издержки эскапизма

ноябрь 3 — жила в афинах прекрасная богиня психея, которая всю свою жизнь мечтала найти истинную любовь. она искала отголоски своей души в других богах, их детях, афинянах, персах, римлянах, но не находила. и страдала от этого несчастная психея, каждую ночь проливая слёзы, пропитывала ими рубашку своего верного друга детства — простого человека, сына ремесленника, амура. был он безответно влюблён в прекрасную богиню, но не смел признаться в чувствах, лишь служа желаниям подруги сердца. когда спарта напала на афины и кровожадные жестокие воины вошли в город, они ворвались в храм психеи. богиня сидела на коленях и молилась, не смея прерваться. она, закрыв глаза и сомкнув ладони в замок, шепотом просила помощи у небес: молилась за своих жриц, за добрых афинян, за жизни покойных воинов, которые до последней капли крови не пускали врагов в город, но совсем забыла про себя и свою жизнь. тихо подобравшись к молящейся психее, спартанский воин занёс, будто кинжал, окровавленный меч над её плечами и хотел было пронзить хрупкое женское тело, как перед ним возник амур, закрыв своей грудью возлюбленную. он упал не сразу. держась за лезвие, смотрел прямо в пустые холодные глаза спартанца так пристально, что тот не смел двинуться. к моменту, когда амур совсем изнемог и, ослабев, повалился на холодный пол храма, в спартанца вонзила нож верховная жрица психеи — соула. окончив молитву, богиня открыла глаза и увидела мертвого амура. она бросилась на его грудь и горько заплакала. несчастное её сердце сжалось от боли. в слезах её можно было увидеть светлые воспоминания об амуре. вдруг она поняла, что по-настоящему любила лишь его, но бедный друг больше не мог услышать заветное признание. после захвата афин спартанцами психея оставила на соулу содержание храма, а сама удалилась от людей в лес и жила там до конца своих дней, как отшельница. когда же с бледных старческих губ слетел последний вздох, а душа её предстала перед зевсом — такая же красивая и молодая, как прежде, амур вышел на свет и показался психее. две души бросились в объятия друг друга, почти сливаясь в единую звездную пыль. — дорогая психея, я так долго ждал тебя! — воскликнул амур, впервые за долгие десятилетия чувствуя себя живым, и психея поцеловала его в алые губы. несчастные влюбленные, снова молодые и сильные, но уже не живые, наслаждались последними минутами вместе. амур — простой человек, а психея — богиня. им отведены разные места на небесах. только ощутив теплоту родного амура, психее снова нужно было отпускать его. — жаль мне, милая психея, что не успели вы с амуром насладиться друг другом на земле, — гремел голос могучего зевса. — всю жизнь вы были рядом, но не могла ты, душа, разглядеть в своем друге истинную любовь. снова пришло время расставаться, но я готов исполнить одно твоё желание в знак сочувствия и уважения. — милый зевс! — воскликнула радостная психея, утирая слёзы. — я буду наблюдать за славными афинянами с высоты небесного замка, и каждый раз, когда истинные влюбленные будут проходить мимо друг друга и не замечать счастья совсем рядом, мое сердце будет разбиваться на осколки. если уж я не смогла воссоединиться со второй половинкой своего сердца, так пусть другие будут иметь такую возможность! сделай так, чтобы у истинных родственных душ появлялись знаки на теле, направляющие их в сторону любви, а названы они будут соулмейтами в честь моей верховной жрицы - соулы. зевс исполнил последнее желание психеи и удалился, дав попрощаться с возлюбленным. — я столько лет смотрел на тебя, стареющую без меня рядом, не в силах прикоснуться к тебе даже кончиком пальца. мне всё опротивело. солнце перестало светить для меня, ветер больше не дает свежести, вода не очищает мысли, моя прекрасная психея. и вот сейчас я снова чувствую тепло твоего любимого тела, и снова жизнь мне кажется сладкой на вкус, как спелый персик в жаркий июльский день. как же я буду без тебя, душа моя? психея тихо утирала слёзы, целовала щёки амура, обнимала его шею и плечи. она прошептала: — amor omnia vincit,* — богиня принялась утирать горячие слёзы возлюбленного. — как бы широки ни были небеса, они едины. мы светим на одном чёрном шёлке, милый амур. прогремел гром на олимпе, и им пришлось расстаться навсегда. но на земле, благодаря великодушию психеи, люди, наконец, прозрели, и на их телах начали появляться надписи с именами других половинок их душ. когда соулмейты встречались, они узнавали друг друга не только благодаря знакам, но и из-за особых чувств и ощущений, какие возникают у влюбленных только тогда, когда они понимают, что с этим человеком — до последнего вздоха. — хорошо, спасибо, вика, садись, пять, — сонно бормочет ольга васильевна, протирая очки. почти весь класс клюет носом и даже не замечает окончания выступления одноклассницы. лиза слушала внимательно. она никак не может срастить в своей голове эти две ниточки — ее и кристину. на месте психеи и амура теперь елизавета и кристина. лиза кривится, как от боли, и чувствует фантомное жжение в области предплечья, там, где красуется её имя. вилка тоже сидит, замерев. во время доклада она, кажется, не дышала. сейчас же размытым взглядом смотрит куда-то в пол, и лиза почти слышит, как в голове виолетты бешено крутятся шестеренки. виолетта влюблена не в соулмейта. у её причины дрожащих коленок есть соулмейт. пиздец. лиза трёт холодными руками лицо, растирает сухие глаза до покраснения и широко зевает. хочется спать. проблемы, мысли, мысли, мысли, проблемы, тревога, кристина... от всего этого хочется закрыться. желательно — под одеялом. но нельзя оставлять виолетту, такую ранимую и уязвимую. лиза действительно замечает: вилка в буквальном смысле не может оторвать взгляд от каплан. и это не просто любующийся взгляд, как на красивую розу, это настоящая, трепетная, влюбленная попытка запечатлеть светлый образ в своих глазах — чтобы смотрящий в них видел только эти припухлые губы, маленький вздёрнутый нос и большие оленьи глаза. но человек не просто смотрящий, а внимательный, как лиза, видит нечто иное. виолетта испытывает нечеловеческую, раздирающую душу жажду, как моисей в пустыне, молящий бога об оазисе. жажда, самая подлинная и самая мучительная. лиза видит, как подрагивают вилкины ресницы, как легкий румянец покрывает скулы, как руки берёт мелкий тремор. везувием из неё извергаются все чувства — любовь, страсть, тоска, желание — на которые только способна человеческая душа, но трагедия в том, что личные помпеи* виолетты — её сердце, и смертельно опасная, обжигающая, искрящаяся и неудержимая лава обволакивает его, как мать пеленает дитя. только вот мир всё равно рушится. и кричат в предсмертной агонии здравый смысл, трезвость ума и инстинкт самосохранения. лиза уверена — после такого не выживают. более того, лиза не понимает — как. как можно испытывать чувства так ярко? как можно так гореть человеком? как можно так смотреть на кого-то? лиза не понимает. потому что она таких чувств к кристине не испытывает. потому что кристина в ней разжигает совсем не нежный огонёк. потому что на кристину надо смотреть только сверху или косо, чтобы не забывала, кем её лиза считает. сука. и тупица. по её лицу хочется пройтись и руками, и ногами, и множеством других предметов. лиза никогда такого бешенства не испытывала. никогда не была такой нетерпеливой. кристину она не может ни понять, ни оправдать по какой-то неведомой причине. возможно, потому что лиза не видит ту самую ниточку добра, за которую можно зацепиться и потянуть, и тогда костюм из колючей проволоки просто развалится. а может, этой ниточки и вовсе нет? лиза не знает. лиза вообще ничего не знает. у нее в голове ни одной мысли и одновременно их слишком много, и как бы она свои тревоги поглубже не запихивала, они все равно, как черти из табакерки, наружу выскакивают. почему вилка может такую любовь чувствовать к человеку совершенно чужому, а ты к своему соулмейту — нет? то ли у вилки сердце слишком большое и бьется чересчур громко, то ли лиза просто тварь бесчувственная. она, утопая в раздумьях, не замечает, как глазами сталкивается с уже тошнотворными синими. кристина опять волком смотрит, и на лице её читается чётко и ясно: «ме-рзость». лиза — мерзость, дурацкий древнегреческий миф — мерзость и метка на руке. тоже. мерзость. *** кристина злилась всегда. с самого раннего воспоминания у неё в груди горит этот громадный костёр, а жизнь дровишки подкидывает, посмеиваясь, и наблюдает, сколько еще земли захарова выжжет одним своим существованием. только если раньше были дровишки, то сейчас на этот костёр упал резиновый шарик с бензином. ебучий фейерверк. кристина замечает, что дверь в квартиру немного приоткрыта. денис дома. она заходит, погруженная в свои мысли, продумывает маршрут, по которому они с мишель сегодня будут шататься, и направляется в комнату. — кристюх, — низкий мужской голос, такой же хриплый и прокуренный, как у нее, режет слух и вырывает из раздумий. кристина оборачивается и замахивается правой рукой для братского хлопка. а рукав толстовки предательски сползает. громкий звук удара ладони об ладонь и крепкое рукопожатие — традиционное приветствие - никаких нежностей. денис выглядит уставшим, от него несёт перегаром. брат работает пять дней в неделю, а в пятницу вечером напивается до беспамятства. у него сухие и мозолистые руки, большие и тёмные мешки под глазами и осунувшееся лицо. но зоркие глаза. и секунды, когда мелькнуло черное пятно на руке сестры, ему хватает, чтобы зацепиться. кристина резко опускает рукав. у дениса взгляд пронзительный. кристине всегда казалось, что он её насквозь видит, и ей это нравилось, ведь вот он — твой родной и самый близкий, перед которым можно все маски сбросить. который не осудит, не прогонит, терпеливо выслушает. простит. поймет. но сердце кульбит делает. и внезапно ладошки потеют. потому что кристина помнит прекрасно - у неё память замечательная. помнит, как всего пару недель назад стала свидетельницей того, как денис выбил зубы парню с синими волосами. потому что пидор. а потом парня этого били ногами друзья захарова, топтались по нему и харкали в лицо. и кристина принимала участие. она помнит, как парень беспомощно закрывал голову, как свернулся комочком на земле, даже не пытаясь отбиваться или бежать, как просто тихо скулил от каждого удара, приходившегося по рёбрам, спине, животу, ногам — куда придется. она помнит вид этого несчастного, лежащего на промозглой грязной земле, всего забитого и обессиленного. будто и неживой вовсе. потому что денис на районе такого не прощает — волосы пидорские. кристина не боли боится, вовсе нет. она брата потерять боится, потому что это безмерное отвращение, которое на его лице отражалось, когда он парня в землю вбивал, в голове кристины четкой картинкой отпечаталось. она себя на месте этого парня легко представить может, даже труда не составляет. денис пиздит за кривой базар, петушарский прикид и пидорскую ориентацию — нечего разговоры разводить, всё и так понятно. оттого всё внутри и сжимается, будто колючей проволокой кишки стягивает. а денис ничего не спрашивает, только смотрит прямо. кристина молчит, непробиваемо в ответ пустыми глазами глядит, старается ни одним своим движением лишнего не выдать. вязкая слюна по горлу стекать не хочет и путь кислороду перекрывает. по-животному страшно. — уходишь сейчас? — наконец спрашивает дэн. кристина только кивает и неразборчиво что-то мычит, резко разворачиваясь к выходу. она не смотрит больше на брата, только быстрыми тяжелыми шагами почти бежит к кроссовкам и, не завязав шнурки, вылетает из квартиры. она не сможет потерю брата пережить. она не сможет выдержать этот его полный презрения взгляд. блятьблятьблять. выбегает из подъезда, зная, что он в окно смотрит, и стремительно идёт к повороту за угол, где её видно не будет. дрожащими пальцами вытаскивает сигарету и прикуривает с третьего раза. никотин тяжело оседает в груди, затмевая собой все тревоги. сердцебиение немного успокаивается. холодный воздух отрезвляет — толстовки точно не хватает для ноября. скоро должна подойти мишель. а она сучка хитрая и догадливая, от неё тяжелее всего скрывать что-либо. от этого кристине еще дурнее становится. она трёт лицо похолодевшими руками, но заёбанную мину стереть не может. над городом висят свинцовые грозовые тучи, и, кажется, собирается пойти дождь. весь район захаровой — отличное воплощение российской осени: побитые временем и плесенью панельки, разбитые дороги и узкие улочки, из развлечений — одни ржавые качели, на которых никто из детей не качается, потому что все боятся, что в один момент болтики в них просто сломаются. и вид этот, уже привычный и даже родной, тяготит. потому что никогда кристина не сможет забыть, кто она, где живет, и к какому слою принадлежит. ей не позволят. ни эти грозовые тучи, ни эти старые панельки, ни эти ржавые качели.