. . .
И он действительно забывает, о чем думал секунду назад, когда открывает канал Сережи в телеге следующим вечером. Это неожиданно – совсем немного. Неожиданно горячо и… Красиво? Красиво, блять. Сережа в этом ебучем платье дьявольски красив. Особенно с усами. Дима бы и подумать не мог, что его парень будет выглядеть так… Хорошо? Будет выглядеть так хорошо в платье. До извращенного неприличия хорошо, просто по-блядски прекрасно – на каком-то совершенно ином уровне. Это абсолютно иррационально, но Диме нравится. Конечно же все это не отменяет того факта, что все эти тряпки с Сережи поскорее хочется снять. Все это ожидаемо заводит – Дима упорно старается не представлять и не думать, что у Сережи под платьем будут персонально для него чулки и кружевное белье – сам ведь сказал, провокатор, специально сделал, чтобы Дима теперь… Не думать, не думать, не думать сука еб твою мать, но не думать не получается. У Димы впереди – несколько смен подряд с перерывом только на перестановку кадра, новый проект, скоро ставить новый – очередной – спектакль, и вообще – торговая марка «творчески продуктивная жизнь», но думать у него получается только о том, как он Сережу будет драть на кухонном столе даже не раздевая толком: просто задерет это блядское кружевное платье и прямо так – долго и сладко, зубами вцепившись в плечо, глубоко и сильно, как Сережа любит, как оба они любят, чтобы он под ним кричал и скулил, чтобы… Блять. Пиздец. Но действительно пиздец внутри наступает в тот момент, когда Дима открывает их личную переписку.«Ты точно ебанулся».
«Именно поэтому мы так хорошо друг другу подходим».
Хорошо, что Сережа не перепутал диалоги. Хорошо, что не перепутал фотографии. Потому что… Блять. Потому что то, что видит Дима, не должен видеть кто-то еще – просто, блять, права не имеют. От такой красоты ослепнуть ведь можно или ребра сердцем сломать – непозволительной красоты. Просто невыносимо горячо.. . .
Это ведь далеко не первый раз, когда он надевает женские шмотки – даже белье: чего только в институте не было – а уж что было… И даже вот так выйти на сцену не кажется проблемой… Выходил же? Выходил, в одном, блять, кружевном боди, парике и с макияжем – г-споди, да похуй, пусть смотрят. Актер он, в конце концов, или где? Но сделать что-то такое персонально для Димы… Это воспринимается совершенно иначе. От одной мысли между ног становится предательски горячо – а как он отреагирует, когда по-настоящему увидит? Когда прикоснется? Действительно ли ему понравится или это уже совсем пиздец?.. Сережа и сам до конца не понимает, с чего взялось внезапное желание побесоебить. Не то, чтобы у них в отношениях не хватало огонька – у них же, блять, пожарище было. Сережа до сих пор моментами не верит, что можно настолько сильно любить и хотеть другого человека. И что самое страшное – его точно так же любят и хотят. И еще пугает: все каждый раз как в первый – чувство такое, что за все эти их пять лет он прожил и почувствовал больше, чем за все двадцать шесть предыдущих. Да и вообще ведь – по-всякому у них было. И жарко до удушья – и с каждой секундой все сильнее хочется сгорать в этом пламени; и холодно до судорог: настолько, что кажется – тело просто физически не способно такой холод чувствовать и не разламываться на осколки. Все у них было. И большая Колыма, и маленький Ташкент – и порознь, и ближе, чем кожа к коже. И все это конечно же не потому, что он внезапно осознал в себе другой гендер. Нет конечно, камон. Просто… Просто с Димой хотелось попробовать все – вообще все, по-всякому, все, что еще не пробовали, узнать друг друга еще лучше. Хотя и кажется иногда, что в одно срослись. Не поэтому ли внутри царапается что-то едко-больное, стоит им опять разрываться между городами? Сережа не знает. Чувствует только, что их намертво спаяло.. . .
– Ты хоть представляешь, как я тебя выебу, когда приеду? Провокатор. – Я к этому и стремлюсь, Волче. – И как ты это только придумал? Что на тебя вдруг нашло? Фанфиков начитался, Лисенок? – Будто ты сам их никогда не читаешь. Там, кстати, иногда есть действительно интересные. Недавно нашел вот, давай ссылку ки… – Даже знать не хочу. Я тебе и без фанфиков могу устроить такое, что… – Знаешь, мем такой есть, типа «я вам запрещаю дрочить»? – Г-споди… Допустим. – Так вот… Ща, минуту… Лови… Телефон вибрацией дважды отдает в руку. Дима, прежде чем открыть переписку, три раза глубоко вдыхает-выдыхает, уговаривает сердце, пытается держать лицо – не дома ведь, не в одиночной гримерке даже, хотя всем вокруг конечно, плевать, но все же, мало ли, – и даже боится предположить, что его бешеный выкинет на этот раз… Хорошо, что в перерыве на площадке о нем забыли на какое-то время. Вроде. Хорошо, что на него никто не смотрит. Наверно. Блять. Если от предыдущей фотографии ему стало жарко и где-то между ребер разлилась магма, то теперь дышать невозможно совсем. От возбуждения все тело прошивает – прошивает насквозь, магма уже по всему телу расплескивается. – Да ты издеваешься. Если на предыдущей фотографии Сережа только чуть-чуть приподнял юбку, игриво демонстрируя – совсем немного, – матовый прозрачный капрон чулок, то здесь же… Да блять. Дима старается расплавленными легкими воздух втянуть нормально – поглубже, – закусывает губу, запоздало оглядывается – какое счастье, что его действительно оставили в покое. Сережа здесь и сейчас провоцирует его еще больше – еще больше провоцирует плюнуть на все и сорваться за семьсот километров, потому что просто смотреть на это невозможно – невозможно просто снова и снова только глазами облизывать. Невозможно сильно хочется прикоснуться – прикоснуться ко всему телу сразу, дать рукам и губам еще раз вспомнить, снова почувствовать тепло и гладкость кожи. Ему пиздец как подходит красный. Красное кружевное белье. Женское красное кружевное белье – ажурная плотная ткань обтягивает крупный напряженный член. Дима через силу сглатывает шершавым горлом, медленно выдыхает, прикрывая глаза, и всеми силами старается не представлять, как зубами с Сережи будет стаскивать эти ебучие трусики. Пиздец. Дожили.«Так вот, Дим»
«Я тебе запрещаю дрочить»
«И сам не буду»
«Скоро приедешь?»
. . .
Диме кажется, что окончательно с ума сойдет, когда увидит. Когда коснется. Когда зубами будет с Сережи всю эту красоту стаскивать – обязательно зубами, томительно медленно, чтоб и его, и себя помучить еще – еще сильнее, в совсем безумное состояние… Да только вот он уже сошел – окончательно ебнулся от невыносимого многообразия того, что чувствует, – давно, напрочь и бесповоротно. Наверное, с самого первого их момента – с первого дружеского касания, с первого совместного кадра, с первого поцелуя, блять, с первого взгляда – и может, конечно, он просто старый романтический дурак и все это одна дурацкая романтика – какая разница? Дима по-другому не хочет. Другого не хочет – никого и никогда больше. И на Колыме ведь наступает весна – и даже если бы внезапно когда-то появился фантастический псевдонаучный шанс вернуться туда, за баррикаду пяти лет – их пяти лет, – Дима бы ничего не стал менять. Ни за что бы его менять не стал, ни за что бы от Сережи не отказался – даже зная, какая холодная на Колыме зима и как тяжело из конца февраля пытаться лететь в Израиль.. . .
– Сереж? Квартира подозрительно тихая; полумутно-полутемно – только блядский розовый неон из распахнутых дверей спальни, и дальше, из кухонного проемного зева – свет столбом, резкий электрический свет. Дима и близко даже не старается гадать, что тут происходит и что его ждет – просто идет на этот свет. – Сереж, ты притон тут собрался откры… Блять. Воздуха перестает хватать как-то вдруг – легкие не умеют вдохнуть нормально, насквозь прожженные ставшей внезапно слишком горячей кровью. Пиздец. Дима в ладонь вдавливает дверной косяк, лишь бы не упасть. Лишь бы в секунду не сорваться. У Сережи вид какой-то совершенно размазанный, поплывший – глаза поплывшие, мутно блестят, совсем черные, лихорадочные – лихорадочный румянец пятнами по белой коже. Абсолютно неприличный вид. Он в этом блядском свете на кухонном столе как божество; нога на ногу – и ноги абсолютно по-блядски, невыносимо прекрасно – затянуты в черный прозрачный капрон. Руками в столешницу под собой вцепился так, что сбитые костяшки налились белым. И – демонстративно, – бедрами дернул высоко, ноги местами поменял, перекинул – с правой на левую, – показывая, что между ног у него все в красное, в кружевное затянуто. Заерзал вдруг, комкая собственный едва слышный выдох-стон о закушенную до отметин губу – невыносимый тихий стон: от этого у Димы судорога все тело сладко свела. Под ребрами снова опасно плеснулась магма – от возбуждения обожгло, прошило насквозь. Странное, звериное оцепенение – и совершенно звериное желание схватить – нежно, но крепко, накрыть собой – в себя вдавить, вцепиться зубами, вылизать, отодрать, вытрахать всю дурь, чтоб сил у него больше не было вот так нагло вызывающе ухмыляться, чтоб мог только бедрами навстречу вскидываться, скулить и умолять, чтоб спину ему ободрал, чтоб… – Так и будешь смотреть? Дима его слушает, но не слышит – одним движением негнущегося деревянного тела – к нему ближе, дышать пытается обожженными легкими: хоть как-то, хотя бы через раз. Не выходит у него вдохнуть нормально – как можно? Сережа сам перед ним бедра широко в стороны – подпускает к себе, позволяет все рассмотреть, растрогать, взглядом облизать; назад прогибается, подставляясь. Странное, животное предвкушение – Дима медленно, слишком медленно кончиками пальцев ему по внутренней стороне от коленей вверх, едва-едва, только намеком на касание, выше ведет и глазами тоже вслед за пальцами – каждый сантиметр гладко выбритой кожи под мелкой сеткой оглаживает. Под узорчатым кружевом белья контурируется налившийся член – и Дима вдоль ствола до головки, почти не надавливая, вверх-вниз-вверх, до проступающей влажной капли. Сережа скулит почти жалобно: мало. Скулеж этот ему в губы припечатывает – резко, порывисто, на себя, к себе тянет, руки заполошно – за шею, по плечам, по груди, по всему телу разом – мало, невыносимо мало. И мешает сорванное дыхание с болезненным стоном, когда Дима его под бедра к краю – к себе ближе, – подтаскивает, притираясь каменным членом к промежности. – Ты чего? – Вместо зрачков у Сережи блюдца и в этих блюдцах налито безумия через край. И он ему свистящим шепотом в губы: – А ты посмотри. Потрогай. Руку Димкину себе под яички, показывая. Пиздец. Дима пальцами плотнее надавливает, проминает – а сам в блюдцах с концентрированным безумием топится. Под пальцами – под кружевом красных трусиков, – железное, твердое, нагревшееся от тепла кожи. Сильнее жмет – и Сережа стонет совершенно невыносимо: невыносимо сладко. За плечи ему ногтями крепко – даже через рубашечную фланель. – Да ты ебанулся… Долго ты с ней? – Прилично… Хочу вместо нее твой член. У Димы магма из легких с дыханием выплескивается прямо в поцелуй – а Сережа только рот шире открывает, языком по языку мажет, оплетает всеми конечностями, всем телом – всем телом притирается, как под кожу пытается врасти. Дуреет совершенно – чувствует, что у Димы тоже этой дурной волной самоконтроль медленно сносит. Подчиняется, поддается снова – выгибается в пояснице, подставляясь под руки: руками Дима ему под белье, под кружево, ближе к коже. Ближе к железке в заднице. Стоппер по ощущениям – обычная железка, нагретая телом: пальцы такую приблуду не знают, да и вообще – Сережа вроде как не фанат… Стоппер на ощупь – вроде как обычная плоская шайба, и Дима не знает, насколько большая сама пробка… Да и вообще, блять, Дима не представляет, какого хуя творится – и чуть тянет железку за основание на себя. И сразу вдавливает обратно. – Сильно она большая? У Сережи в голову как сладкой ваты напихали – с трудом через эту вату пытается осознать услышанное, буквально заставляет себя не дергаться слишком сильно, заталкивает стон в горло обратно – заставляет себя не дрожать горлом и сказать хотя бы немного ровно, руками себя Димке за плечи заземляет: – А ты попробуй. Давай в тебя ее засунем, а? Но стонам в горле становится тесно – невозможно молчать, когда Дима снова – опять, – железку на себя и обратно, чуть вынимает и сразу же внутрь ее обратно толкает – так, что у Сережи по всему телу трепет сладкой волной. – Долго ты будешь еще надо мной изде… Дима ему закончить не дает – за губы, царапаясь, кусает, и сведенными пальцами тоже царапает затянутые в черное ноги, тянет к себе ближе, куда уж ближе, г-споди. – Ты слишком много говоришь. И кто тут еще над кем издевается – большой вопрос. – В одном фанфике после похожей фразы ты… – Сереж, давай не… Слова как-то вдруг комкаются и застревают в горле – в общем-то и ненужные слова, – когда Сережа ему несильно, но с оттяжкой вдоль члена ведет – и только теперь Дима осознает, что стоит у него почти до боли. – В одном фанфике, – кусаче шепчет, пальцами через джинсу плотнее на головку давит, очерчивает, – ты после похожей фразы меня так жестко оттрахал, что, – а сам рукой медленно, слишком медленно вверх-вниз-вверх, – что я пока читал, чуть не ебнулся. – Похоже, ебнулся, любимый… – Не ершись, – Диме от пальцев дрожь перетекает, когда Сережа ладонью под рубашку, за пояс, а кажется, что прямо под кожу, прямо по нервным окончаниям, – так вот… В том фанфике ты меня до звезд перед глазами отодрал, а здесь и сейчас, что, спокойной ночи? И – глаза в глаза, невозможное это свое безумие расплескивает, улыбается совершенно искренне, легко и открыто, пока ладонью крепко – до звезд перед глазами, – его за член трогает. Будет тебе спокойная ночь… И Дима абсолютно уверен – Сережа услышал его мысли. Почувствовал. Всхлипнул-выдохнул ему в губы, прижимаясь, подчиняясь тянущим рукам, со стола стек, – но поднять себя не дал, не позволил – потерся только бедрами о бедра, задевая стояк своим кружевным, остро опаляя дыханием шею. – Куда тебе, пенсия, – сипло, низко, снова припечатывая слова поцелуем, – сломаешься еще… И ни на секунду не позволяя оторваться, от губ не отпуская, руками по всему телу сразу, прямо спиной его на ощупь в этот блядский неон спальни, прямо к кровати, на скорость сдирая рубашку неверными дрожащими пальцами. – С тобой, – Дима руки ему перехватывает, губами эту дрожь с ладоней впитать старается, в одно движение скидывая ненужную тряпку с плеч, в одно смазанное движение скидывая джинсы вместе с бельем, – с тобой не сломаюсь, куколка. И целует опять так, что дрожи становится только больше. Сережу спиной на постель – аккуратно, придерживая, сам следом – сверху, пластает под собой, снова притирается – вдавливает в себя, вдавливает собой в поверхность. – Издеваешься надо мной, – и руки ему тоже к поверхности одной своей, губами по скулам мажет, – провоцируешь, – Сережа не сопротивляется, не пытается вырваться, выгибается согласно, подставляя добровольное горло под зубы – добровольно беззастенчиво позволяет себя трогать везде. Все Диме позволяет. – Ты не думаешь, что как-то слишком много пиздишь? – Я вообще думать, кажется, разучился. Как тебя во всем этом, – Дима ему раскрытой ладонью широко от колена до выпирающей бедренной косточки, пальцами под резинку белья ниже, ниже к горячему, сладкому, – во всем этом увидел – пиздец. Ты пиздец, Сереж. Просто пиздец – слишком ярко: даже в неверном блеклом неоне с зажмуренными глазами Сереже слишком ярко. Кажется, что Дима его прямо за нервные окончания трогает – прикасается так, что наизнанку выворачивает. Его и правда выворачивает – затылком в постель, грудью вперед, в пояснице выламывает, бедра в разные стороны еще шире – до хруста, стоны опять в горле пузырями. Дима опять – снова, – это делает: просунув пальцы под кружево, опять давит на ограничитель, опять тянет за него и сразу же вставляет обратно – движение минимальное, этого слишком мало – это невыносимая пытка. Удивительно, правда, что он еще не кончил – действительно ведь долго с пробкой внутри; практически весь день. И до этого еще несколько – не прикасаться к себе: сам ведь придумал, сам предложил, сам вспомнил этот идиотский мем… Но оно того определенно стоит. Сережа, правда, не решил еще, на какую букву должно падать ударение. Криво через силу усмехается своим мыслям и… И забывает об этом ровно через секунду, вообще обо всем забывает – Дима слишком сильно, слишком резко вытаскивает-вставляет – и смотрит при это так, что… – Дима, блять!.. – Кто из нас еще блядь, – выдохом-укусом куда-то под ребра, царапающими поцелуями ниже, а руками – выше. Дима его под поясницу с нажимом – приподнимая, зубами, как и хотел, тянет белье – медленно, слишком медленно. И глазами так же медленно – глянцево-мокрый член, матовая белая кожа, матовая тонкая чернота капрона, глянцево-серый металл пробки – Сережа перед ним бесстыдно-широко раздвигает ноги, выгибается, предлагает. Глазами, не отрываясь, Диме в глаза, изо всех сил пытается не стонать, не жмуриться – и снова так успешно в этом проебывается, когда Чеботарев ему ртом на член – медленно, но сразу серьезно – полностью. В ладони комкает внутреннюю сторону бедра, не позволяет свести – не позволяет дернуться, не дает двинуться. Так нужно, так правильно давит языком под головкой и, – блять, – пальцами снова жмет на стоппер – так, что у Сережи неоновая пелена разливается под закрытыми веками и из горла не стон, а клекот. Дима как себя его чувствует – чувствует, что почти и пережимает член у основания, не позволяет кончить так быстро, не позволяет Сереже ничего сказать: резко, рывком вверх – губами об губы, проглатывая его жалобный стон. Тянет игрушку за основание, не вынимает полностью – так и оставляет внутри примерно на середине, в самой широкой части. – Когда-нибудь я в тебя ее засуну, – скулит-выдыхает Сережа, – вытащи, ну!.. Хватит? Наигрались?.. И Дима подчиняется – убирает-отбрасывает пробку, сам отстраняется – всего на секунду, пока тянется за смазкой – и эта секунда тянется для него как вечность: невозможно такого Сережи не касаться. – Не надо, я же тянутый, – но Дима не слушает. Зрачками – ему в зрачки и на ощупь пальцами – внутрь, сразу двумя, медленно, слишком медленно, сгибая, надавливая сразу там, где нужно – как себя его чувствует, как свое собственное его тело выучил. – Чеботарев, твою мать, давай нормаль… – Сережа, не договорив, в собственном стоне захлебывается, выгибается судорожно – судорожными руками комкает Диме плечи, судорожную эту волну ему по телу пускает. – Когда-нибудь, – сипло в губы, – я тебя свяжу и… И Сережа просто его целует – нежно, аккуратно, больше лижется, чем целует, пока рукой давит горло до хрипа, давит ему на плечи, переворачивая, заставляя лечь – и сам следом сверху, на бедра. Зубами цепляет по губам жестче, сам хрипит, другой рукой вслепую тянется к смазке, вслепую – уже влажной рукой ему по члену прокручивающим движением по всей длине вверх-вниз-вверх. Невозможно. Невыносимо. А когда Сережа сразу в одно движение полностью на него насаживается – пиздец становится абсолютным. – Какой же ты… Невероятный, невозможный, самый сладкий, такой узкий, такой горячий, хочет сказать Дима, но вместо слов из глотки только скулящий хрип клочками – Сережа сразу, не сдерживаясь, окончательно обрывая горло, двигается резко, неритмично, беспомощными дрожащими руками не может удержаться – руки подламываются, и он падает Диме на грудь, растекается, лицо ему в шею прячет и снова, г-споди, стонет так, что убивать хочется за эти стоны. – Тише, – Дима ему по растрепанным волосам, по спине раскрытой ладонью, на поясницу стекает, хватая за бока, придерживая, бедра вверх вскидывает, чтоб еще глубже, еще острее, – а Сережа только громче: выпрямляется над ним, прогибаясь назад, дышит сорвано, тяжело, надломлено и стонет тоже надломлено, высоко. Сжимает его внутри, сжимает ему бока коленями, замирает – сидит на нем полностью, полностью растянутый, по самые яйца на него натянутый. Глазами своими невозможными, безумными, черными – Диме в глаза, прямо в душу, и – склоняется ниже, мажет кончиком носа по щеке. Диму срывает окончательно. Хватит, наигрались. Он его к груди – обеими руками, плотно, крепко, чтоб между телами совсем воздуха не осталось, в одно движение местами меняет, не выходя, двигается сразу резко, размашисто. Дуреет совершенно – от того, как высоко Сережа стонет, сам ноги задирает – тоже высоко, дрожь по телу волнами, закатывает глаза под веки – слишком ярко. Дима его под коленками, коленками – себе на плечи, сдавливает бедро в мелкой чулочной сетке, тискает гладкую кожу, другой – сжимает горло. Пиздец. Но Сереже нравится – он растрепанным затылком в постель, сильнее выгибает шею – сильнее подставляется, руку Диме царапает, тянет на себя, чтоб полностью лег сверху – чтобы теснее зажал между постелью и своим телом. Между членом и рукой на горле. Охуеть. До звезд перед глазами. И кажется, что еще немного – и звезды в глазах взорвутся и изнутри посечет осколками. Кажется, что… Но в один момент Сережа под ним сжимается особенно сильно, выгибается совсем невозможно и мелко дрожит всем телом – и дыханием тоже дрожит. Кончает долго, с почти болезненным стоном – и Диме кажется, что он сам кончил от одного только вида такого Сережи. Когда посеченная осколками плоть более-менее срастается с сознанием в единое целое – Сережа под ним все такой же размазанный, но довольный. – Ты как? Что на тебя вообще нашло? – Дима сам на спину и Сережу следом – на себя, к себе – головой к груди. – Соскучился пиздец, Дим. – А что за приколы? Пробка, чулки и вообще – вот это вот все… Не верю, что тебя на это вдохновило только переодевание в платье для кадра. – Не понравилось? – С тобой мне все нравится. Но ты с темы-то не съезжай. – Не знаю даже… Захотелось? И это типа красиво. Красиво же? Дима ему глазами по лицу, пальцами – в волосы, как в буйное море, аккуратно прочесывает от лба к затылку, оставляет поцелуй-утопленник в этом море. – Конечно красиво, Сереж. Я, если честно, и не думал, ну… Что тебе это так идет. – И не думал, что так заведешься? – Не без этого. – …кстати, Дим… Такое дело… – Мне уже страшно. – У нас будет ребенок. У Чеботарева мысли внезапно в комок – и дыхание комкается в горле от неожиданности. – Каво? Любовь моя, тебя по голове случайно не били на съемках? А Сережу от смеха уже трясет. – Пытались, но я убежал. Котенок, в смысле. А ты бы хотел? Хотел бы по-настоящему, реально и бесповоротно, вот чтоб прям совсем – чтобы мы с тобой вдвоем как настоящая пара, действительно как семья, с детьми, одной на двоих жизнью, общими радостями и горестями и вот это вот все? Но такое прямо спрашивать у Сережи смелости не хватает. Хоть и кажется, что Дима его мысли услышал. Почувствовал. – Хотел бы? Я бы с тобой все хотел, Сереж, веришь? И Сережа верит – вместо ответа трется кончиком носа, легко касается губ, обнимает всеми конечностями, всем телом сразу – и искренне надеется, что когда-нибудь это все перестанет быть просто фантазией.