средь книжных полок

Видеть Хайтама в невообразимой близости от собственного паха – непозволительная роскошь. Видеть Хайтама с членом во рту, с упоением облизывающего набухшую головку – зрелище, от которого у Кавеха напрочь сносило крышу. Это был первый раз, когда они занимались чем-то подобным, и Кавех впервые терял голову настолько сильно: аль-Хайтам был чертовски близко, и ладонью можно было почувствовать каждый выпирающий мускул, покатые напряженные мышцы и вздымающуюся так рвано грудь, слишком красиво обтянутую тонкой графитовой тканью, что слишком чудесно подчеркивала ореолы сосков и вырисовывала рельефы пресса на животе. Кавех касался мужчины подушечками пальцев, с каждым штрихом выдыхая чужое имя через сомкнутые губы. В нос бил настойчивый запах старых книг и исписанной чернилами бумаги, а где-то неподалеку слышны голоса пришедших студентов, которые что-то горячо обсуждают, даже не обращая внимания на свалившиеся на пол книжки – то ли по биологии, то ли по управлению механизмами – и хихикая над копошением в полках. Кавех проводит пальцами вдоль аккуратных скул, не отводя взгляда от цепких травянистых глаз, в которых бушует ураган, поглощающий мужчину с головой в омут этих уничтожающих изнутри чувств. Внутри него острокрылые бабочки изрезают живот на мелкие кусочки, а подбирающееся к груди возбуждение тяжелым камнем застревает в легких, не давая вздохнуть. Аль-Хайтам смотрит тяжело, и воздух свинцовой дымкой оседает на языке, а губы пересыхают от напряжения и волнения: они касаются Кавеха слишком нужно и слишком трепетно, отчего дыхание спирает еще больше, и стон теряется в сотнях пожелтевших страниц. Хайтам стоит на коленях. Его губы смыкаются где-то у основания члена, а после проходятся по всей его длине; его язык пробегает влажной поступью по выпирающим венам и очерчивает головку, и Кавеха нещадно ведет от этого: он откидывает голову назад и впутывает пальцы в запутанные локоны волос, которые аль-Хайтам некогда старательно укладывал – возможно ради этого, – и притягивает мужчину ближе к себе, заставляя того взять на всю длину. Кавех неимоверно красив. Его волосы ниспадают на острые плечи, с которых уже давным-давно спала белая рубашка, оголяя фарфоровую кожу, расцветающую еще не зажившими укусами и засосами с прошлых ночей. Его грудь вздымается слишком часто, и аккуратные пальцы свободной руки проходятся по соскам, очерчивают шею и останавливаются на губах – припухших и покрасневших. Аль-Хайтам не отрывает взгляда от каждого его движения, и в штанах слишком мерзко тянет, но мужчина даже не пытается их расстегнуть. Кавех идеален, невинен и безукоризненно чист, и подобный жест лишь осквернит его тело и душу, которые принадлежат только ему. В библиотечных полках теряется очередной стон, сбитый прикрывающей рот ладонью, и Хайтам снова ловит себя на мысли, что готов заниматься этим прямо на столе, за которым обычно заседают мудрецы, в их же присутствии, потому как желание услышать чужой голос, бесприкословно нашептывающий имя в безмолвном бреду, снимает все запреты и границы здравого смысла. Слюна тончайшей нитью стекает по подбородку, и на штанах образовывается влажное белеющее пятнышко, которое Хайтам упрямо игнорирует, поднимает глаза к чужому лицу, облизывает содрогающуюся головку и последний раз вбирает член до основания, позволяя Кавеху кончить со слишком громким стоном, на который расположившиеся недалеко ученики начинают перешептываться. Кавех тяжело дышит: его ноги трясутся, а стекающая с губ Хайтама сперма заставляет их подкоситься еще больше. Мужчина стирает капли белой жидкости пальцем и тут же его облизывает, попутно поднимаясь с затекших коленей, впирает тяжелый взгляд на обкусанные губы и позволяет себе коснуться их своими, отчего дыхание у Кавеха спирает напрочь. Он ждал этого момента все это время, и собственный вкус на языке лишь вновь позволяет удостовериться в том, что все это не было сном. У аль-Хайтама покатые плечи и округлая спина, а ноги Кавеха слишком идеально подходят для того, чтобы сомкнуться прямо у его поясницы. Он ждал слишком долго, и тонкая ткань трусов соскальзывает очень быстро, оголяя налитый кровью член, что мгновенно примыкает к чужому животу. Мужчина входит резко и в моменте успевает заткнуть Кавеха поцелуем, так вовремя коснувшимся его губ, а сильные пальцы аккуратно надавливают на основание шеи, из-за чего стоны становятся все более сдавленными и хриплыми, а движения – грубыми и жесткими. Каждый вздох теряется в книжных полках и отскакивает мощной волной от гранитных стен. Хайтам губит рычание в поцелуе, уже нисколько не интересуясь возможными очевидцами данного действия: существует только он и его любимый и идеальный Кавех, который столь податлив и сладок в этот момент, что просто невозможно вообразить. Последний толчок проносится разрядом по телу, и Кавех, захлебываясь в долгом поцелуе и жадных до ужаса чувств, шепчет еле слышно чужое имя. Видеть Кавеха расслабленным и чувственным – непозволительная роскошь. Видеть Кавеха, столь неприступного и обжигающегося, тянущегося за новым поцелуем и прикосновением – зрелище, от которого у аль-Хайтама напрочь сносило крышу.