Тебе больно, Сяо Цянь?
Чэн Цянь смотрел на осколки разбитой вазы сквозь туман в глазах. Она была белой и фарфоровой: на ней был тонкий зелёный рисунок, похожий на орнамент из ивовых листьев, что сплетались вместе. Он никогда не рассматривал её тщательно. Картинка не складывалась в его мыслях. Но осколков было много. От них тянулись тонкие, дрожащие линии. Спустя несколько секунд Чэн Цянь понял, что эти тёмные линии были выпуклыми кровавыми дорожками, что крошечными, хаотичными капельками тянулись к его собственным пальцам. Руки его, подрагивая, цеплялись за широкие доски. Широкие доски плавно сложились в пол. Они были липкими и горячими. Медленно на них прочертились маленькие трещинки, сбивающиеся в беспорядочную, рябящую перед глазами текстуру; внутри них тоже пролегал красный цвет: они были похожи на плотную багряную паутину, что растягивалась по ярким, неровным пятнам и скопившимся тёмным лужицам. Повсюду был беспорядок. Весь пол был в крови. Лишь малая его часть оставалась прохладного древесного оттенка. Даже лакированная столешница, на которой раньше стояла эта узкая ваза, пострадала от выброса. Прямо с одной из сторон пролегала глубокая, рваная выбоина, сдиравшая блестящее покрытие, как будто на нежное дерево обрушился порыв такого сильного ветра, что оно просто не могло с этим справиться. В воздухе сильно пахло железом и удушливой морозной пылью; везде, куда ни глянь, мешаясь с фарфоровыми осколками, были разбросаны тонкие, деревянные щепки, стелющиеся по широким доскам, словно поле из острых, точёных игл, и… Он ринулся к кровати, подползая к ней, спотыкаясь, на дрожащих ногах, и едва не поперхнулся, почувствовав, как тошнота внезапно снова сдавила желудок. Его горло хрипело, и дышать было больно. Это было неважно. Это совершенно не волновало Чэн Цяня, когда он трясущимися руками скидывал с человека на постели одеяло. Ему было очень, невыносимо, ужасно холодно. Чэн Цянь чувствовал себя так, словно всех тех лет, что он провел, совершенствуясь в ледяном озере, попросту не существовало; на его лице не было ни одной краски, и собственное тело казалось хрупкой бумагой, порвать которую не стоило и гроша. Колени, упиравшиеся в пол, прорезало яркой, щемящей болью. Лишь спустя пару бесконечно долгих мгновений дикий и запуганный взгляд, которым он смотрел на своего старшего брата, наконец, успокоился. Он был жив. Он в порядке. Его ничем не задело. Но в сиплом, глубоком, почти что беззвучном выдохе всё равно не было облегчения. Верно. Конечно. Его старший брат был… Чэн Цянь не знал, сколько времени провел, рассматривая его. Чэн Цянь выглядел ужасно. Из уголка его приоткрытых губ стекала тонкая струйка крови, пачкающая мягкую ткань белоснежной простыни, и он ничего не мог с ней поделать. В груди горело. От количества мыслей у него кружилась голова. Собственная рука казалась невозможно слабой, когда он поднимал её, касаясь недвижимого лица. Янь Чжэнмин не открывал глаз уже очень, очень давно. Раны, нанесённые драконьими замками, почти затянулись. Взбеленившаяся в его внутреннем дворце аура меча больше не казалась такой яростной. Но Янь Чжэнмин спал. Он всё ещё спал. И одна только метка внутреннего демона, что чертилась на его лбу, реагировала на касания Чэн Цяня. Он не знал, чувствовал ли их старший брат. Он не знал, мог ли старший брат ощущать сильный металлический запах, что заполонил всё вокруг; если бы он мог его ощутить, Янь Чжэнмин бы ужасно встревожился. Но Чэн Цянь не знал. И в этом незнании не было ничего счастливого. Почему? Что пошло не так? Чэн Цянь переборщил? Не остановил себя вовремя? Он провёл пальцами по его щеке, мягко поглаживая тёплую кожу. Юноша мирно лежал, его лицо не было омрачено ни единой тенью кошмара. Оно было расслабленным и безмятежным. Оно было таким красивым, что на него невозможно было спокойно смотреть. Медленное дыхание, что задевало пальцы Чэн Цяня, было плавным и размеренным, а губы его старшего брата, за несколько месяцев пересохшие и потрескавшиеся, были сомкнуты тонким, изящным изгибом. Столько же мечтательный, сколько и раздражительный, глава Янь иногда был таким болтливым, что его невозможно было заткнуть. Это был в первый раз в жизни Чэн Цяня, когда он настолько сильно желал услышать его безостановочную ругань. В конце концов его проблемный младший брат оказался таким бесполезным. Все ошибки, которые Чэн Цянь допустил, не уложились бы и в три часа его эмоциональных причитаний. Почему его старший брат не мог просто взять и проснуться, чтобы преподать Чэн Цяню урок? Почему не мог взять и высказать всё, что так давно хотелось? Чэн Цянь бы выслушал всё. Чэн Цянь сделал бы что угодно. Но мог лишь сдавленно и тяжело дышать, нависая над своим старшим братом и позволяя чёрным прядям собственных волос спадать на его расслабленные, широкие плечи. Он смотрел на него: рассматривал ряды длинных, тёмных ресниц, ловил взглядом медленные вдохи и выдохи, что очерчивала вздымающаяся грудь. Его рука дрожала, всё ещё поглаживая чужое лицо. Он с трудом забрался на кровать, подтягивая к себе замёрзшие ноги. Янь Чжэнмин был тёплым. Чэн Цянь не знал, что ему теперь делать. Чэн Цянь уложил голову на его плечо, зарываясь носом в шёлковые пряди длинных волос, и ему хотелось задохнуться, лишь бы время повернулось вспять. Его ресницы подрагивали, а взгляд, казалось, был подёрнут чёрным туманом. Янь Чжэнмин был вспыльчивым, эмоциональным и ужасно, почти что возмутительно требовательным. В юности от него не было никакого толку. В юности он только и делал, что искал во всём недостатки. Но тогда это было нормальным. Тогда это было правильным и привычным; это было такой же частью него, как эти красивые, чарующие глаза и сладкий цветочный запах. Юный господин Янь с горы Фуяо не внушал ни надежды, ни доверия — он был избалованным и заносчивым, на него невозможно было положиться. Но даже тогда он был его старшим братом. И каким бы высокомерным ни был сам Чэн Цянь, полагаться на Янь Чжэнмина хотелось. Хотя бы тем невинным, детским желанием, от которого Чэн Цянь так спешно избавился, отдавая Хань Юаню сладкие кедровые конфеты. Но Янь Чжэнмин спал. Его тело не шевелилось, светлые глаза не бросали взглядов, веера не прикрывали контур его розовых губ, — и одна только грудь, закутанная в белое, поднималась и опускалась вслед за медленным, плавным дыханием. Один только слабый, растворяющийся в воздухе цветочный аромат оставался с ним. Всю резиденцию старшего брата на горе Фуяо окутывал резкий, сильный запах благовоний и орхидей. Он впитался в Янь Чжэнмина; он всё время был с ним. Чэн Цянь не выносил этот запах. Чэн Цянь всё детство опасался приходить в «Страну нежности». Но сейчас всё было по-другому. Дыхание Чэн Цяня дрожало. Запах витал вокруг, но почти не добирался до него; ему казалось, что почти все его чувства притупились, оставляя за собой лишь страшные, ужасные мысли. И сколько бы Чэн Цянь не прижимался к своему старшему брату, отчаянно пытаясь успокоить душу знакомым запахом, этого не хватало. Как будто, даже прижатый к нему вплотную, Янь Чжэнмин никогда не был бы достаточно близко. Как будто Янь Чжэнмина никогда не было достаточно. Рука скользнула, отодвигая ворот белых одежд; пальцы сами собой нырнули, чтобы неуверенно погладить нежную кожу. Его грудь была тёплой. Чэн Цянь с лёгкостью мог почувствовать биение его сердца, если прислушивался к ощущениям. Оно было медленным, размеренным и спокойным. Оно касалось его ладони, и Чэн Цяню казалось, что оно пробирало его насквозь, намертво впечатываясь в кости. На мгновение ему отчаянно хочется заплакать. Не сдержавшись, он приподнялся, чтобы оставить лёгкий поцелуй на его щеке. И ещё один. И ещё. Он хотел всего лишь попробовать, но в итоге так и не смог остановиться. Осыпая неловкими и нежными касаниями контур переносицы и лоб, увенчанный красный меткой, придерживая своего старшего брата за шею, он смотрел: смотрел на неподвижные линии длинных чёрных ресниц, вглядывался в бледную кожу лица и в пряди тёмных волос, что рассыпались по кровати, — и его грудь сжимало, сдавливало так сильно, что было трудно дышать. Где? Где он ошибся? Он был уверен, что делает всё правильно!.. Он… …Где? В конечном счёте рваный, тихий, едва слышимый вздох был последней, тяжёлой и жгучей каплей, сорвавшей его многолетнее терпение с крючка. Рваный, сиплый, граничащий с всхлипом вздох, что вырвался из него, был последним, что Чэн Цянь помнил перед тем, как тесно прижаться к чужим губам, целуя их с болезненной, терпкой горечью. Он не умел целоваться. Он понятия не имел, что делает. Но вкладывал в это тягучее, медленное, беспомощное касание каждую свою рану, скользя по сухим губам языком, смачивая незаметные трещинки на сладкой коже и вплетая пальцы в мягкие, тёмные волосы. Жёсткий матрас под его коленями казался кучей хлопка. На мгновение он подумал, что, может быть, хоть так сможет разбудить его, — ведь столько историй было о волшебном поцелуе. — Старший брат… Вот только Янь Чжэнмин всё так же дышал тихо. Ни один мускул не дрогнул на его лице, когда Чэн Цянь оторвался, отчаянно разглядывая бледную кожу, словно в последний раз. Но вдруг этот раз действительно последний? Что, если он больше ничего не придумает? Что, если он так и не донесёт свои чувства? Сердце Чэн Цяня глухо билось у него в голове. Ему казалось, что собственное тело ему не принадлежало. Деревянный меч разлетелся вдребезги. Поврежденная часть его изначального духа, словно взбеленившееся море, взбунтовалась против него, повергнув в хаос остатки рассудка. Мысли скручивались, завязываясь в беспорядочные узлы, пульсирующие и сбивающие дыхание. Чэн Цянь обладал очень сдержанным и серьёзным нравом. Он всегда старался сохранять спокойствие, а если у него не получалось — очень быстро себя осаживал. С самого детства Чэн Цянь был упрямым и самоуверенным: в юности он искренне считал, что ничто не сможет заставить его нервничать так сильно. Даже если он и не питал к нему особого страха, он всегда был уверен, что искажение ци ему не грозило. Это было чем-то немыслимым и недоступным; об этом и думать было смешно. Только сейчас это больше не было шутками. Только сейчас он в полной мере ощутил, на что это похоже. Оно горело и пульсировало; оно билось в его голове набатом, — словно лязг тысячи скрещённых мечей сливался в один-единственный, оглушительный дребезжащий звук. Это невозможно было терпеть. Это невозможно было слушать; это невозможно было выносить. Казалось, одна лишняя секунда — и случится что-то ужасное. Но нефрит сосредоточения души не давал ему впасть в беспамятство. Нефрит сосредоточения души заключал его в купол, закованный в цепи. И Чэн Цянь оставался с этим чувством наедине. Снедавшее его, подчиняя, оно обнажало самые страшные его мысли. И Чэн Цянь не мог ничего с собой сделать. Чэн Цянь мог лишь слушаться. И его руки дрожали, и слёзы заволакивали его глаза, когда он тянулся, чтобы нерешительно распахнуть белые одежды, открывая себе вид на точёную фигуру с широкой грудью и выступающими костями. Душа Янь Чжэнмина всё сильнее привязывалась к телу. К сотому дню этого ужасного сна его физическая форма была близка к истощению. Старший брат надеялся на него. Полагался на него. Старший брат ждал, что Чэн Цянь поможет ему. Если он не проснётся в ближайшее время… Оставались считанные дни, если ничего не предпринять, думал Чэн Цянь, прижимаясь щекой к оголённой груди и болезненно, горько щурясь. Эти мысли обрушивались на него одна за другой, подобно яростным, бушующим молниям. Сам того не понимая, он беззвучно плакал, пытаясь положить чужие руки себе на голову, — хотя бы попробовать позволить себе думать, что его обнимут в ответ. Он любил этого человека так сильно, что был готов умереть, лишь бы спасти его. Пройти море огня и гору мечей, спуститься на нижний уровень преисподней за одним лишь шансом; да даже если бы ему пришлось ступить на тёмный путь, думал он сейчас, это бы совершенно ему ничего не стоило. Это было бы правильно. Он любил этого человека. Но так и не рассказал. Когда он осознал это чувство, было слишком поздно. Белая лента порвалась с треском. Защитный талисман действительно был искусным; даже порвавшись, принявший на себя ужасный удар, он остался красив. Он спас жизнь Чэн Цяню. Но какой смысл был вызволять его из этих замков, только чтобы пострадать в несколько раз сильнее? Какой смысл был в «Божественном Царстве», если оно не могло разбудить его? Какой смысл был в этом спасении, если Янь Чжэнмин теперь не мог даже открыть глаза, чтобы взглянуть на него? Посмотреть на человека, по которому тосковал целую сотню лет? Какой вообще смысл будет в его тоске, если… Чжуан Наньси говорил о своей возлюбленной с трепетом. Его милая возлюбленная с крошечной киноварной меткой на лбу была зверски убита, разрубленная на части. Любовь всегда была тёплым чувством. Любовь всегда была… Отвратительно, ужасно жестокой. Он рассматривал его тело через пелену горьких, нахлестывающих на глаза слёз. Старший брат исхудал и осунулся, кости его ребер торчали, натягивая белую кожу. Розовые ареолы вокруг сбившихся сосков были слишком бледными, слишком мягкими. Он весь походил на снег за хрустальной настовой коркой. Казалось, кожу Янь Чжэнмина можно просто проткнуть, стоит надавить чуть сильнее. И даже так кровь внутри него не будет горячей. Замерзшая, смешанная со льдом и инеем, — холодный, весь он будет холодный. Ледянее нефрита, ледянее камня сосредоточения души, из которого Чэн Цяня вытесали, ледянее, чем мерзлое лезвие меча несчастной смерти, которой он же и умер. Которой умрёт старший брат, если Чэн Цянь ничем не поможет. Но что он мог сделать? Он перепробовал всё. Старший брат исхудал и осунулся. Старший брат умирал — и это его вина. И, в отличие от Чэн Цяня, у него уже не будет такого прекрасного шанса. Помутненное сознание рисовало в его голове картинки — нежные, красочные: вот он вдыхает, вот он открывает глаза, вот он тянет руку, чтобы поймать его собственную. Вот он смотрит на него тёмным, желающим взглядом, — и вот улыбается, статный, гордый, а ещё красивый, красивый, такой безумно красивый, что лишал рассудка. Чэн Цянь сипло, хрипло дышал, поглаживая его бледный, впалый живот. Чэн Цянь сорвал голос, когда кровавый кашель разрывал его горло. Чэн Цянь пачкал его кожу собственной кровью, осквернял, портил, не спрашивал разрешения, не говорил ничего, — но не видел этого, не замечал этого, размазывая алые линии руками и глубокими поцелуями, кусая его губы, пытаясь добраться до языка, но в итоге только пачкая чужой рот. Холодные, все они были холодные. В этих поцелуях не было ничего теплого. Даже в жаре, что копился в его нефритовом теле, не было ни толики тепла. Старший брат терпеть не мог грязь. Старший брат считал её за падаль. Старший брат всегда носил белое — как нефрит, как цветы подснежников, сливающееся с кожей, воздушное и объёмное, расшитое дорогими вышивками и украшенное подвесками. Старший брат всегда носил с собой зеркало. Янь Чжэнмин ненавидел грязь. А Чэн Цянь постоянно пачкался. Постоянно слушал его причитания и упрёки, постоянно отказывался менять истрёпанную одежду; постоянно огрызался и смотрел безразличным взглядом, как обиженный старший брат запирается в своей сверкающей комнате. Чэн Цянь проходил в одном старом ханьфу почти пятьдесят лет. Чэн Цянь был самым грязным человеком на свете, когда разрывал на Янь Чжэнмине брюки. И летели на пол белые лоскутки, испачканные кровью, и выпутывались из рукавов белоснежной мантии тонкие, отощавшие руки, и замирал тёмный взгляд на нём, выхватывая каждую черту на драгоценном теле, которое никому больше не позволяли видеть. На которое даже ему смотреть было не дозволено. Смотреть на которое Чэн Цянь не заслуживал, раздвигая чужие бёдра. Которое Чэн Цянь жадно разглядывал через слёзы, которое Чэн Цянь гладил и щипал, оставляя следы. Его ноги были длинными, изящными, худыми и гладкими. Янь Чжэнмин знал это. Янь Чжэнмин постоянно перекидывал одну через другую, натягивал длинные, с серебристой каймой сапоги, и смотрел — насмешливо, с улыбкой, не с целью соблазнить, но с мечтой одурачить; дразнящий, самодовольный и гордый. Гордился ли он собой, применяя запрещённую технику? Смог бы он провести его, будь у него свой меч? Чэн Цянь не хотел знать. Чэн Цянь больше не хотел думать. Но что ещё ему оставалось? Он любил его, он думал о нём; и он совершенно, совершенно не знал, что ему теперь делать. Мысли не поддавались ему. Сердце не поддавалось ему. Янь Чжэнмин не поддавался ему, не очухивался, не просыпался, и тело его было недвижимо, безвольно в его руках. Ни один человек не должен спать так крепко. Янь Чжэнмин никогда не должен был так крепко спать. Он должен был смеяться и улыбаться, крутиться перед зеркалом и красоваться; он должен был обмахиваться веером и носить белые ханьфу; он должен был просить Чэн Цяня причесать его волосы; он должен был ругать его — минутами, часами, сколько влезет. Сколько угодно. Но он должен был быть с ним. И его не было. Было только мраморно точёное тело со старыми шрамами, которых Чэн Цянь не знал, с торчащими костями, которые он покрывал поцелуями, и сомкнутыми сухими губами, с которых не срывалось ни вздоха. Чэн Цянь дышал так хрипло и громко, что не мог слышать его тихого дыхания. Это сводило с ума. Он ненавидел себя. Но отводил его бедро в сторону, с лёгкостью разворачивая бессильное тело, — и в его душе было холодно, и его палец, измазанный горячим, ярким красным, обожгло, стоило только протолкнуть кончик внутрь. Это было больно. Ему не должно было быть больно. Но он плакал, прижимаясь языком к тугому отверстию и вталкивая пальцы — третий, второй, — и вылизывал их, собирал языком засохшую кровь, глотал её и толкал его к ним же, внутрь, смачивая кровавой слюной грязь, от которой больше никогда не отмоется. Он плакал, растирая вялый член между пальцами. Старший брат был больше него, длиннее него, — выпирающие линии его вен у нежной крайней плоти собирались массивным, вычерченным рельефом, — и Чэн Цянь смотрел на него, рассматривал его, робко касаясь мошонки и разглаживая мягкий ствол, и его старший брат был красивым, таким красивым. Он был красивым с головы до пят — до каждой клеточки, до каждого волоска. И его тело послушалось. Чэн Цянь задушено всхлипнул, роняя дрожащий вздох. Оно не должно было слушаться. Он плакал, укладывая его ноги к себе на плечи. Они были легкими и поднялись в два счёта. Ещё тогда, в тот день, когда он уносил его домой, потерявшего сознание, его старший брат был слишком, чересчур лёгким. Глава его клана словно ничего не весил. Чэн Цянь был уверен, что он проснётся. Но прошло уже больше ста дней. И деревянный меч разбился, разрывая всю его уверенность на кусочки. И длинные ресницы, прячущие насмешливый взгляд, всё так же были недвижимы. И всё, что ему оставалось, вклинивая головку в растянутое отверстие — это ронять эти горькие слёзы, позволяя им, стекающим по лицу, капать на бледное, нежное тело. Никто и никогда не должен был трогать его так. Никто бы не посмел сделать этого. Чэн Цянь свернул бы шею любому, кто дотронулся до него. Но именно он был тем, кто первым ослушался своего же правила. Именно он был тем, кого должен был наказать. Именно он был тем, кто не выполнил своё обещание. Он зажмурился, входя до конца разом, быстро, — и его глаза жгло от слёз, и этот жар не прекращался, не останавливался, горел в груди и растекался по телу, — и он терял свои мысли, они не поддавались ему, не слушались его, и всё, что ему оставалось, это бессвязно, рвано и неровно шептать: — Прости меня, старший брат, — пожалуйста! — пожалуйста, старший брат, прости… Но Чэн Цянь не заслуживал никакого прощения. Он не заслуживал смотреть на него. Он не заслуживал трогать его. Он бы никогда не посмел дотронуться до него. Но деревянный меч треснул. — Я… Это было тепло. Это было хорошо. Но в этом не было ничего приятного. Это по-прежнему было больно; это по-прежнему было холодно. Это разрывало его на части, терзало и пожирало — неописуемое желание, невыразимое отвращение, и неизгладимое сожаление. Старший брат всегда заботился о нём, что бы Чэн Цянь не думал. Старший брат всегда переживал за него. У старшего брата было большое, нежное сердце. В его объятиях было приятно. В его объятиях он всегда был в порядке. И он цеплялся за его руки, жался к нему, коротко, быстро и глубоко толкаясь, прятал лицо в волосах, сцеловывая бледность с нежной кожи на шее яркими, сине-розовыми следами, и плакал, скулил и всхлипывал, не замечая этого, не давая себе в том отчёта; холодные слёзы падали на торчащие косточки его ключиц, и Чэн Цянь водил по ним языком, целовал, зализывал их, словно саднящую, кровящую рану. Чэн Цянь вжимал его тело в кровать, вминал внутрь него головку, и топил себя в своём старшем брате, захлебывался им и хрипел, сипел, и всё так же плакал. И смазка мешалась с слюной и кровью, и дышать было больно, и большое, нежное сердце билось в его ушах, разрывая душу на части. Он был жив. Он был ещё жив. Этого должно было быть достаточно. Значит, можно что-то придумать. Но разве могло этого быть достаточно? Его тело обнимало его. Его тело обволакивало его, сжималось вокруг него, расслабленное, податливое, оно тёрлось об его член тесными, мягкими стенками, — и всё внутри Чэн Цяня горело, пылало, он терял сознание, смотря на его лицо, — и сочился смазкой, что мешалась с слюной и кровью, — неспособный совладать с мыслями. Он хотел этого человека так долго. Он мечтал о нём днём и ночью в надежде, что он откроет глаза. Он мечтал рассказать ему. Он мечтал услышать, что Янь Чжэнмин ответит. И он так хотел, чтобы его чувства были взаимными. Чтобы старший брат взглянул на него своим насмешливым взглядом, затопленным нежностью; чтобы его ресницы дрожали, когда он смотрел на него. Чтобы румянец окрасил у его острых скул эти бледные-бледные щёки. Чтобы старший брат улыбнулся — мягко, красиво, как улыбался всегда, — и эта улыбка предназначалась ему. Чтобы старший брат проснулся. Чтобы старший брат сказал ему что-нибудь. Что угодно. Но его губы были сжаты. Его губы были бледными и сухими. Красок не было на его лице, и вся его кожа была испачкана кровью. Чэн Цянь не замечал её. Чэн Цянь не видел её. Глаза его были чёрными, ци билась в его меридианах, как бушующее море, и, заволоченный беспросветным туманом, его мёртвый, ничего не выражающий взгляд, не пропускающий бликов, видел лишь безжизненные черты его лица. Его сомкнутые, нежные веки. Его чёрные, густые, недвижимые ресницы. Его тело было покорным. Он был таким лёгким, что поднять его ничего не стоило. И он спал; спал так крепко, что ничего не могло задеть его чувства. Ничего не могло его разбудить. И этот беспробудный сон был бесконечно долгим; этот беспробудный сон у Чэн Цяня в руках был непрекращающимся кошмаром, несравнимым даже с самой страшной пыткой. И Чэн Цянь не спас его от него. И Чэн Цянь не спас себя от него. И Чэн Цянь не знал, сколько ещё времени у них осталось. Янь Чжэнмин был сладким. Янь Чжэнмин всегда пах цветами. Янь Чжэнмин наказывал приносить в свои покои свежие букеты, жёг пахучие благовония и носил веера, расписанные тонкими, едва видимыми соцветиями. Чэн Цянь приносил букеты в его покои. Чэн Цянь вплетал цветы в его волосы. Янь Чжэнмин молчал, — и Чэн Цянь шептал за двоих. Чэн Цянь целовал его лицо, увенчанное демонической меткой, Чэн Цянь десятки раз повторял его имя. Он никогда не был хорош в комплиментах, но шептал ему о своей любви нежными, беспорядочными и ласковыми словами. Чэн Цянь плакал. На его лице не было ни тени улыбки, когда он говорил это. Он схватился за его член, массируя пальцами длинный ствол, растирая головку и собирая выступавшие с неё капли. Его тело было покорным. Его тело было послушным. Оно слушалось слишком хорошо. И это душило его, и он задыхался, вбивая его в постель, и тело Янь Чжэнмина было сладким, оно обнимало его, окутывало, он любил его, — и эта сладость сводила с ума, эта сладость доводила до безумия. Его тело обнимало его, — и Чэн Цянь изо всех сил пытался обнять в ответ. Но это не было настоящим объятием. Этого никогда не было бы достаточно. Чэн Цянь никогда не сообщал плохих новостей. Чэн Цянь делился только хорошими. Но он больше так не мог. Он рассказал ему всё. Он рассказал ему, как сломался меч. Он рассказал ему о своих ранах и о повреждённом изначальном духе. Он рассказал ему, что у него ничего не вышло. Он рассказал ему, как не знает, что делать. Он рассказал ему, как хочет его спасти. И он рассказал ему про каждое своё чувство. Нашептывая на ухо сиплым, надрывным шёпотом, он говорил эти слова — и плакал, роняя слезы на его кожу. Старшего брата нельзя было пачкать. Старший брат этого не заслуживал. Но Чэн Цянь гладил его, толкался в него, и все его руки были в нём, все его мысли были о нём, и он не мог ничего с собой сделать. Он рассказал ему всё. Но Янь Чжэнмин молчал. И его никогда не было достаточно. Выходить из него было холодно. Выходить из него было невыносимо. Он выскользнул из него случайно, не нарочно, и тут же толкнулся снова, глубоко, резко, сильно, и это было тепло, это было хорошо, это доводило до слёз, — и Чэн Цянь плакал, всхлипывал, и не мог остановиться, меняя короткие движения сильными, резкими, и он задыхался, водя пальцами по нему, и воздух вокруг был полон грязью и кровью. Воздух вокруг был холодным. Воздух вокруг удушал. И тело в его руках было всё так же недвижимо и спокойно. Он любил этого человека. Любовь была тёплым чувством; любовь была трепетной, была нежной, и он говорил о ней, он шептал о ней, он сипел о ней, и она ничего ему не отвечала. Любовь была отвратительно, ужасно жестокой. В любви Чэн Цяня не было ни капельки тепла. Старший брат был сладким. Старший брат был лёгким, худым и слабым. Старший брат всегда был таким чувствительным; довести его до разрядки почти ничего не стоило. Но он не вздрогнул и не пошевелился, не вздохнул и не издал ни звука. Выражение его лица было неизменным. Ничего не могло его разбудить. И Чэн Цянь ловил его семя в ладонь, и Чэн Цянь подносил её ко рту абсолютно бездумно. Он был солёным и горьким, но его горечь была сладкой, и его горечь оседала на кончике языка, и Чэн Цянь жадно глотал её, сцеловывая с пальцев, смешанную с слезами. Янь Чжэнмин был сладким. Эта сладость сводила с ума. Эта сладость убивала Чэн Цяня. И Янь Чжэнмин умирал. И Чэн Цянь ненавидел себя, прижимая его к кровати. И Чэн Цянь ненавидел себя, обнимая его за плечи. У него болело горло. У него жгло в груди. Если он не двигался — он дрожал, трясся, плакал, и ему было холодно, ему было так невыносимо холодно, что это казалось смертельным. Но его сердце билось отчаянно и неровно, его хриплое дыхание было таким громким, что его глушили лишь его же всхлипы, и ему было холодно, — но его мысли пылали, его член был горячим и влажным, и внутри было скользко от смазки, слюны и крови, и Чэн Цянь уже не знал, чего там было больше. Чэн Цянь ненавидел себя, и дорожки его слёз, растворяясь, превращались в красные разводы на бледной, безвинной коже. Янь Чжэнмин всегда был красивым. Янь Чжэнмин всегда заботился о себе. Янь Чжэнмин всегда носил с собой карманное зеркало, подводил глаза и цеплял причёску блестящими, нефритовыми заколками. Его кожа была бархатной, его длинные волосы доходили до поясницы, и его красота была нежной, изящной и драгоценной. Старшего брата нельзя было пачкать. Янь Чжэнмин никогда не заслуживал ничего из этого. Янь Чжэнмин не был ни в чём виноват. В отличие от него. Внутри было жарко. Внутри было горячо. Янь Чжэнмин был тёплым, — и Чэн Цянь вжимался в него, грелся об него, и Чэн Цянь таял в нём, Чэн Цянь чувствовал так много, что это лишало его рассудка. Он толкался всё глубже, двигался всё быстрее, и с каждым таким толчком плакал всё сильнее. Он хныкал и задыхался, и влажные и тесные стенки были наполнены кровью, что сочилась наружу, — горячая, терпко и сильно пахнущая, — и Чэн Цянь не понимал, не знал и не хотел знать, чьей была эта кровь. Но Чэн Цянь отдал бы всё на свете, лишь бы его старший брат оставался целым. Он отдал бы всё на свете, лишь бы его старший брат наконец-то проснулся. Лишь бы больше никогда не переживать этот ужас. Но все руки Чэн Цяня были в крови. Его волосы были в крови. Сбитый в ноги нижний халат был в крови. И ему казалось, что от Янь Чжэнмина больше не пахло орхидеями. И он срывался в рыдания, отчаянно вминая его неподвижное, спокойное и безмятежное тело в жёсткую, холодную и грязную постель. Павильон в усадьбе был искусственным, был фальшивым. Янь Чжэнмин воссоздал его, потому что скучал по нему. Но сладкий запах его благовоний давным-давно выветрился. И мягкая подушка под его головой больше не была белоснежной. И свежие цветы, которые Чэн Цянь принёс в спальню перед тем, как сомкнуть глаза на сто дней, уже завяли и высохли. Теперь это вновь был тот, знакомый Цинъань, созданный для Чэн Цяня. Стены которого были пропитаны запахом бамбука и утренней росы. Стены которого не знали ни нечистых помыслов, ни глубоких чувств, ни ярких эмоций. И изнеженному, мягкому главе Янь в его стенах больше не было места. Даже самому Чэн Цяню в его стенах больше не осталось места. Чувства давили его, эмоции сжигали его. Спящее тело было безвольным, расслабленным, оно выскальзывало из его рук, слушаясь, но не понимая его, — и Чэн Цяню было плевать, ему было всё равно; слёзы захлёстывали его глаза, когда он вталкивался в него, оставляя своими чувствами трещины на нежных, тесных стенках, — и это было приятно. Это не имело права быть приятным. Это не должно было быть приятным. Но тело его старшего брата было таким ласковым, таким тёплым, — и это было мыслью, которая сводила Чэн Цяня с ума, — и Чэн Цянь ластился об него, ласкал себя об него, нежил себя в его тёплом, обжигающем жаре, и его хныканья и всхлипы, сливаясь с рваным дыханием, превращались в жалобные, отчаянные стенания. Это было мыслью, с которой он кончал, выплёскиваясь внутрь с дрожью, — и его оргазм был сильным, он был долгим, и спермы было так много, что она сочилась наружу, мешаясь с яркой, терпко пахнущей кровью. Она была горячей. Она была тёплой. Но в горечи Чэн Цяня не было совершенно ничего сладкого. И рыдания разрывали его горло, они давили его, снедали его, и его сердце билось так сильно, что он не слышал ничего другого. Чэн Цянь плакал, его тело дрожало и тряслось, и он вжимался в Янь Чжэнмина, обнимал его, выскальзывая обратно в этот ужасный, невыносимый, обжигающий холод, отчаянно пытаясь прижаться ближе, и шептал, шептал и шептал, сипло, беспомощно, едва слышно: — Пожалуйста, проснись, — разрезая своими словами этот грязный, горячий воздух. Он согрелся, но это всё ещё было холодно. Он цеплялся за него, сжимая в руках его спящее, безвольное тело, но это всё ещё было больно. Этого просто не могло было быть достаточно. Это не было настоящим объятием. Никто не обнимал Чэн Цяня в ответ. Никто не отвечал на его сиплые, отчаянные молитвы. И персиковые, насмешливые глаза его изнеженного, любимого человека всё так же были закрыты.Ах, медная монетка, ты что, плачешь?
Всё лицо Чэн Цяня было заплаканным; все лицо Чэн Цяня было опухшим. Взгляд его глубоких, тёмно-синих глаз был залит туманом и чернотой, и до сих пор в него не просочилось ни одного огонька. Старший брат исхудал и осунулся, его тело было костлявым и бледным, вымазанное в кровавых разводах. С тонкой, почти прозрачной фигурой, изрезанной множеством старых шрамов, Янь Чжэнмин походил на призрака, — но Чэн Цянь выглядел ещё хуже, когда тянулся на дрожащих руках, упирающихся в постель, чтобы поцеловать его в лоб. Метка внутреннего демона у Янь Чжэнмина на лбу светилась и мерцала. На метку внутреннего демона у Янь Чжэнмина на лбу было невозможно смотреть.Неужели из-за меня?
В мире было ничтожно мало вещей, которые Чэн Цянь считал невозможными. Даже в детстве казалось, что он знает чересчур много. Ему не составило труда прочесть про тёмный путь. Ему не составило труда изучить искусство прилива. Девятиэтажная библиотека их клана почти полностью уложилась в его голове меньше, чем за два года. Но настроение его старшего брата менялось быстрее погоды; его тревоги были недоступны ему, и, как бы он ни старался, Чэн Цянь не мог прочесть его мысли. Сотня лет давным-давно затерялась среди шелеста книг и летописей; сотню лет можно было уложить всего лишь в несколько страниц, исписанных мелким почерком. Но Чэн Цянь знал почерк Янь Чжэнмина наизусть. Он был размашистым и небрежным; он бы никогда не уложился в пару складных строчек. Глава Янь сто лет страдал от бессонницы. Глава Янь днём и ночью носил на пальце зачарованное кольцо. Глава Янь почти ничего ему не рассказывал.Тогда старший брат великодушно позволит тебе позаботиться о нём… Стой, Сяо Цянь, подожди! Ты куда?
И хмурил свои тонкие, изящные брови, и скрещивал на груди свои увешанные расшитыми шелками бледные руки, и ни единого слова не срывалось с его розовых, мягких губ, трепетно хранящих от Чэн Цяня эту тайну, как самый страшный секрет. Что бы Чэн Цянь не делал, Янь Чжэнмин молчал. Никакой подарок не мог его разговорить. Никакое обещание не могло этого сделать. И даже от сладкого цветочного вина больше не было пользы. Его губы не отвечали на вопросы. Они не отвечали на касания. Они не отвечали на поцелуи. И, наверное, больше никогда не смогут ответить. И всё, всё из-за него.Это хорошо, если тебе больно.
Метка внутреннего демона у Янь Чжэнмина на лбу была почти горячей. Алое сияние, исходящее от неё, полнилось удушающей, гнетущей энергией, — казалось, ещё чуть-чуть, и багряная черта на его прекрасном лице начнёт сочиться вязкой и тёмной кровью, что заполонит всё вокруг, забивая щели в дверях и окнах, просачиваясь в трещинки на дощатом полу и выкрашивая чёрным разбитые узоры на белоснежном фарфоре. Он чувствовал, как она пульсировала. Ему казалось, что она затягивала его в себя, вбирала его губы в себя, что он пробовал на вкус всю эту столетнюю горечь, проживая её за секунды, — но Чэн Цянь всё равно прижимался к ней, целовал её, роняя тихие слезы, и больше всего на свете ему хотелось, чтобы её никогда не существовало. Чтобы он никогда не умирал там, на безымянном, необитаемом острове. Чтобы старший брат никогда не давал ему того обещания. Чтобы он никогда не вручал Янь Чжэнмину непомерно тяжёлой печати. Чтобы у него никогда не было повода её вручать. И чтобы всё это было всего лишь ужасным, страшным кошмаром, не имеющим ничего общего ни с длинными ресницами, ни с насмешливым взглядом, ни с большим, нежным сердцем, что билось за белоснежной, хрустальной кожей, и никогда, никогда в своей жизни не заслуживало ничего из этого. Но его измученное тело проваливалось в сон. И сквозь ускользающее сознание, лишавшее его чувств и мыслей, изо всех сил вслушиваясь в чужое сердцебиение, он смотрел, как на драгоценной красоте, которой Чэн Цянь дорожил больше, чем собой, проступали яркие, тёмные, невыносимые кровавые пятна. Он не знал, чьей была эта кровь. Он не понимал, чья она. Всё путалось в его голове — и он задыхался, теряя себя в горьких, неслышных всхлипах и изо всех сил обнимая своего старшего брата за костлявые, острые плечи. Холод ушёл. Зрение померкло. Ни единого звука не донеслось до его ушей, оставляя вокруг Чэн Цяня лишь бездонную тишину. И нигде больше не пахло орхидеями. И это просто не могло быть ужасным, страшным кошмаром. Это должно было быть больно. Это было больно. И в этой боли не было совсем, совсем ничего хорошего.Только попробуй ещё раз уйти так надолго.
Когда Чэн Цянь проснулся, было уже темно. Ему снился чудесный, сказочный сон. В его сновидении все они вернулись домой, обратно на гору Фуяо, и прекрасные склоны её цветущих утёсов встретили их, как ни в чём ни бывало: безмятежный шелест деревьев сливался с криками журавлей, летающих в небе, а утреннее солнце рассыпало по бамбуковой роще резные, точёные тени, падающие на редкие, сладко пахнущие цветочные бутоны. В его сновидении он нашёл способ вразумить Хань Юаня. В его сновидении они даже придумали, как вернуть учителя. Это и правда был чудесный, сказочный сон. Он успокоил его сердце и согрел раненую душу. Он был таким длинным и прекрасным, что хотелось, чтобы он никогда больше не заканчивался. Сознание вернулось к Чэн Цяню не сразу. Первым, что он ощутил, отчаянно пытаясь поймать остатки уходящего сна, было странное чувство, охватившее его тело. Не открывая глаз, Чэн Цянь не мог понять, в какой позе заснул, но все его конечности покалывало и ломило. Ему казалось, что весь он превратился в сжатый, напряжённый клубок. Его руки затекли. Тело казалось тяжёлым. Сквозь дремоту попытавшись пошевелить вялыми, не слушающимися пальцами, он понял, что кожа на них к чему-то присохла. В этом было что-то неправильное. Затем появился запах: горький, сильный и неприятный, отдалённо напоминающий очень крепкое вино. Чэн Цянь пробовал такое в долине Минмин однажды. Он вспомнил, что в его сне тоже было вино — сладкое, приторное, перемешанное с цветочным сиропом и разлитое на пару маленьких чарок. Чэн Цяню до сих пор казалось, что он чувствовал его вкус на кончике языка. У того вина был очень яркий, дурманящий запах. Он совсем не походил на этот. Но разве Чэн Цянь выпивал перед сном? Разве у него оставалось время на такие вещи? Сдавленный хрип вырвался из его горла вместе с кашлем, который больше не получалось сдерживать. Он инстинктивно нахмурился и сглотнул. Во рту у него было что-то густое и вязкое, казалось, почти превратившееся в корку на зубах и дёснах. Горло очень болело, словно трескалось, его как будто разрывало на части. Но Чэн Цянь безошибочно узнал вкус собственной крови; горьковатый, солёный и металлический, — лишь раз подумав об этом, он уже не мог остановиться. Только в этот момент сон полностью покинул его, ускользая из рук, словно крошечная белая бабочка. Сознание, проясняясь, фрагмент за фрагментом сложило картинку. Странное чувство в теле обернулось болью. Горький и неприятный запах крепкого вина на самом деле был кровью, что засохла на его коже. А что-то неправильное превратилось в нарастающий, словно приливная волна, удушающий страх. Запах крови напугал Чэн Цяня. Всё его лицо отекло и очень плохо слушалось: даже ресницы, казалось, слиплись. Кожа на губах была покусанной и ободранной; в уголках его рта тоже что-то болело — как будто он очень долго кричал. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы открыть глаза, когда воспоминания стали возвращаться. В комнате было очень темно и тихо. Все двери были наглухо закрыты; Чэн Цянь опечатал Цинъань прочным барьером, чтобы никто не мог помешать его медитации. Неважно, минули ли заявленные им сто дней или ещё нет, никто не мог потревожить его, пока барьер всё ещё стоял над павильоном. Ничего не было слышно ни снаружи, ни изнутри. Даже ветряные колокольчики, подвешенные у входа, не издавали ни звука. Но в голове Чэн Цяня гудело. Его сердце заколотилось так сильно, что его биение превращалось в звон. Тошнота снова подкатила к горлу, но ни с болью, ни с искажением ци она больше не имела ничего общего. Ужас задрожал в его пустых глазах, когда он зашептал сиплым, сорванным, непослушным голосом: — Нет… — пытаясь подняться на трясущихся руках, но тут же падая снова. Всё его тело лихорадило и трясло, как ссохшийся под осенним солнцем кленовый лист. Никогда в жизни Чэн Цяню так не хотелось умереть снова. Никогда в жизни Чэн Цянь не ненавидел себя так сильно. Он почти ничего не видел и не слышал. Всё перед его глазами расплывалось, когда он пытался сконцентрировать взгляд. Всё перед его глазами… Это чувство родилось давно. Это чувство собралось из резких слов и редких улыбок, из холодных лезвий и хрустальных картин; хрупкое, сделанное из стекла и белых бутонов, что расцвели на серой стене, с каждым годом оно становилось лишь крепче. Оно было с ним так долго, что ему казалось, что оно целую жизнь не покидало его. Как бы ему не хотелось, он никогда не мог избавиться от него. Он боялся избавиться от него. Совершенно неважно, как больно это было; совершенно неважно, сколько слёз ему пришлось пролить. Эта боль была опустошающей. Эта боль была такой сильной, что он едва мог дышать. Но, в конечном счёте, ни одна из этих ран не имела значения. …вмиг застыло, сужаясь до одной-единственной точки. Сдержанный, гордый, запирающий все свои чувства за замком, который мог отпереть лишь сам, Чэн Цянь всегда считал этот замок неприкосновенным, подчинённым только ему. Он никогда не открывался другим людям. Желание уничтожить Чжоу Ханьчжэна было неопровержимым. Чэн Цянь презирал и ненавидел его; долгие пять лет он желал его смерти. Если Чэн Цянь хотел чего-то, он всегда этого добивался. Ничто не могло встать у него на пути. Больше ста лет он хранил себя за этим замком. Больше ста лет он показывал Янь Чжэнмину только самое лучшее. Больше ста лет… У его первого старшего брата была крошечная, едва заметная родинка на сгибе запястья. Она всегда была скрыта за длинной белой перчаткой, поэтому её практически невозможно было увидеть. Янь Чжэнмин ненавидел её. Он терпеть не мог, когда на неё смотрели. Она всегда казалась ему уродливой и некрасивой. И Чэн Цянь молчал. И Чэн Цянь смотрел, заковывая все свои возражения за холодные, тяжёлые цепи. И он никогда не думал, что однажды этот замок сломается. Что-то стекло по его лицу, горячей каплей разбилось о щёку, оставляя за собой яркий, солёный привкус, и только затем медленно, почти неощутимо сорвалось с губ. Слеза была лёгкой. Звук её падения был хрустальной, сверкающей пылью, пробивавшийся сквозь оглушительно трезвонящий, дребезжащий гул, как надломленный, слабый и тёплый шёпот, парой тихих слогов сложившийся чужим именем. Темнота окутывала спальню. Холод покинул Чэн Цяня. Его высеченное из нефрита тело быстро приходило в норму, восстанавливая потоки духовной энергии и залечивая свежие раны, словно ничего не стоящие пустяки. ...Но слёзы Чэн Цяня всегда были ледяными. Он замер. Он оцепенел. Чэн Цянь перестал дышать. Он забыл, как звучит его собственное имя, когда что-то снова коснулось его лица. Ни одна из этих ран не имела значения, когда человеку в его руках было больно. Ему показалось, что его сердце просто перестало биться, когда он, наконец, вскинул взгляд. Шёлковое, словно мягкая белая лента, касание прижималось к его макушке невесомым, ласковым поцелуем. В шёлковых, словно расшитые белые рукава, беспомощных, нежных объятиях горячие, дрожащие, мозолистые ладони держали его за щёки. И только спустя несколько долгих, длинных секунд надломленный, слабый и тёплый шёпот, что разнёсся эхом по его коже, собрался задушенным, хрупким: — А-Цянь.