Поболтушки

— Ну что? Рассказывай, как там дела в Ермоловке! Опять они?! Меньшиков поднял взгляд. Ей-Богу: сидят точно так же, как в прошлый раз — Петров к нему спиной, а этот его непутёвый закодыка напротив. Злой рок, не иначе. К сожалению, Олегу уже принесли его грудку полярной куропатки с соусом из морошки, иначе встал бы и ушёл, лишь бы не слушать этих дураков; наговорят ведь сейчас на несколько пожизненных, а Петров и того хуже — на увольнение из труппы. — Да как-как… такое себе. Какое себе? Репетиции трёх новых спектаклей идут полным ходом, скоро декорации привезут, костюмы пошьют, примерка будет! Права на несколько песен получили, авторских целый альбом заказали, денег выбили на ремонт холла и буфета. — Почему? — приятель Петрова озвучил вопрос Меньшикова вслух. Саша замялся, уставится в столешницу, подвинул чашку. Вернул обратно. Меньшиков даже чуть подался вперёд в нетерпении: коли ты, Петров, днём кофе пьёшь, а не водку глушишь, значит, не так уж всё и плохо! Ну, говори, чего тебе не хватает? — Скучно… Приелось как-то. — А! Ну, у тебя как всегда. Расскажи лучше, что было тогда в среду, пару недель назад? Ты всё обещал голосовые записать, но так и не записал. — А, это. Да я пришёл на репетицию, ну, опоздал немного, были причины… Захожу, а они там все на цыпочках ходят. Я сразу понял, в чём дело, спрашиваю — где ОлегЕвгенич? У себя в кабинете, говорят, а потом — а иди ты к нему. Ласково так, но сами глаза отводят, отворачиваются… Я только потом понял, что они меня послали, как телёнка на заклание! Я в то утро сыграл роль пушечного мяса, как тебе такое? Тогда я, понятное дело, об этом не догадывался, но потом… — Пошёл ты к нему — и что? — вернул рассказ Петрова в прежнее русло собеседник. — Иду я по коридору, а вокруг темно, тихо. Цветы вянут, краски у картин выцветают… Дементор в окно заглянул и такой: «Не, здесь ловить нечего!» и в другой театр полетел. — К Градковскому. Саша аж поперхнулся, настолько ему это показалось смешным. Рукой махнул, гад такой. — Да, да! Слышал, его актёры премии получают после каждого аншлага. Ключевое слово здесь аншлаг, а не премии, Петров! Когда стервецы отсмеялись, Саша продолжил: — Подошёл к двери, а она большая такая, массивная, из тёмного дерева… ОлегЕвгенич кабинет под себя переделал, когда руководителем стал, и внутри теперь всё такое… в его стиле. Дорогое, необычное, но недоступное какое-то, что ли, и не всегда понятное. Эк загнул! Ар-деко называется. Запиши, чтобы не забыть. — Злющий?.. — Да не, — для пущей выразительности Петров поболтал ложкой в кружке, выдерживая паузу, и вздохнул, — Грустный. Он был грустный. Олег медленно откинулся на спинку стула. Он знал, про какой день рассказывал Петров. Тогда утром стало известно, что один из спектаклей забраковали «сверху», и как бы Меньшиков ни доказывал, что театр вне политики, а в спектакле говорится о других временах в другой стране, в ответ получал лишь увиливания, ненужные извинения, «Это не от нас зависит» и «Вы же понимаете…». Олег не понимал, но внятных объяснений добиться так и не смог. В момент, когда бледный, растрёпанный и — снова! — опоздавший Петров постучал в кабинет, Меньшиков чувствовал себя винтиком в огромной государственной машине и малодушно размышлял, не бросить ли ему вообще всё это дело. Замуровали, демоны! — Грустный? Почему? — Ну… день такой был, знаешь. Пасмурный. Плюс я ещё опоздал, он этого страсть как не любит, но у меня были причины… Если бы Олег в этот момент что-нибудь пил, он бы сам поперхнулся. Разумеется, у него нет других забот, кроме как его величество Сашка-Вихрастая-Голова Петров! Он, конечно, ни вдохнуть, ни выдохнуть не мог, пока Петров не явился в тот день — в глазах смешинки, улыбка лисья. Держи карман шире! — А говоришь — скучно! В кабинете у него побывал, пообщались, да ещё и жив после всего этого остался. — Так это чуть ли не месяц назад было! — Если каждый месяц будут запрещать по спектаклю, то мы и года не протянем! — хотелось рявкнуть Меньшикову, ударив по столу. Сдержался. И снова погрузился в раздумья, не бросить ли ему всё. Петров, разумеется, думает, что всё в мире из-за него и ради него происходит; это нормально и свойственно молодым артистам, — но у Олега полный штат сотрудников, пристальное внимание публики, ответственность перед тысячами людей… Ведёшь переговоры часами, продумываешь логистику, договариваешься, находишь компромиссы, а потом все твои старания летят в тартарары из-за одного-единственного звонка! Так дела не делаются, но, к сожалению, именно так они в стране и делаются! Но разве можно сказать это Сашке, неловко переступающему с ноги на ногу на пороге его кабинета? В тот раз Меньшикову не хотелось разочаровывать Петрова, и они говорили об отвлечённых вещах — грим, прогоны, вода в кулерах. Олег постепенно успокоился, отвлёкся; Саша сказал, что их все заждались в зале, и они пошли. У Петрова тренькнул телефон, отвлекая Меньшикова от воспоминаний. — Мама приезжала, оставила пирожков с мясом, яйцом и луком, напоминает, что надо съесть. Хочешь — тебе отдам? Мне форму надо держать. — Не обязательно же все за раз съедать. Если в день по пирожку? — В день по пирожку — Меньшиков прострелит башку. Какой поэт пропадает! Впрочем, ничего удивительного — в театральной среде каждый первый поэт. Но таких остолопов, как Петров, конечно, ещё поискать надо. — А ты попробуй! Ты же хотел себе на жопу приключений, вот и посмотри, что Меньшиков скажет, если ты во-о-от такую харю себе отъешь. А Меньшикову, откровенно говоря, плевать на это с высокой башни. — Да нет, я иначе… другими способами, — Саша повёл плечом. Другими способами что? Внимание к себе привлекать будешь? И вообще — пора Петрову сказать, чтоб завязывал запивать горе в дорогих едальнях. Чтоб не пересекаться. Какого, спрашивается, чёрта… — А ты опаздываешь специально, или нет? Нарываешься на замечание? Олег нахмурился и вперил взгляд в бесстыжий затылок: что за детский сад? — Да не, я это… завёл себе кое-кого. Мне в Москве одиноко в последнее время. — Ого-о-о! Ну, колись, кто она? Как зовут? — Да не «она» — я черепаху завёл. Вот теперь кормлю её по утрам, смотрю, как она ест. Листья салата там, клубнику, корм специальный. Меньшиков почувствовал, как разжимается сначала челюсть, потом ладони, стиснутые в кулаки. Черепаху, значит, завёл. Одиноко ему. Поэтому задерживается в театре допоздна и уходит последним? Не хочет один в квартире сидеть? А Олег наивно решил, что у Петрова пробудилась любовь к искусству! Или к чему-нибудь ещё. Или кому-нибудь. Но тут, видите ли, у человека сердце занято черепахой. Просьба понять и простить! — Не кручинься и не хнычь; будет стол и будет дичь, — продекламировал Саше товарищ, видимо, стараясь подбодрить. — Черепаха — это сильно. Как говорится, мощнее средства от одиночества не придумаешь, — он напечатал что-то в телефоне и протянул Петрову. — Хочу Раде написать. Что скажешь? Петров прочитал, помотал головой, но потом закивал: — Хорошо придумал. Отправляй! С этого момента друг Петровский стал о своей жизни рассказывать, и Олег перестал вслушиваться. Сидел и думал. Первое — Сашке бы дел надавать, чтобы времени свободного не было на мысли об одиночестве и черепахах. Второе — напомнить артистам, что можно еду приносить в театр и угощать всех. Особенно художественного руководителя. Особенно пирожками с мясом, яйцом и луком, его любимыми. Ну и третье — давно Петров поджопников не получал! Совсем расслабился. Надо будет исправить при первой же возможности.