На рассвете мы возродимся

Известие о готовящемся в Харренхолле турнире взбудоражило впавший с зимнюю спячку Вестерос, особенно всколыхнулась Королевская Гавань. В каждом доме и улице обсуждались подробности предстоящего веселья. Мальчишки строили теории о том, какие рыцари примут участие, и делали ставки на тех, кто, по их мнению, победит. Чаще всего можно было слышать имена принца Рейгара, Эртура Дейна и Барристана Селми. Оруженосцы возбужденно спорили, кому достанется честь помогать тому или иному рыцарю, втайне мечтая, что и им позволено будет поблистать. А межевые рыцари в срочном порядке начинали искать деньги на новые доспехи взамен потрепанных старых. Молодые леди также готовились к своему собственному состязанию, которое обещало быть не менее неистовым, ибо сражаться им предстояло за мужские сердца. Они закупали ткани, ленты, кружева, приглашали портных, шили новые и переделывали до неузнаваемости старые платья. А украшения и драгоценности! Ювелиры и торговцы драгоценностями в предвкушении потирали руки. Турнир должен был продлиться десять дней, и за это время каждая уважающая себя леди должна будет сменить по два, а то и три наряда в день! А значит, драгоценности тоже придется менять. А когда лорд Уэнт объявил, какие награды будут уготованы победителям турнира, всеобщее возбуждение возросло в разы, ибо награды были поистине впечатляющие. Таким образом, лорд Уэнт, сам того не осознавая, поднял планку еще больше. Молодые девушки в панике пытались придумать нечто невообразимое, что позволило бы им затмить всех остальных. В Красном Замке тема турнира также была самой обсуждаемой. Для молодежи рыцарский турнир является оплотом их надежд и чаяний. Юноши мечтают проявить себя, девушки — найти свое счастье. Все разговоры так или иначе сводились к Харренхоллу. Единственной, кем не завладела турнирная лихорадка, была Эшара Дейн. И она же была единственной, доподлинно знавшей, что турнир этот обойдется дорого не только лорду Уолтеру Уэнту, но и всем Семи Королевствам. Волновало ли это ее? Посещали ли ее хорошенькую голову мысли о возможности что-то изменить или исправить? Если и да, то подобные мысли не задерживались в этой голове надолго, ибо Эшара даже с натяжкой не смогла бы отнести себя к славной гвардии мечтательных борцов за лучшее будущее. Как-то она спросила Аллирию, стала бы та что-то предпринимать, знай, что должно случиться нечто ужасное, способное принести горе во многие дома Вестероса. В глубине души, задавая этот вопрос, Эшара надеялась, что сестра своим ответом рассеет ее сомнения по поводу черствости собственной натуры. Однако Аллирия ее разочаровала, горячо заверяя, что «разве можно спокойно спать, зная, что своим бездействием обрекла на смерть и страдания других людей?». Сон Эшары, вопреки благородным убеждениям сестры, был не в пример крепок, а совесть лениво отмахивалась от своих прямых обязанностей, словно разжиревший кот от надоедливой мыши, и убеждала, что в первую очередь нужно заботиться только о себе любимой. На горизонте невидимым чудищем маячила самая настоящая война, кровопролитная и беспощадная, война, что унесет тысячи жизней и положит конец великой династии. Но единственное, что до недавнего времени волновало прагматичную Эшару, это как бы пережить эту войну с минимальными потерями для себя и своей семьи. Выжить любой ценой, и по возможности сохранить достаточно ресурсов для сносной жизни после войны. Это стало ее девизом по жизни, и единственное исключение за все годы она сделала лишь для одного человека — человека, не пожелавшего ее видеть. Человека, отвергшего ее. Пока фрейлины королевы теряли головы, наперебой обсуждая Харренхолл и его турнир, Эшара собиралась к отъезду. Королева дала ей три дня, два из которых уже истекли. Ей бы радоваться, вот только ее душили слезы. Это было, как будто свежий ожог на коже. И вроде бы целебные мази уже намазаны, а ты пытаешься изо всех сил не думать о нем, отвлечься, забыть, но боль все равно не покидает, напоминая о себе ежесекундно. О, она бы с удовольствием отодрала этот кусок своей кожи, лишь бы снова вздохнуть полной грудью, хотя в глубине своей сжавшейся в отчаянии и страхе души понимала, что пути назад уже нет. Эта рана никогда не заживет полностью, так и оставшись напоминанием в виде уродливого шрама и фантомной боли. Она должна была сблизиться с Эртуром, должна была подружиться с ним, стать ему семьей. Но не влюбляться в него! Хотя бы наедине с собой можно было признать истину — она проиграла в собственной игре. Можно было поаплодировать себе, из стольких мужчин умудрившейся полюбить родного брата. Где, в каком месте она оступилась? Когда нужно было остановиться, чтобы это было вовремя? Привязывая его к себе, она не заметила, как сама опутывалась все больше и больше. Поначалу все было весьма невинно, ежедневное общение, совместные прогулки, ужины вместе, а их семейные узы играли ей только на руку. Никому не пришло бы в голову, что леди Эшара, слишком часто замечаемая в обществе брата, делает что-то предосудительное. Вот только она так и не сумела посмотреть на него глазами сестры. В чем была причина? Эшара склонна была думать, что причина крылась в ее самозванстве. Да, она была искренне привязана к Элиасу и Аллирии, но это была привязанность приемного ребенка. Живя с ними под одним кровом, она научилась видеть в них семью. Но Эртур был далек, так и оставаясь в ее голове неким возвышенным, героическим образом, ровно до тех пор, пока она его не встретила. Все в нем было волнующим: его низкий голос, его сильные руки с выступающими на них венами, его жесты, манера держать себя, взгляды, его улыбка. Она изучила все его улыбки. Когда он бывал смущен, он опускал глаза, сдержанно и немного неловко улыбаясь, а когда ей удавалось его рассмешить, он слегка запрокидывал голову и беззвучно смеялся. Если ему приходилось общаться с кем-то, кто был ему неприятен, об его улыбку можно было поцарапаться, настолько она становилась колючей и саркастической. А порой, глядя на нее, он улыбался невообразимо нежно, заставляя ее сердце пускаться в пляс. В такие моменты его глаза сияли по-особенному, и больше всего она любила морщинки, собиравшиеся в уголках его глаз. Она полюбила в нем все. Даже его усталость, даже щетину, когда он забывал побриться, даже его упрямство и гордыню, вспыльчивость и порой скрытность, его привычку временами хрустеть пальцами и подолгу молчать. До последнего она обманывала себя, утверждая, что именно так сестра должна любить брата. И только та злосчастная прогулка по столице открыла ей глаза на вопль собственного сердца. И похоже не только ей одной. То, что Эртур избегал ее общества именно после той прогулки, после ее неловкого поцелуя, могло означать одно — он все понял. Его честная и благородная натура не смогла принять такого надругательства над священными семейными узами, не смогла принять запретное, однако эта же натура не позволила ему оскорбить ее открытым упреком. И тогда он нашел единственное верное решение — отдалиться от нее и отослать как можно раньше и как можно дальше. Это было правильно, это было честно и это было жестоко. Впервые она поняла всю глубину всех этих романтических слов про разбитое сердце. Раньше она тихо посмеивалась над глупостью девиц, рыдавших о мужчинах, надуманностью и напыщенностью фраз о несчастной любви, высокомерно твердя, что это все выдумки менестрелей. Боги наказали ее за надменность. Она могла поклясться, что знает, каково это, когда в груди посыпано стеклянной крошкой, когда раны не перестают кровоточить. Недостаточно сильно, чтобы убить, но вполне довольно, чтобы искалечить и сломать. Два дня Эшара ходила по замку, подобно бледной и потерянной тени. За два месяца, проведённые в Красном Замке она научилась скрывать злость, обиду и даже печаль. Но вот прятать боль под маской веселья она ещё не приучилась. Встречавшиеся ей придворные дамы кидали на нее злорадные взгляды и довольно перешептывались за спиной. Они были убеждены, что Эшара Дейн мечтала остаться при королевском дворе, да вот королева не сочла ее на то достойной, отправив на служение принцессе Элии. Кэтрин, единственная, кто относился к ней по-дружески, передавала Эшаре злые фразы, повторявшиеся за ее спиной. На языке у дорнийки вертелся вопрос, чем же отвечала ее подруга на этот злой шепоток, который она так резво пересказывала. Однако позволить себе потерять столь полезный источник информации Эшара не могла, потому, кривясь, как от лимона, проглатывала язвительные слова. Пару раз она видела его издалека. Стыдясь самой себя, она наблюдала за ним украдкой, пока никто не замечал. Пока он не замечал. Как же ей хотелось броситься к нему, заглянуть в глаза и спросить, за что он так с ней жесток. Вместо этого она разворачивалась и уходила прочь, чувствуя, как в груди что-то безжалостно рвётся на части. Она дала себе слово. Она не придёт к нему первая. Покинет замок, даже не попрощавшись. Как он и хотел. И в день отплытия она проснулась, уверенная, что сможет сдержать слово. Вот только с каждым прошедшим часом её решимость плавилась, как воск. И вот она уже топчется перед Башней Белого Меча, не решаясь сделать шаг вперед, но и не имея сил отступить назад. Корабль, который должен был увести ее на Драконий Камень, отплывал через час. Хрупкая надежда, что он все же придет, таяла, как снег весной, а ее гордости оказалось ничтожно мало, чтобы с высоко поднятой головой уйти. Она знала, что сегодня был черед сира Барристана и сира Освелла нести караул, как и то, что Лорд-Командующий тоже отсутствовал — она видела его по дороге сюда в компании лорда Велариона. Что касается Ливена и сира Джона, то они либо отсыпались у себя после дежурства, либо коротали время где-то на Шелковой улице. А значит, никто не должен был помешать им поговорить. Эшара поджала губы. Больше всего на свете она ненавидела неопределенность. Уж лучше получить жесткий отказ, чем всю жизнь задаваться вопросом, как было бы, хвати у нее мужества прыгнуть в омут с головой. Сделав глубокий вдох, Эшара направилась к башне. Хотелось бы ей сказать, что она уверенно и решительно толкнула дверь, но в действительности руки её позорно вспотели, а сама она выглядела точь-в-точь мелкая преступница. Ей ещё не доводилось бывать в этой башне. Эртур никогда её не приглашал, а она не напрашивалась. Бегло осмотревшись, она заметила широкий стол с несколькими забытыми там кубками, гобелены, камин и книжный шкаф. Напротив входа наверх вела витиеватая лестница. Как-то Эртур упоминал, что второй этаж занимают они с Ливеном и Освеллом, на третьем находились спальни Джона, Барристана и покойного сира Харлана, которую вскоре предстояло занять Джейме. Запретив себе думать о том, что она творит, Эшара поднялась на второй этаж. Три двери. Девушка в нерешительности замерла. Будет крайне неловко, если она войдёт в одну из них, наткнувшись там на спящего Мартелла. Пока она в нерешительности теребила складки платья, уже готовая развернуться обратно, за одной из дверей послышался скрип и негромкие шаги. Была не была. Эшара постучалась. Дождавшись приглашения, она повернула ручку и вошла внутрь под аккомпанемент собственного гулко бьющегося сердца. Эртур стоял у невысокого аркообразного окна, в простой рубашке и расстегнутом дуплете, и не сразу обернулся на вошедшую, по-видимому, ожидая увидеть кого-то из приятелей. Эшара, переминаясь с ноги на ногу, сделала пару шагов вперёд, и только тогда шорох платья заставил его обернуться. Ей показалось, что у неё выбили воздух из груди, когда их взгляды встретились. Несколько долгих томительных мгновений он молчал, с непроницаемым видом глядя на неё. А потом, слабо усмехнувшись, покачал головой на собственные мысли. — Я думал, ты уже на корабле, — тихо произнёс он. — Я не смогла бы уехать, не попрощавшись, — пробормотала она, и не сдержавшись, добавила: — Раз уж ты не посчитал нужным. Эртур промолчал, изучающе глядя на нее. Множество вопросов вертелось у нее на языке. Это правда, что Мира рассказала тебе о стонтоновском посещении перед тем, как он свалился с лестницы? Это ты покалечил его? Ради меня? Почему ты попросил королеву отправить меня раньше времени? Я тебе настолько надоела? Вместо этого она задала самый важный, самый мучительный. — Почему ты избегал меня все последние дни? Почему даже не пожелал попрощаться? Она не собиралась, уподобляясь обиженному дитя, выливать на него все эти упреки. Но горечь и разочарование душили слишком сильно, а она слишком привыкла быть рядом с ним младшей капризной девочкой. — Ты знаешь, почему. — Нет, не знаю. Скажи! Эртур промолчал, отвернувшись снова к окну. Вся её решимость, все слова, что она продумывала по дороге сюда, теперь казались глупыми и неуместными. Он вёл себя совсем не так, как она ожидала. Чувствуя ком в горле, Эшара прошлась в глубь комнаты, оглядывая её убранство. Всё было довольно аскетично, ничего лишнего. На письменном столе, помимо чернил и пера, лежала книга, и, подойдя ближе, Эшара обнаружила что это «История Дорна», написанная мейстером Лайнелом. — Не знала, что ты в свободное время читаешь историю, — невпопад заметила она, перелистывая ветхие страницы. — Это помогает заснуть. Она открыла книгу, задержавшись на оглавлении. Эшара всмотрелась в ровные строки знакомой истории, пока кое-что не привлекло ее внимание. Вторжение в Дорн Дейрона Первого. Эшара хорошо знала эту часть истории, как и то, кто именно был в свите короля незадолго до его смерти. Трое гвардейцев погибли, один сбежал, а Эймон Таргариен попал в плен, пока его не вызволил Бейлор Благославенный. — Ты говорил, что всегда восхищался Эймоном Таргариеном, — не оборачиваясь, промолвила она. — Всегда хотела спросить, почему именно он? Эртур, наконец, обернулся и подошёл ближе, заглядывая в книгу. — Он был рыцарем Королевской Гвардии, позднее став Лордом-Командующим. Он был набожен, благороден, нравственен, отважен и предан. Он один из немногих рыцарей, ни разу не замаравших свой плащ недостойным поступком. — А как же королева Нейрис? — спросила Эшара, повернувшись и в упор глядя на него. Эртур ответил не сразу, все так же разглядывая книгу, словно там могло быть что-то, чего он не знал. — Я в это не верю. Ей захотелось одновременно рассмеяться и заплакать. А ещё ударить его как можно сильнее, чтобы он почувствовал хоть толику ее боли. — А я верю, — с вызовом произнесла она, пытаясь поймать его ускользающий взгляд. — Они с Нейрис были созданы друг для друга, они были родственными душами, они… были одинаковыми, и грехом было разделять их. Эртур, наконец, перевёл на нее взгляд. И тогда она разглядела то, чего не видела в них первоначально. Бездонную тоску и непереносимую муку. И ей все стало очевидно. Но от того горечи на языке не стало меньше, напротив. Она бы смогла мужественно перенести его нелюбовь, но знание того, что ее чувства взаимны, резало сильнее валирийского ножа. — Нейрис была замужем за их братом-королем, — тихо промолвила она. — Они оба были связаны клятвами, но разве это справедливо? Почему боги подарили им любовь, но лишили эту любовь права на существование? Эртур поднял руку и заправил выбившуюся прядь волос ей за ухо. И столько было нежности в его взгляде и в этом жесте, что ей стало до невыносимости больно. Захотелось кричать и топать ногами, требуя своего. Требуя у богов его. Эта рана слишком сильно саднила, чтобы хладнокровно лгать. Одинокая слеза прочертила дорожку по ее щеке, теряясь в уголке губ. — Потому что боги жестоки, — прошептал он надтреснуто, стирая слезу с ее щеки. — Не плачь. Только не из-за меня. — Я люблю… — Не надо. — Он на мгновение прикрыл глаза, будто собирая остатки воли. — Даже не будь мы теми, кто мы есть, я связан, Эшара. Я рыцарь Королевской Гвардии, — он умолк, вглядываясь в нее. — И я по-прежнему твой брат. Еще никогда ей не хотелось так сильно поведать кому-то правду о себе, о том, кто она есть. Если бы Эртур знал, что в теле его сестры уже много лет живет другая душа, поменяло бы это его мнение? — А если бы я не была твоей сестрой? Если бы лишь обликом я напоминала тебе ее? Ты бы отказался от Гвардии ради меня? — Все эти разговоры не имеют значения, Эшара. Мы — те, кто есть, и мы связаны узами похлеще брачных, мы связаны узами крови. — Говоря это, он продолжал гладить ее по щеке большим пальцем, и этот тактильный контакт был единственной соломинкой, удерживавшей ее на краю пропасти. — Как и Таргариены, что веками женили братьев на сестрах, — в отчаянии возразила она. — Но мы не Таргариены. — Он вздохнул. — Ты — самое лучшее, что я встречал в этом мире. Ты… ты прекрасна, и ты свободна. Однажды ты выйдешь замуж, и твой муж… он будет любить тебя и заботиться о тебе. Так, как никогда не смог бы я. — Он сглотнул. — И однажды ты проснешься, и поймешь, что эти два месяца тебе просто приснились. — А как же ты? — А я буду там же, где ты меня оставишь, — он горько улыбнулся. Слезы вновь потекли по ее щекам. Эртур начал стирать их, обхватив ее лицо руками. — Поцелуй меня, — прошептала она. — Пожалуйста, Эртур. За последние два месяца она поняла одну вещь: он не умел ей отказывать, когда она просила вот так, словно от этого зависела ее жизнь. Эртур замер и некоторое время не двигался. Эшара зажмурилась, не желая видеть, как тепло исчезает из его глаз, как на самом дне они покрываются тонкой корочкой льда. И когда она была почти уверена, что он сделает одну из тех правильных вещей, вроде целомудренного поцелуя в лоб, или и вовсе отойдет от нее, он нагнулся к ее лицу и мучительно медленно коснулся ее губ. Это не был один из тех жарких поцелуев, которыми любят хвастаться дорнийки, описывая страстность своих возлюбленных. Это было волнующее, осторожное, почти робкое касание, от которого у нее по спине поползли мурашки, а голова закружилась. Эртур выдохнул, замерев, как человек, прикоснувшийся к запретному, но до безумия желанному. Не открывая глаз, Эшара сама потянулась к нему, обхватив его за пояс. Если он отойдет хоть на шаг, она умрет! И Эртур сдался ее капризу и жадности, а может собственной жажде. Он целовал ее медленно, мягко, безмерно трепетно, а ей казалось, что земля уходит у нее из-под ног. Ей было одновременно и жарко, и холодно, и единственное, что было реально — это он. Спустя вечность он прислонился к ее лбу своим, и какое-то время они так и стояли, тяжело дыша, с закрытыми глазами и гулко бьющимися сердцами. Ей казалось, что прошло несколько лет, может столетий, и, видят боги, она готова была остаться в этом миге навечно. — Уходи, Эшара, прошу тебя, — глухо попросил он, не делая попыток отпустить ее или хотя бы открыть глаза. Его голос был полон страдания и отчаяния. Эшара поняла его просьбу. Она сделала шаг назад, потом другой, и не давая себе времени на сомнения, бросилась вон из комнаты. Почти не видя ступеней из-за застилавших глаза слез, она сбежала вниз и выбежала из башни. Ей было наплевать, увидит ли ее кто-нибудь в таком состоянии. Какое это имело значение, когда весь ее маленький мир разрушился об его «уходи». Она бежала в сторону пристани, где ее уже ждала верная Мира и корабль, державший путь на Драконий Камень. Ни она, ни тем более оставшийся в комнате Эртур не заметили в темноте коридора застывшего, подобно каменному изваянию, Джейме Ланнистера, единственной эмоцией на лице которого был шок. *** Тучная служанка присела у камина, поворошила железной кочергой тлеющие угли, подбросила поленьев в камин и, убедившись, что огонь занялся, пыхтя, поднялась, на ноги. В то время, как на юге, в Королевских и Речных землях, зима охотнее сдавала свои позиции, здесь, на Севере, она еще правила балом. Потому ночи по-прежнему бывали суровы и коварны. Снег уже не выпадал, сменившись проливными дождями. В частности, последние два дня дождь лил как из ведра. Пока служанка прибиралась в покоях, туда вошел сам их хозяин. — М’лорд, — низко поклонилась женщина. Не обратив на нее внимания, мужчина прошел мимо и устало уселся в одно из кресел перед камином. Это был мужчина средних лет, высокий, с вдумчивыми, серьезными глазами, хмурыми чертами лица, как у людей, редко утруждающих себя улыбкой. Чуть длинные волосы до плеч были собраны на затылке, а подбородок слева пересекала тонкая полоска шрама, полученного в одном из боев с одичалыми, уголки губ мужчины были чаще всего слегка опущены, и в зависимости от освещения и ситуации, можно было предположить, что он расстроен, разгневан или преисполнен презрения. Лорд Рикард Старк, а это был именно он, жестом велел служанке удалиться и только у самых дверей ее нагнал его голос. Рикард спросил, где его старший сын и, получив ответ, что тот отдыхает в своих покоях, велел позвать его к себе. Оставшись в одиночестве, лорд Рикард, не мигая, уставился в камин. Прошло довольно много времени, по меркам самого лорда Винтерфелла, прежде чем шаги его сына раздались у двери. — Отец, ты звал меня? Молодой волк, среднего роста, коренастый и сильный для своих лет, прошел в покои отца. Он был привлекателен, однако во внешности его таилось нечто хищное, первобытно грубое и опасное. — Ты заставил меня ждать. — Прости, — без капли раскаяния в голосе ответил Брандон, заваливаясь в противоположное кресло и вытягивая ноги к огню. — Я уже собирался отходить ко сну, когда Рита сообщила, что ты ждёшь меня. Рикард ограничился только поджатыми губами и косым взглядом на непутевого сына. Вопреки его ожиданиям, старший сын и наследник не проявлял тех качеств, которые были необходимыми для будущего лорда Винтерфелла и хранителя Севера. Вспыльчивый и скорый на гнев, он с детства демонстрировал довольно буйный нрав и редко задумывался о последствиях, прежде чем лезть в драку, за что друзья называли его за глаза Диким Волком. Его покойная мать потратила немало усилий, чтобы научить своего не в меру темпераментного сына сдержанности и умеренности, и даже на смертном одре взяла с мужа обещание быть внимательнее к сыну. К слову, Рикард Старк свое слово сдержал и вместо сына обзавелся титаническим терпением. Как бы Брандон не выводил его из себя, Рикард ни разу не поднял на него руки и крайне редко повышал на него голос. Он бы никогда в том не признался, но старший из трех его сыновей, его первенец, был его любимцем, уступая лишь своей младшей сестре. В награду за терпение и своеобразную, неявную уступчивость Рикард получил безграничное уважение и почитание сына. Негромкого голоса Рикарда было достаточно, чтобы его сын даже в пылу самого яростного спора замолчал. Долгие часы вечерних бесед и наставлений также не прошли даром — Брандон стал чуть более сдержанным и избирательным в словах и в действиях. Однако он лишь научился самую малость держать в узде эмоции, но более спокойным от того он не стал. Боги также обделили старшего сына лорда Старка рассудительностью, что немало расстраивало его рационального и осмотрительного отца. Брандон был лишен глубокого и пытливого ума, необходимость думать о чем-то дольше десяти минут вызывала у него скуку, и мысли его тут же перебегали на что-то другое. И хотя он был с детства довольно наблюдателен, отсутствие политической смекалки лишало его возможности эту наблюдательность использовать в полной мере. Несмотря на эти недостатки, Брандон обладал качествами, которые больше всего ценились у суровых северян, а именно железной волей, решительностью, выносливостью, храбростью, напористостью и умением заставить с собой считаться. В отличие от своего младшего брата, которого за застенчивость прозвали Тихим Волком, он всегда оказывался в центре внимания, как мужского, так и женского. — Ты сегодня наведывался к Рисвеллам, как я слышал, — произнес Рикард. — Да, заезжал к ним, проведать старика Родрика, — неохотно признался Брандон, после короткого молчания. — Что-то мне подсказывает, что не его ты навещал, — проницательно заметил отец, скрестив пальцы. Брандон плутовато поглядел на отца, однако тот был как никогда серьезен. Даже серьезнее обычного. — Я молод, отец, у меня есть определенные… нужды. Ты должен меня понять. — Вот и справляй свои нужды при помощи какой-нибудь бордельной шлюхи. А я не желаю, чтобы лорд Рисвелл однажды заявился к моим воротам с брюхатой дочерью. Все это он сказал, не повышая голоса, и даже не меняя тона. Однако Брандон невольно ощутил холодок на затылке, как всегда, когда отец злился. — Барбри… — Леди Барбри придется подыскать себе другого жениха, — отрезал отец. — А ты в следующем году женишься на Кейтлин Талли. И я не желаю, чтобы ты оскорблял ее или ее отца неподобающими связями. Юная Барбри Рисвелл привлекала Брандона своей раскрепощенностью и веселым характером. Умная, уверенная в себе, жизнерадостная и бойкая, она заинтересовала его несколько лун назад, когда он гостил у его расчетливого отца. Брандон солгал бы, заявив, что безоглядно влюблен в нее, однако он мог представить себе семейную жизнь с ней, что уж точно не была бы скучной. А о Кейтлин Талли он того же сказать не мог. Скромная, послушная Кейтлин большее подошла бы Неду, чем ему. Брандон порой даже затруднялся, общаясь с ней, не зная о чем говорить с этой утонченной, уравновешенной девушкой. Он пожевал губу, взвесил риск вызвать гнев отца с риском прожить жизнь, которую не желал, и потом решительно выпалил: — Мне так обязательно на ней жениться? В просторной комнате после этого вопроса стало ощутимо холоднее. Брандон уже успел пожалеть, что задал этот вопрос. Ведь знал, каким будет ответ, но все равно спросил! Просто это был такой способ выразить свое нежелание. Способ, которым испокон веков пользуются дети. — Мы, кажется, это уже обсуждали, сын. — Рикард поглядел на него строго, но не жестко. — Леди Барбри миловидная и неглупая девушка, но она не ровня тебе. Каждый должен выбирать в спутники того, кто ему равен. И я говорю не только о кошельке. Когда-нибудь ты поймешь смысл моих слов. — Но ведь причина не только в этом, отец, — упрямо продолжил гнуть свою линию Брандон, подавшись вперед. — Ты так цепляешься за этот брак, потому что видишь в нем ресурс. По той же причине ты обещал Лианну Баратеону, и лишь вопрос времени, когда ты захочешь обручить Неда с дочерью Тайвина Ланнистера. — Хмм, дочь Тайвина, боюсь, сожрет твоего младшего брата и не подавится. А вот Бенджен был бы хорошей партией. Он мягок, но гибок, добродушен, но устойчив. К тому же они почти ровесники, — Рикард прервался, заметив, каким взглядом смотрит на него сын. — Считаешь меня черствым, старым мерзавцем, играющим судьбами своих детей? — Я считаю, — медленно проговорил Брандон, — что ты умнейший человек, из всех, кого я когда-либо знал. И у тебя есть серьезная причина быть мерзавцем, играющим судьбами своих детей. Впервые за вечер лорд Старк позволили себе скупую улыбку, которую его сын расценил, как похвалу своей прозорливости. — Ты прав, — кивнул он. — Полагаю, пришло время посвятить тебя в наши планы. За этим я тебя и позвал. — Он уселся поудобнее, готовясь к долгому разговору. — Я действительно не просто так налаживаю связи с Речными и Штормовыми землями и Долиной. Семь Королевств — то, что когда-то было разрозненными землями, враждовавшими друг с другом, стали единым целым. И благодарить за это стоит?.. — Таргариенов? — Драконов. Именно драконы объединили Вестерос и, подобно железному трону, спаяли его воедино. И именно драконам мы, северяне, подчинились. Не Таргариенам, не кому-то другому, а драконам. Долгие годы мы признавали за драконьими наездниками право управлять нами, отдавать нам приказы, но только потому, что они были ближе к богам, чем к людям, как они любят говорить. Однако время шло, и великие драконьи наездники стали слишком мелки, как и их драконы. Они позволили склокам, жадности, алчности и мелким амбициям внести раздор в свои ряды. Что бывает, когда сильный вожак умирает, а в его стае начинается грызня? Законы волков применимы и к драконам. Так вот, Таргариены, ослепленные собственной гордыней и жаждой мести, позволили уничтожить самое ценное, что у них было. И к чему это привело? Если Таргариены забыли, де Лазалдри не дадут солгать. — А при чем тут эти пентошийские виноделы? — удивленно вскинул брови Брандон. Рикард поджал губы, поняв, что сболтнул лишнего. — Они не просто «виноделы», но суть не в этом. Мы говорим сейчас не о них, потому не перебивай меня, — не слишком изящно выкрутился он. — Шли годы, Таргариены сменяли друг друга на железном троне, но с каждым новым королем, становилось все яснее, что это более не великие властители драконов, рассекавшие небеса и танцевавшие с огнем, а самые обычные люди. Люди, что с каждым поколением становятся все менее достойными трона своих предков. Брандон слушал, не перебивая, хотя не вполне понимал, к чему отец ведет. А Рикард нагнулся к камину и поворошил угли кочергой. После, не отрываясь от огня, он продолжил. — Я не буду отрицать, что Эйгон Завоеватель, Мейгар Жестокий, Джейхейрис Миротворец, Эймонд Одноглазый, Деймон Порочный принц были великими воинами, но их потомки не сумели сохранить даже толику того величия. — Ну, к Эймонду Таргариену ты несправедлив, — хмыкнул Брандон. — Уж, он-то не виноват в том, что… — Я говорю о династии в целом, — нетерпеливо перебил его отец, вновь откидываясь обратно в кресле. — Сейчас это лишь горстка хилых слабаков, пляшущих под дудку безумца. До меня доходят рассказы из Красного замка, и они внушают серьезные опасения. Если так пойдет дальше, Семь Королевств, одним из которых является и Север, окажутся во власти сумасшедших. — И что же ты предлагаешь? Не свергать же их, — усмехнулся Дикий Волк. Рикард даже не улыбнулся, продолжив изучать языки пламени в камине. — Отец? — Я обсуждал эту ситуацию с Джоном Арреном и Хостером Талли, а также с покойным Стеффоном Баратеоном в разное время, — теперь Рикард говорил медленно, тщательно отмеряя слова, и с каждым произнесенным словом лицо его сына все сильнее вытягивалось. — Их всех беспокоило будущее Семи Королевств. И однажды мы поняли, что, как лорды и защитники своих земель, не можем позволить жалкому потомству Эйгона Первого творить беззаконие и дальше. Сегодня он сжигает людей в своем замке, а завтра он пожелает узреть полыхающие Речные Земли. Что тогда? Рикард не замечал, что, говоря это, повторял слова своего друга Джона Аррена, которыми тот склонял его и Хостера Талли на мятеж. Брандон изумленно глядел на отца, не зная, что сказать. — Потому мы собираемся свергнуть Эйриса Таргариена, пока он не принес погибель нам всем, — окончил Рикард, и в ту же секунду за окном сверкнула молния, следом за которой грянул гром. С минуту в покоях стояла мертвая тишина, нарушаемая лишь шепотом дождя за окном и вторившим ему скрипучим бормотанием пламени в камине. Брандон переваривал свалившуюся на него информацию, способную вызвать изжогу у кого угодно. — И… вы хотите посадить на трон Рейгара? — Брандон заметил, что голос его сел, и поспешил откашляться. — Нет, — резко дернул подбородком Рикард. — Эйрис в молодости тоже внушал большие надежды, а посмотри на него сейчас. Довольно с нас Таргариенов, которых от безумия отделяет лишь грань, равная ребру монетки! — Но кто… — Хочешь спросить, кого мы посадим на трон? — Рикард скупо улыбнулся. — Теперь, когда драконов в Вестеросе и за его пределами больше нет, все дома равны между собой. Но мы все же посадим того, в ком пусть и немного, но течет королевская кровь, чтобы не сильно раздразнить чернь. — Баратеоны! — догадался его сын. — Именно. Роберт — старший сын Стеффона, станет королем, и начнется новая династия — династия Баратеонов. — Рикард перевел взгляд на сына. — А твоя младшая сестра станет королевой. — Что получат остальные дома? — чуть жестко спросил Брандон. — Джон — пост десницы при дворе Роберта, младший сын Хостера также займет должность в Малом совете. Север, Речные Земли и Долина получат больше привилегий и власти, по сравнению с остальными королевствами. Ну, а мне достаточно будет знать, что в будущих королях Вестероса течет кровь Старк. Брандон скривил губы в ироничной ухмылке. Какая скромность! Его отец отхватил самый лакомый кусок. Ему повезло, что Роберт влюбился в его дочь, а не в одну из дочерей Талли. Брандон мотнул головой в тщетной попытке собрать в одну кучу мысли. В его прямолинейной голове не укладывалось, что его родной отец, великий Рикард Старк, способен так хладнокровно планировать переворот. А еще говорят, что он, Брандон, безрассуден! И тут его осенило. — Так поэтому ты отправил меня к Талли пару лун назад с тем загадочным письмом, содержимое которого не пожелал мне поведать? А я все голову ломал, с чего это я должен приехать в дом своего будущего тестя поздней ночью, да еще и в тайне! — Я ожидал от тебя большей дотошности, — приподнял бровь Рикард. — А ты даже не стал допытываться до истины, просто взял и передал письмо адресату. Даже не знаю, радоваться ли мне такой преданности или расстраиваться такому простодушию будущего лорда Винтерфелла. Брандон вспыхнул. Можно подумать, он единственный ни о чем не подозревал. А что, если они все знали, и только он один, как олух, ходил в неведении? — А сам Роберт в курсе, какие у вас на него планы? Или Нед? — Ни один из них ничего не знает. Пока, — отец выразительно на него посмотрел. — Роберт слишком горяч, а твой брат слишком честен, чтобы их посвящать в детали еще не приведенного в действие плана. — И когда же вы его приведете в действие? — поинтересовался Брандон с легким облегчением от того, что он не единственный олух. — Скоро. Через две луны в Харренхолле намечается большой турнир, куда съедутся почти все маломальски крупные дома Семи Королевств. Король и его наследник также будут там. На этом турнире все и начнется, — загадочно произнес Рикард, все так же мрачно глядя в камин. — И начнется все со смертью одного из Таргариенов. Брандон удивленно повернулся к отцу, не уверенный, что ему не послышалось. Он как раз собирался отца спросить, каким образом они собираются свергать династию, правившую не одно столетие, но поперхнулся собственным вопросом. Мрачная решимость, написанная на лице его отца, напугала даже его. На какое-то время отец и сын погрузились в свои мысли. Когда первый шок и растерянность понемногу отступили, Брандон начал смотреть на картину иначе. А ведь отец прав. Как и всегда, впрочем. Почему они должны терпеть во главе себя этих никчёмный, полубезумных Таргариенов, недостойных даже того, чтобы начищать их ботинки? То, что их предки летали на драконах на даёт им права считать себя незыблемыми. Уж точно не для северян. На Севере всегда действовали волчьи законы. Вожак был обязан доказать, что он достоин вести за собой стаю. Старки не одно столетие являлись хранителями Севера не потому, что пользовались правом, данным своими праотцами. А потому, что каждый Старк, получивший титул лорда, каждый день доказывал свою силу, мудрость и справедливость. Только закон силы понимали непокорные и дикие северяне, и только перед силой они готовы были склоняться. А Таргариены, восседавшие на троне последние несколько поколений, опирались лишь на силу памяти своих подданных и их трепет перед железным троном, наследием Эйгона. Чем больше Брандон думал, тем больше он загорался идеей смены власти. Самым примечательным в сыновьях Рикард Старка было то, что, несмотря на всю буйность и неукротимость характера, именно старший его сын был больше всего подвержен авторитету отца. Там, где более спокойные младшие могли бы узреть коварство и подлость, отказавшись ей подчиняться, Брандон видел лишь мудрость и непогрешимость. Для него отец был безупречен, а его решения неоспоримы. Потому в тот же вечер Брандон Старк стал самым ярым сторонником переворота. Они ещё некоторое время просидели в покоях лорда Винтерфелла, пока угольки в камине медленно догорали, не справляясь с северным холодом. И хоть зима в Вестеросе подходила к концу, для династии Таргариен, подобной этому ослабшему пламени, зима была как никогда близко. To be continued…