Выжги на сердце мой рай суровый, Где похоронена я. Верю, однажды спадут оковы, Верю, отпустит земля.
Сейга отходит на шаг, два, три — и критично окидывает взглядом рабочее место. Руки крепко скрещены на груди, губы поджаты. Она сосредоточена на работе и ни на чём другом, и посторонние звуки под тяжестью её раздумий вот-вот осядут пеплом. Тёмная мастерская, заволочённая паутиной и тайной, хранит много секретов. Они клубятся под потолком, чуть позвякивают монетами и бубенцами в музыке ветра, по полу заползают в щели. Окна занавешены плотным и чёрным — ни единый луч не пробьётся. Вдоль стен свален хлам, который Сейга называет тысячью нежных имён, пока трясётся над очередной безделушкой. Сейгу не привлекают вещи, но в её мастерской ничего не бывает лишним, будь то древний сувенир или рабочий инструмент. На крюке у двери закреплены лук и колчан со стрелами, Сейга практикуется на досуге. На гвоздиках висят узорчатые ткани, бусы и украшения с перьями. В вазе высится букет розовых цветов, наполняющих комнату запахом, удушливым и дурманящим, как сама Сейга. Над цветами из стены торчит оленья голова. Священный красавец будто вырывается из медальона, рогами пробивая себе путь наружу, только глаза-бусины его пусты, и лакомство он больше никогда не попросит. Из него выскоблены остатки мяса, которое способно загнить, внутри только опилки да солома. В свете керосиновой лампы по столу расстелена миллиметровка. Карандаши, иглы и булавки в подушечке, бечёвка, мерная лента. Щипцы и ножницы. Ланцеты. Под столом грудой свалены окровавленные пелёнки и обрывки ткани. На столе красуется композиция, равно прекрасная и жуткая. — Запах разложения обычно описывают приторным, сладковатым, — напевает Сейга себе под нос. Она давно ни с кем не общалась. Композиция вспархивает со стола: её берут в обе руки и кружат с ней по комнате, как с партнёром по танцам. Хорошо приклеенные кусочки мха не отваливаются от коряги, ровно спиленной внизу так, чтобы поставить на медальон. На коряге восседает крошечная птичка, перемотанная бечёвкой и исколотая булавками, словно ёж. Танцующие отражаются в длинном зеркале, во мраке похожем на портал в другой мир. Сейга влюблённо смотрит на своё творение. Это не первая её работа, но определённо отлично сделанная. Мёртвая птица была найдена в саду, ещё свежая, не успевшая завонять. Сейга тут же отнесла её в мастерскую. Вымыла руки и ланцеты, вскрыла грудку, сняла с малютки шкуру, а облепленный мясом несуразный скелет выбросила в окно — кто первый найдёт, тот и съест. Потом обрабатывала шкурку, солила её, стирала. Бережно набивала соломой, приводя в божеский вид. Комок перьев, жалкий и похожий на старую тряпку, теперь, нахохлившись, сидел на своей вечной жёрдочке. Вот-вот запоёт. Шов уже скрыт, пух причёсан, а на месте старых глаз сверкают новые, стеклянные. Сейга наконец снимает верёвки и булавки, чтобы птица вступила в новую жизнь. Как хорошо она смотрится на полке! Слева скелет нутрии в игривой позе, справа щитомордник сладко спит в стеклянной банке, свернувшись в кольца. — Но запах разложения и близко не так романтичен. Гниющее пахнет экскрементами, — Сейга морщит нос, почувствовав запах из памяти. — С тобой этого не случится, кроха. Пой вечно, маленькая хототогису. Пой только для меня. И будто от ураганного ветра, с грохотом распахивается окно, полоща по воздуху чёрные шторы и запуская в маленький Сейгин склеп смрадные сумерки.***
Новый день вползает в Генсокё, рыжим зверем выкатываясь из-за горизонта лениво, вязко, тем самым предвещая долгий, нестерпимый зной. Облака тяготеют к зверю и плывут в его огненную пасть. К полудню небо чистое, как первая в истории слеза. Стол расчищен, мусор вынесен. Сейга отхлёбывает чай и добавляет к рисунку ещё одну линию. Рисует она неважно: лежащий перед ней листок исчерчен каракулями, понятными лишь ей самой. Вокруг наброска надписи, стрелки. Но важно не мастерство. Ей сложно представить, как будет выглядеть следующее её творение, потому что подобного она никогда не делала. Обдуваемая бризом и орошаемая дождём, она прошла не одну сотню миль на своих двоих, ловила бабочек, виды и звёзды и представить не могла, что однажды возьмётся за такое дело. Это не заказ для храма. Дешёвые боги больше не будут над ней смеяться. Это она будет хохотать над ними и их глупостями, представляя миру свой акт искусства. Но сейчас перед ней только листок с комками линий. Какого цвета добавить? Красного, может? Красный и чёрный хорошо сочетаются, особенно если сотворить скульптуру намеренно небрежной. На первый взгляд будет казаться, что она сыра и незакончена, но в этом соль. Стол сдвигается к стене, как только набросок приобретает необходимые черты. Можно взять ликорисы, нарвать их в самом Хигане! Плевать, что живым туда доступ закрыт, на грандиозную затею и жизнь положить не жалко. С одинаковой страстью Сейга подходит к каждому чучелу и влажному препарату, скелету и украшению. Холодно пламенея, она растворяет живое и возрождает мёртвое. Однако в этот раз ею движет нечто совсем иное. Глаза Сейги горят голубым огнём, пока она представляет, как будет резать. Как украсит всё цветами и иероглифами. Сейга ещё молода, неприлично молода для того, кто планирует жить столетиями. В ней пока недостаточно сдержанности и стати, которые приходят с возрастом. Сейчас Сейга любит всё красивое, особенно то, что в привычном понимании заслуживает утилизации. Суть её работы не столько в самих артефактах, сколько во вложенной идее… И даже если сделать птицу такой же бессмертной невозможно, то, дав ей соломенные внутренности, можно хотя бы попытаться. Понадобится много воды, железных стержней и ниток. Лопата. Нужна лопата. Нужен красивый экземпляр. Летом темнеет поздно, и только на закате Сейга выбирается из дома. Путь лежит неблизкий, перемещаться она старается бесшумно и незаметно, ведь слава злого отшельника нагоняет её всюду. Что злая отшельница ночью забыла на кладбище? Что она творит, остановите её! Узкая тропинка змеится меж деревьев и кустов, над головой смыкаются величественные кроны. Небо, принимающее в свои покои луну, томно вздыхает, не видя за лиственной завесой девушку, что собирается устроить грех. Грешно ли желать продолжения жизни? На кладбище тихо, в такой час никто сюда не сунется. Люди справедливо боятся мест, заражённых смертью, — там она может настигнуть и их. Мстительные духи и ёкаи никогда не дремлют, ночами выбираются на охоту и от трапезы не оставляют ни кусочка. Сейга же не человек. Она проходит сквозь забор и слегка дёрганно, в предвкушении вышагивает среди могил. Похожие на европейские замки камни пролетают мимо неё, словно слова в книге, скача по которым она перелетает со страницы на страницу. Пахнет рыхлой землёй, древесной корой и остатками дневного тепла. Тёмное небо уже наваливается, надо спешить. Недавно здесь хоронили какую-то поэтессу, творчество которой Сейгу никогда не интересовало. Она была занята: созерцала красивые вещи и несла в народ даосизм, как единственно правильную веру. Стихи и споры о том, что ароматно, а что зловонно она видала лишь мельком — и быстро сделала вывод, что нет смысла изучать изученное. Она уже всё знает. Никто не будет учить её жизни. И труп не будет учить её жизни тоже. Вот он, новый камень, полированный, не успевший потрескаться от зноя и дождей. Могила ухоженная, на холмике благоухают свежие цветы. Они ей больше не понадобятся: слишком белые и невинные. От идеи ликорисов Сейга пока не отказалась, но всё раздумывала, не поменять ли концепцию. Не отразить ли цветами страсть, которая рдеет в ней всякий раз, когда она занимается любимым делом? Сейга поддевает цветы носком туфли и небрежно их откидывает. Потом приминает каблуком могильную почву, без слов заявляя, кто тут главный. — Ну что, милашка, готова возродиться? Лопата с треском вонзается в землю, и где-то, взрываясь карканьем, вспархивает стая птиц. Так падает ночь.***
У поэтессы большое лицо с выдающимися скулами, короткие пепельные волосы с запутавшимися в них кусочками почвы. Из естественных отверстий торчит бурая вата, втыкаемая перед погребением. Тело, вроде, уже сдулось, но ещё не высохло. Плоть твёрдая, однако, спина ещё мягковатая. По крайней мере, на вид. Прикасаться нет желания. Давно её похоронили? Сейга рассматривает трупные пятна, похожие на клочки ночного неба, и раздумывает, закрыть их цветами или оставить красоваться. При нажатии они не меняют цвет и не перемещаются, а ещё имеют серовато-коричневый оттенок. Выглядит эстетично. Её отравили? Бедная поэтесса. Как, должно быть, сияли её глаза, когда под деревом сакуры в весенний день её озаряла идея. Как розовели её щёки и растягивались в улыбке пухлые губы. Она ведь была чьей-то дочерью, сестрой, подругой. Чьей-то женой. А сейчас она принадлежит Сейге от макушки до пальцев ног. Ножницами Сейга разрезает кимоно. Белый шёлк стекает на пол и оказывается под столом вместе с грязными тряпками. Стол теперь стоит у стены, потому как место в центре мастерской расчищено под композицию. У неё было красивое тело. Невысокая (возможно, уже подвысохла?), ниже Сейги. Тонкие руки и ноги, выраженная талия. Сейга измеряет её параметры мерной лентой и бегло записывает их на листке с наброском. Она будет стоять на коленях, откинувшись назад в агонии, запрокинув голову, широко раззявив рот и закатив глаза. Руки будут плетьми свисать вдоль тела и достигать подставки, на которую скульптуру надлежит поместить. Ноги и руки будут перепачканы грязью, которая также забьётся под ногти — будто она выбралась из могилы сама, а не с чужой помощью. Чёрные и красные одеяния… В круглую, выдавшуюся вперёд грудь в бешеном количестве вонзятся стрелы, которые пробьют её насквозь. Некоторые сломаются и щепками лягут у ног. С обратной стороны от наконечников, перепачканных кровью, протянутся тонкие нити, на которые будут надеты цветы. Цветы также вырастут из раны, как одуванчики, побеждающие в росте даже каменную мостовую. Сейга прижимает труп к груди, гладя его по голове и думая, что, наверное, внутренности она извлекать не будет. Её творение должно медленно сгнить естественным путём. Она ломает трупу суставы булыжником, найденным в саду, так как те заледенели и совсем не двигаются. Вот, уже помягче. Собирая тело в нужную позу, Сейга изгибается в агонии сама напротив длинного зеркала. Краем глаза она следит, внимательно запоминает, как поднять стопы, сведённые судорогой, как искривить позвоночник. От этих процедур в глазах темнеет, и она неволей уносится в мысли о мире, в котором её больше нет. Даосское колдовство обеспечит ей долгую жизнь, неподвластную ранам и болезням. Она только в начале этого пути, но уже полна решимости всему миру доказать, что не согнётся ни под какими обстоятельствами. Устои и принципы не помешают ей претворять задуманное. Кто она вообще такая, чтобы жить по правилам? И она никогда не умрёт. Не будет в агонии ломаться под ливнем стрел и гнить в земле, как последнее отродье. Запах возвращает её к реальности. Поэтесса лежит на полу, почти спит. Ждёт. Сейга одевает её в чёрное и красное. Одежду можно художественно порвать, но этим стоит заняться позже, когда наступит время декора. Серой коже трупа идут броские оттенки. Для поддержания позы Сейга открывает дыры в теле и погружает в них тонкие металлические штыри, найденные в лавке одного умельца. Мёртвое тело податливо, оно послушно принимает форму. Сейга моет руки. Потом Сейга снимает с крюка колчан и лук. Она придвигает рабочий стул к одной из стен, забирается на него и прицеливается. Тетива содрогается. Важно сделать всё идеально. Стрелы с визгом вылетают одна за одной, и каждая будто несёт в себе частичку того, что Сейга вкладывает в работу. Гниющую плоть пробивают страсть и благоговение. Не перед останками. Перед идеей. Кровь давно свернулась, поэтому из новых отверстий ничего не брызжет. Несколько стрел действительно сломались, либо отскочили от плоти — и красиво упали возле коленей. Сейга вспарывает своё запястье чистым ланцетом и щедро поливает кровью те места, которые должны быть ею политы. Горячие, живые капли падают трупу на шею и грудь, стекают по животу, пропитывая одежды. Руки обнажены. После процедуры Сейга выходит из дома и возвращается с миской садовой земли, которой обмазывает ступни и в которую макает кисти поэтессы, трогательно держа их своими руками. Под ногти им забивается одна и та же земля. Сейга моет руки. Сейга привязывает к наконечникам стрел шёлковые нити и протягивает их до маленьких колышек в подставке. Ликорисы она так и не раздобыла, но удушливо пахнущие цветы под головой оленя сами просятся под нож. Сейга вытаскивает их из вазы, отрезает стебли и по одному крепит к нитям. Те, у которых стебли остались, она всаживает прямо в грудь, в те же дыры, куда погружались стрелы. Чуть только на горизонте начинает брезжать рассвет, работа оказывается завершена. Сейга отходит на шаг, два, три — и неверяще окидывает взглядом рабочее место. Руки висят вдоль тела, губы раскрыты. Она любуется тем, что создала всего за одну ночь, не понимая, почему мир столь несправедлив. Почему оценить это по достоинству может только она. Моет руки... Вряд ли у поэтессы были стихи про прелесть смерти, но слова сами вспыхивают у Сейги в голове. — Выжги на сердце мой рай суровый, где похоронена я… — она улыбается сквозь строки и трепещет от мысли, что скульптура покрыта её собственной кровью — кровью творца. — Пусть полёт желания откроет мир нам новый… Странное чувство единения охватывает мастерскую: украшения, чучела, банки с заспиртованными тушками и саму мастерицу. Она склоняется над своим творением и неприкрыто любуется. Теперь эта несчастная будет жить вечно, в своей новой форме, в новой одежде и под новым именем. Как там её звали? Сейга оглаживает щёку запрокинутой назад головы и вдруг вспоминает, что хотела раскрыть рот и глаза, но забыла. Она цыкает. Лицо поэтессы должно быть обезображено нечеловеческой болью, но губы её сомкнуты, глаза безмятежно прикрыты. Она будто взаправду спит. Как щитомордник в банке, она сладко дремлет и не чувствует боли. Не знает, что уже умерла. Так будет лучше, ведь случайности не случайны. Сейга чувствует умиротворение, приятно разливающееся в груди. Она не грешит и не нарушает никакие моральные нормы, она знает это. Сейчас она делает всё правильно. Сейга встаёт на колени позади скульптуры, оказавшись лицом к лицу с трупом. Жилетка сползает на пол с её плеч. Она причёсывает пальцами пепельные волосы. Мияко… Её звали Мияко? Сейга, вроде, уже слышала это имя. Мияко Ёшика. — Сочиняй стихи вечно, маленькая Мияко Ёшика. Сочиняй их только для меня. Сейга приближается к лицу, холодному, как первый снег, и целует застывшие губы. Ёшика для неё вверх ногами. Нос и лоб трупа почти интимно утыкаются Сейге в шею. Они приятно холодят, а короткие, но пышные волосы щекочут рану на запястье, переставшую кровоточить. Она целует долго и проникновенно, зная и веря, что, в отличие от всех этих набитых соломой мертвецов она точно будет жить вечно. В той форме, в которой она сейчас. Неуловимый злой отшельник. Проходят долгие минуты. Сейга наконец отстраняется и облизывает губы. И замечает, что труп открыл глаза.