы и обманом пытаются туда загнать!) у Князя ещё меньше, чем раньше — теперь он вряд ли вынесет и сумеет вывезти заново всю это историю с ломкой и домашним филиалом тюрьмы для Горшка… Он и бегать-то в какой-то момент перестаёт — тупо не находит физических сил. Всё уходит на репы, концерты и передвижения между городами. А ещё на усилия хотя бы казаться нормальным, сокрытие своего опасного нового увлечения и поддержания маски на лице. Вдобавок внутри зреет какое-то мучительное чувство, будто что-то забыл. Важное и нужное. И не вспомнить никак, увы, в голове каша порой такая, что хрен расхлебаешь. Добавляет остроты ощущениям плакаты-афиши с Мишкой-Суини. Князь, когда впервые увидел, охренел — Миха был там не чокнутым цирюльником, а не менее известным, скорее всего, даже более безумным персонажем — Иваном Грозным. Сумасбродство во взгляде, одинаковые почти позы… Какой фотограф сотворил это? Князю очень хочется найти и шею свернуть. Ну или хотя бы намылить… Он ведь добрый, о чём приходится себе постоянно напоминать, чтоб не срываться, как Миха, на окружающих. Хороший коп. Плохой вон — театралов до усрачки доводит, пугая низким шепотом и перечислением кар. Андрей мечется и плохо спит. Аппетит давно его покинул на этом неустойчивом фоне. Какая еда, когда вокруг такая качка? Мало кто думает о еде в шторм… Вот и он ест, когда вспоминает, а чаще всего, когда Горшок заставляет. Да-да, именно так. Вы не ослышались. Может, в самом деле тот опасался, что Князев ему назло решил Тодда опоганить, свалившись на премьере в голодный обморок. Но в любом случае, почему-то при всей своей задолбанности спектаклем, при всех переживаниях — Князев иногда их ночью слышит — номер же один — тот стонет и, кажется, перед кем-то во сне оправдывается, что получается не то, что хотелось — не забывает время от времени пинать Андрея, чтоб тот съел чего-нибудь. Приходится есть, а то ещё подумает, будто, правда, специально морит себя. Порезов на руке становится больше. Места не хватает, переходит на другую руку. Хоть и страшно сначала правую трогать и неудобно левой орудовать, но привыкает… Так к старым белесым шрамам постепенно прибавляется сеточка из новых. Ощущения на правой руке — иные, более острые, что ли, из-за воспоминаний ли, а, может, из-за нервов залатанных. Ещё и страшно немного, что рука левая дрогнет — и точно останется инвалидом, рисовать не сможет, но и остановиться не может… Никак абсолютно, только азарта страх этот прибавляет, бл*дь. И каждый раз наступает временное облегчение, а потом мучительный стыд. На ситуацию, на слабость собственную — мол, как наркоман, отказаться не может. Хотя, почему как? Нарк и есть, только не по веществам, а по ножам. Бритвочкам. То, что ранее использовал для чинки и заточки карандашей, теперь прекрасно его собственные нервы точит. И вообще, навострился он с собственными ощущениями играться, бл*, балансируя на качелях из вымученного удовольствия и жгучего стыда. Порой и ненависть к себе появляется ещё. Неудивительно, что с таким коктейлем, забродившим внутри, в какой-то момент у него от недосыпа, голодовки и всего такого нездорового начались реальные глюки. Нет, не шут сериальный, ха-ха! Если б… Нет. Тот Горшочек, седой весь и иссохшийся, иногда вставал прямо рядом со своим вариантом из этого мира. Ничего не говорил, просто стоял и смотрел, как дурного вида тень. С немым укором, бл*дь. Но это явно не сон — другие-то люди общаются с Андреем прям во время этого жуткого явления. Князев понимает какой-то частью мозга, что вот теперь, пожалуй, к врачу бы наведаться, так как вменяемость решительно улетала куда-то вдаль… Без долгих прощаний. Но ни желания, ни времени не было, так что эта идея отправляется куда-то на задворки сознания. Да и что он скажет: я путешественник во времени и у меня напрочь сорвало колпак на фоне всего этого?! Тем временем собственные сны становятся всё притягательнее. Он в них научился ориентироваться лучше. Даже по заказу удаётся места отстраивать. Попросил звездолёт и исследовательскую миссию — пожалуйста, теперь ты, Князев, в золотой рубашке красуешься, а Горшок, почему-то с длинными острыми ушами как у эльфа — твой старший помощник. Говорит загадками и вообще отменно придурист и чудаковат в хорошем смысле, а ещё рядом тусуется… Кто б мог подумать! Альбертик! Да-да, он на этот корабле тоже на мостике вечно тусит. Вообще, там лиц знакомых много. Вот радистка — Ирочка, ведь! Молодой парнишка-гений, навигатор, кажется — так Женёк же! Безопасник в красном — это Егорыч, без сомнения. Димас вон тоже обнаруживается вместе с Поручиком — они как-то нормально, кстати, законтачились — в машинном отсеке примус чинят. Да и Яха с Лосём — и те имеются! Оба в медотсеке обретаются. Ну, Ренник — понятно ещё, но вот Цвиркунов тоже загремел, ёлки, за компанию, во врачи. Вахтанг — тот зам по хозяйственной части, вечно ходит и ворчит, что кто-то засорил репликаторы, а потом берёт и ловко проблемы со снабжением решает. И хорошо так на корабле том… Собственная экосистема! И вылазки на планеты чудные тоже — крутые. Поэтому этот повторяющийся сон — один из любимых, но не единственных сюжетов. Порой Андрея мотает и он переносится в средневековье, где дышит дымком костерков и, порой, удирают они с Горшком-алхимиком от Святой инквизиции, которая почему-то смахивает… А, впрочем, ладно. Есть и сюжет, где они живут в настоящем киберпанке. У Агаты в том мире такой модный причесон и чип, что Андрей сперва теряется, а потом пробует голографический секс и у него сносит башню… Бывает, его относит на Дикий Запад, где можно с удовольствием пнуть перекати-поле да пошмалять по кактусам из револьверов, соревнуясь с Горшком в меткости. Хорошо во снах… Даже и возвращаться не хочется. Особенно здоровско в том, где его молнией не шибануло в родной реальности, где Андрей продолжил себе жить и страдать понемногу… Но потом неожиданно в семействе организовалось пополнение. На Агатика похожее. Ага-ага. То есть темненький мальчуган. Вот тут-то ум за разум и зашёл окончательно… Что это там было — его собственное тихое и счастливое помешательство, или же в самом деле судьба ему лохматика душу возвратила, однако там ему реально спокойно и тепло было. Реальность жестока и резко контрастирует со снами. Да и в те, увы, не часто получается погружаться. Потому что организм напряжен и от нервов уснуть получается только в край заколебавшись… Препараты, было, пить начинает, но снова бросает — эффект такой, будто ты не ты, а тебя *бнули мешком, не устраивает. Ещё и связки, с*ка, всё чаще подводят… В день премьеры внутренний раздрай и беспокойство достигают, похоже, максимума. У Андрея всё падает из рук, пару раз запинается о декорации, его поднимают и как-то странно оглядывают, а сам он вдруг отчетливо понимает, что ему очень надо бы к маме. Вообще, мысль не такая уж дикая, учитывая, как он за*бался всё это тащить на себе. А у мамы хорошо, у мамы покойно, хоть и стыдно перед ней за слабость свою и доставленные проблемы и беспокойство. Скорее всего, Тодд настолько много сил и здоровья отнимал, что ему просто необходимо было подзарядиться. Жизненно. Князев пробует дозвониться до мамы — чтоб хотя бы услышать её голос, хоть так получить небольшой запас энергии, сейчас абсолютно необходимый. Но мама не отвечает, чем ещё больше вгоняет в состоянии ступора Андрея. Она так никогда не делала. Специально держала телефон под рукой. Да и странно это, что та сама ему не позвонила, удачи перед выступлением пожелать — вон и Алёна, и Агата звонили ведь… Он с ними поговорил, но не отпустило его. И настолько сильно беспокойство становится, что даже появляется мысль махнуть на всё рукой и рвануть в родной город, в родные стены. Князь, сцепив зубы, упрямо держится, вплоть до последнего прогона. И только, когда до начала остаётся жалких полчаса, внезапно со всей накрывшей его безысходностью понимает, что за время спектакля сгорит заживо от разгорающегося внутри страха. Он снова и снова набирает маму — вся та же тишина в ответ. «Наверное, телефон забыла зарядить», — думает Андрей и пытается не паниковать… Ведь подобное крайне маловероятно, особенно сегодня, знает ведь мама, как никто, насколько тяжело ему участие в Тодде даётся, потому и отвечала без промедления всегда… Особенно теперь странно, перед самой премьерой, что не отвечает та, обычно готовая поддержать в любой момент. Он даже решается поговорить с Михой, ну, должен же он понять! Хоть попытаться, как он волнуется, как страшно ему, что что-то плохое, а Князев даже самому себе вразумительно не мог ответить что именно, могло случиться с мамой… Понять и отпустить, блин. Рассказчика ведь по бумажке кто угодно прочитает, его присутствие не критично! Но, нет — Мишка, перенервничавший, не понимает. Вот совсем. Вместо этого наорал у всех на глазах. Чуть ли не маменькиным сынком обозвал. Да, Мишка, конечно, в своем репертуаре. Ноль эмпатии к другим. Не видит, совсем, что Князева уже почти трясёт. И как он только мог подумать, что Горшок вообще способен заботиться о ком-то? Принимал все те странные знаки, что наверняка были банальной перестраховкой, чтоб зонг-оперу ему не испортил — за беспокойство. Дурак. Но он всё-таки остаётся, не решается противостоять. Потому что из Михиных уст действительно по-дурацки всё звучит. И на миг даже сомнения промелькнули у Князя. Может, в самом деле это он просто в конец с ума сошёл, зря себя накрутил, а у мамы всё хорошо… Держала телефон рядом, как раз на случай, что он позвонит — да утопила где-нибудь… В супе, например, сварила! Только и всего. А он тут напридумывал ужасов ни с чего… Но поделать с собой ничего не может. И вот спектакль начинается, Андрей механически произносит свою роль, чувствуя себя Атлантом, на плечах у которого весь небосклон. Может, и отвратительно произнёс — во всяком случае Горшок пока слишком занят, чтоб его убивать, а остальные молчат, ничего не говорят. Да и связки, по счастью, не подводят, хоть что-то… Параллельно с периодическими чтениями своей немудрёной роли просит Вахтанга помочь с билетом — да, он знает, что после намечена грандиозная пьян… тусовка, но уж на неё оставаться точно не обязан. Роль свою сыграет — и на этом всё. Пусть Миха злится. Да пусть хоть от злобы полыхнёт… Просто ему совсем невыносимо. И даже тоненький голосок разума, что тот вполне может поставиться на радостях, что сделал большое дело и теперь можно помирать, не может остановить Князя от его планов. Именно поэтому, не дожидаясь даже пока смолкнут аплодисменты (публика тепло приняла кровавую постановку, как и в его мире — ну и пусть, не жалко, наоборот, хорошо, что текстами своими и голосом авторским не испортил, не смазал впечатление), Андрей уезжает. Спасибо Вахтангу — сотворил чудо и нашёл билет на ближайший рейс. Даже пообещал Мишке его побег спешный как-то аккуратненько преподнести. Тяжкая, конечно, задача… Но друг его большой совсем не из робких. Всё ему по плечу, в том числе и Горшка урезонить. В самолёте — нет бы успокоиться, вот уже летит домой, Тодд позади, — вместо этого его колотит уже по-настоящему — так, что дефилирующая мимо стюардесса спрашивает, не нужно ли ему что — одеяло или, может быть, помощь врача. Князев отрицательно мотает головой, лишь просит воды, а про себя думает, что должно же быть ровно наоборот — не усиливающаяся тревога по мере приближения к Питеру, а расслабление. Но всё отчего-то идёт так, как идёт и иррациональный страх плотно вгрызается в мечущуюся душу. До мамы доезжает поразительно быстро — хорошо, хоть в городе на Неве не такие пробки, как в первопрестольной. Звонить не решается — она, должно быть, уже спит. И не стоит тревожить из-за его разбушевавшихся не на шутку тараканов, что решили сыграть в башке чуть ли не похоронный вальс какой-то, бл*дь. Наверное, ему повезло, что не рубанул по привычке свет сразу, как зашёл. Наверное, с ним ещё не наигрались вдоволь те, кто дергает за ниточки… Или, может быть, предупреждающим сигналом стал запах, характерный и узнаваемый, что с леденящим ужасом почувствовал Андрей, едва открыв дверь. Газ. Неисправная проводка - и вот был Андрей, а вот его не стало... Хотя лучше бы не стало... Может быть, то было маленькое кошачье тельце у порога, освещенное тусклым светом из подъезда… О которое он чудом не запнулся, но разглядел, неожиданно метнув взгляд под ноги… В любом случае что-то и для чего-то сохранило ему жизнь. Ему, но не всем находившимся в квартире — пронзает его разрядом настоящим, жалящим и зубы сводящим. В голове вдруг сделалось пусто-пусто. На автомате Князев аккуратно подцепил пушистое, ещё теплое, но совершенно недвижное тельце и переложил с порога, где могли наступить — на пуфик, растерянно, одними подушечками пальцев провёл по шёрстке… Катька… Затем сморгнул выступившие слёзы и как-то механически, стараясь не дышать, прошёл на кухню, выключил газ и открыл на полную окно. Высунул туда голову, чувствуя, как подплывает к груди ядовитым туманным осознание, что самое страшное уже случилось и он безнадёжно опоздал. И теперь всё бесполезно. Путь до комнаты казался невыносимо долгим. Пока не убедился воочию же — не считается, да, боль потери ещё так не вгрызается… Может, мама забыла газ, телефон и животных, да и ушла к соседке? Надежда — упрямая с*чка и она никак, не хочет выветриваться из тела, как газ этот самый, бл*дский. Тяжело… Очень тяжело. Казалось, он делает шаг, но не движется с места. В голове по-прежнему не было ни мыслей, ни чувств, словно он всё же умер, войдя в эту квартиру. И лишь какая-то его часть на что-то ещё надеется и верит, живёт вопреки доводам разума и уже всё осознавшему сердцу. Мама была в комнате. Андрей застыл у порога, не решаясь подойти. Как королева — спокойна и безмятежна. Королева — и недостойный её сын. Не защитивший, не уберёгший. Доставивший столько боли и тревог за последний год. Первый шаг всегда трудный, а дальше легче? Ни грамма. В этой комнате не было легких шагов. Андрей всё же подошёл на негнущихся ногах, мучительно всмотрелся — как-то сразу стало понятно, что скорая тут не поможет. Ничего не поможет. Как и ему самому, видимо. Потерявшего на этой безумной войне не самого себя — это было б обидно, но не так ужасно — а маму. Машинально открыв и здесь окно, погладил уже начинающую холодеть руку. Хотелось голову откинуть и взвыть. Протяжно, по-волчьи, но Андрей словно онемел, как муха, застывшая в янтаре. Так же механически он вытащил телефон — откуда-то он знал, что делать — вызвал полицию. Отстранённо подумал, что медиков они, скорее всего, сами вызовут, полицейские, для констатации. Страшное слово, как осколок рушащейся реальности, тяжким грузом обрушивается. Вот и первая жертва его игры с судьбой. А дальше что? Сдаться?! Так, не получится уже — всё уже запущено, колеса стучат, поезд едет под откос, с него не спрыгнуть… Одна случайная связная мысль в этот воющий от ужаса внутри хоровод вдруг залетает: Катя у порога, а где Рина? Где же его девочка?! Он прошёлся по квартире, чувствуя, как начинают трястись руки, упорно заглядывая под каждый предмет мебели и каждый раз отчаянно боясь обнаружить новое маленькое тельце. Но, нет, её нигде не было. Это и продлевало агонию, потому что давало безумную надежду, что хоть кто-то здесь уцелел, хоть кого-то он не убил, изменив судьбу. Прочесав дом и даже балкон, снова достал телефон. Агата взяла трубку не сразу, но он всё ждал и ждал. — Андрей? — заспанный голос жены показался каким-то слишком оглушающе громким в мёртвой тишине его квартиры. — Рина у тебя? — спросил он севшим голосом, в висках начало неприятно постукивать. Дождаться ответа, как приговора, а дальше можно уже и отпустить ситуацию, забиться под спинку дивана, где лежала мама, и потонуть в волнах боли. — Что?! Андрей? Что случилось? — Агата, видимо, заставила себя проснуться, потому что зазвучала чуть бодрее и тревожнее. Ещё бы… Ведь он звонил среди ночи с голосом, наверняка, как у… Он не знал как у кого. — Рина у тебя? Рина у тебя? — повторял раз за разом Андрей. Почему-то это казалось сейчас самым важным. Да и на большее его язык провернуться не был способен. Совершенно. — Да, у меня, у меня, слышишь?! — Агате пришлось несколько раз это повторить, прежде, чем до него дошло, а потом вгрызться в него с вопросами, больно отдающими внутри: — Андрей, где ты? Что случилось? — Хорошо, — выдавил из себя, сил отвечать, объяснять, что он теперь матереубийца не было. Ни на что не было. Даже на ненависть к себе. Потому и отключился. Жаль, что только связь телефонную оборвал — ему бы сейчас не помешало и самому вырубиться. Желательно навсегда, но сил не было… Вместо этого он сполз на пол рядом с мамой, как и хотел, совершенно не обращая внимания на вибрировавший рядом брошенный телефон. Сколько просидел так — непонятно. Потом внезапно приехала полиция. Почти одновременно с ними — Агата. Как догадалась, где он — непонятно. Точно ведьма. Да, медики чуть позже тоже. И все у него что-то спрашивали, что-то хотели. А у него то звук, то зрение отключалось, полосами помех мир шёл — и нет, газа он не хватанул, инстинкт самосохранения и здесь не подвёл… Развитый, бл*дь. Окна открыл, проветрил, газ выключил… Не помер рядом с погибшими по его вине, воля к жизни сильнее оказалась. Отстраненно за всем наблюдал. Иногда что-то невпопад отвечал. Заметил сейчас вот, что Нигровская, бледная как мел, пошепталась с врачами и ему сделали какой-то укол. От него стало чуть теплее. Потом Агата, взяв за руку, мягко стала уговаривать пойти с ней. Он не стал сопротивляться — с ней, так с ней, какая разница. Поднялся и, шатаясь как пьяный, пошёл, опираясь на жену. Дома их встретила тёща с подозрительно покрасневшими глазами. Агата помотала головой, в ответ на какое-то невысказанное замечание Ольги Аркадьевны, затем отвела Андрея в спальню, уложила в постель, как маленького (хорошо, не раздела — у него под митенками плотная сеть шрамов — заживших и не очень, хотя сейчас почти плевать, страх быть пойманным за членовредительством приглушается, вообще все приглушается: краски, звуки, реальность), потом долго сидела, поглаживая по голове. Бесконечно долго. Он порой терялся и во времени, и в пространстве. Но и иногда выныривал — узнавал и стены, и руки. Впрочем, движения эти заботливые почему-то жгли и раздражали. Словно он не достоин сочувствия и любви её. Словно боится отчаянно, что и Агату за собой на дно утянет. И дочек. Особенно дочек… «Беги, спасайся, оставь меня, я несчастья и смерть несу», — крикнуть надо бы! Но сил сказать об этом тоже не было. Так что какое-то подобие радости даже появилось, когда Князев понял, что стал отключаться. Лучше бы навсегда. Но, увы, у судьбы на него всё ещё оставались планы… Иначе продолжения всех этих пыток он объяснить не мог. Единственное, пока проваливался, внезапно ощутил мокрый нос, ткнувшийся в шею — то, кажется, к нему на постель залезла Рина, которую Агата прогонять не стала, надеясь, что хоть так, быть может, ему легче будет. Не стало. Наоборот, лишний раз болью полоснуло: а вдруг глюки, и он просто не нашёл, а жена врала, чтоб истерику его приглушить… Так он страдал и томился, даже перед тем как всё же выключиться.

***

Андрей вынырнул из воспоминаний — те были слишком тяжелые, неподъёмные, как скала… В реальности было не сильно лучше, но всё-таки рядом с креслом поскуливал маленький светлый живой комочек — Рина. Уже потом узнал, что Нигровская действительно взяла к себе на вечер собачку, потому что с утра надо было съездить с ней в клинику, а та ближе к их квартире, да и у мамы в последнее время часто болели ноги, вот и вызвалась Агата помочь. Тем более, Нигровская потом сказала, что соскучилась по пёсику… Князь машинально погладил собаку. Вокруг было удивительно пусто. Он, Рина и Агата. Все разошлись… А из обитателей… Маму сегодня вот схоронили, а Катюшу они втроём — Горшок ещё увязался — накануне ночью, чувствуя себя вне закона, к уже подготовленной и разрытой для мамы могиле подхоронили тихонько в коробке из-под обуви, присыпав земелькой, чтоб видно не было, да сторожу и копателю заплатив. Признаться, его ещё тогда, ночью, чуть не размотало на хрен, но Агата рядом, стояла в руку судорожно вцепившись, и Миха дышал в затылок… Поэтому он ничего и не выкинул. Лишь старался оставаться в этой реальности, цепляясь за её острые края. К слову, об острых краях. Соблазн избавиться от душевной муки, ну или хотя бы приглушить её, как рыбу в пруду динамитом, был велик. Но не осуществим, что тоже томления в его медленной варке на вертеле добавлял. Потому что Агата бдила. Неуклонно и неотступно, словно чувствуя его настроение. Настаивала, чтоб даже в ванной он не запирался. А это, сами понимаете, опасность быть схваченным с поличным повышало… А он не хотел и ей страданий своим сумасшествием доставлять. Не хотел. Никому вообще боль причинять. Но в жизни всё вышло не так. — Все уже ушли, — сказала тихо жена, кладя руку на плечо невесомо почти, — Тебе бы тоже надо отдохнуть… На эти дни она поселилась у Андрея, назвать домом квартиру мамы у него мысли не поворачивались, но ведь так и было. Вообще, Агата хотела, чтобы было наоборот, и это Князь вернулся домой, не рвал себе душу, находясь там, где всё случилось но … Андрея маниакально тянуло обратно. Может, в самом деле поэт-мазохист, кто знает… Или же попросту тут его дом, здесь он вырос, должен и сейчас быть тут, где мама ещё недавно жила. И Нигровская вернулась с ним. Боялась, наверное, оставлять его одного. Раздражение внутри снова подняло свою уродливую голову. Она же с ним только из жалости, думает, точно — он это знает — что ещё немного — и пойдёт скалу какую искать. Бесит — впервые Князев почувствовал, как его бесит всё — и Агата в том числе. На самом деле он один. Теперь уж точно. Ни мамы, ни жены, ни друга — никого рядом. Потому что они не понимают, что так быть не должно, что это не трагическая случайность, а его и только его вина, которую никто и ничто не снимет. И им не объяснить никак. Они на разных ступеньках понимания, навеки разделены этой незримой чертой. И по большому счету — это не его Агата, не его Мишка. Его жена закопала его прах под дубом в Голубково, его друг умер июльским жарким ночером. Поэтому — Андрей один в этом мире. Он может быть в многотысячной толпе знакомых — и всё равно один. Навечно один. Но в жалости не нуждается. Ни в чьей. Неожиданно на ум пришли строки из Лёшкиной песни, тот, кстати, тоже вороном пробегал, потёрся рядом на поминках да исчез — в душу лезть не стал — и на том спасибо:

Когда твоё одиночество больше тебя самого Когда нет имени, отчества ни отечества ничего Когда бредешь из последних сил только бы не упасть Забыв кто есть и кем раньше был и чья над тобой власть Когда не знаешь, что будет с тобой, наступит ли завтрашний день Когда единственный спутник твой — немая, пугливая тень

Тень… Он поднял больной взгляд, игнорируя попытки Агаты его растормошить, и уставился на своего незримого спутника. И снова здравствуй, Мишка-Тодд, что ж ты никак не отстанешь, не уйдешь… Стоишь, молчишь. Твой живой прототип давно покинул этот дом, катился бы и ты туда же, оставил в покое. И без тебя тошно… Очень. Ещё ведь ты с видом: «Я же говорил!» Не идёт тебе это, чёрт лохматый, не идёт. Сам ведь и не такое творил и никого не слушал. Никогда не тормозил, а от него ожидал — нехорошо… И даже ты меня не понимал, Бедный Йорик, друг мой старый… Чары в самом деле растворились. Как и поблёк цвет глаз лучистых, только пока не карих… Нет, видимо, не кончилась и не кончается его пытка, начавшаяся с удара молнии в 2023. Андрей в аду — это именно так и ощущается. Потому как продолжается и не думает заканчиваться изощренная мука, и с каждым прожитым днём ему открываются всё новые грани колкого льда. Но нужно держаться… Коль начал — так борись. Цена уплачена неподъёмная, но обмен и возврат не провести… Потому стой и пей… Пей до конца эту горькую чашу до дна. Сегодня он ещё позволит себе быть слабым, а завтра отряхнётся и заявится на репточку, вызвав там своим скорым появлением огромную волну изумления. Но если Андрей сейчас остановится, то просто ляжет и умрет, позволит, бушующему шторму его поглотить, а воде камнем унести на дно. А после такой платы — для него смерть — это роскошь и награда, которой он, пока, не заслужил.