freckles like stars in the gaps on the nipples

на расплавленном мозге кафки химеко считает свои победы в шахматы, на белоснежной коже ее — количество отвоеванных разов. на фиолетовых волосах в хвосте оседает вся тяжесть ее ответственности, но улыбка все такая же — кафка как всегда являет образ соблазнения в женском теле, пусть и худощавом, угловатом. хуевым, как бы она сама сказала. но химеко вслух объявляет, что вынуждена не согласиться и кости трахать не против — не против ее грубых длинных пальцев. все как по обыкновению — кафка слишком очевидна в своем желании трахать, не раздеваяясь вовсе, ведь ее тело разукрашено шрамами, теми самыми отпечатанными шрамами детства, а дрожащие руки все так же пересчитывают ребра химеко в ванне, на нежность походя. это остается между ними максимально негласно, чтобы никто в компании на уши не вставал от сего странного открытия. кафка по тому же пресловутому обыкновению перережет горло любому, кто воздумает что-то кому-то рассказать о том, как химеко выстанывает ее имя в своей комнате. январь восемь молчит лишь потому, что химеко ей уже всем переклялась, полностью уверенная. у кафки нет ни единого сомнения, что химеко засунет января в стиралку провернуться, если кто-то что-то узнает. о том, как они курят вдвоем у кафки, обмениваются пивом и сигаретами на балконе — кафка податливо играет для химеко на скрипке, чтоб давала затянуться своими мальборо, специально строит собачье ебло и не ноет, когда химеко заваривает ей свой непереносимый кофе. о том, как химеко сбегает из своей комнаты тихонько к кафке смотреть голливудские фильмы, раз уж выяснилось, что кафка просто акула киноиндустрии. вообще кафка хочет лишь того, чтоб химеко все больше и больше убеждалась, что кафка может все на свете. сама не признается себе — но на задворках ей все понятно — тот призрачный, по-детски наивный и так горячо ненавидимый облик, что пытается казаться всесильным и бесконечным. богом. только так кафка чувствует себя уверенно. кафка больше не выебывается, раздвигая ноги. кафка больше и больше улыбается ей, принимает ее податливо, откидывается на подушки и выгибается. ведь химеко так любит пересчитывать ее костлявые ребра поцелуями. любит, когда кафка, пусть и неохотно, но распускает собственный хвост и собирает своей резинкой ее непослушные волосы. кафка прячет от нее лсд и свое сердце, бежит от удушения всеми силами, пытается не войти в число утопленников на титанике, который они вместе пересматривают. у химеко наворачиваются от этого фильма слезы, сколько бы раз она не повторяла, что это не так, и у кафки явно диагноз. химеко так любит напоминать кафке, что она попросту ебнутая, чтобы завершать свой монолог поцелуем в губы, словно вишенкой на торте. к сессии она готовится только на балконе. ближе к маю кафка начинает снова прятать от нее и ксанакс, все больше боится смахивать еблом на финесс, бросает скрипку и пытается встать на лыжи. а химеко так и ломится к ней в комнату, чтобы сказать, что не сможет провести все лето вместе, не отрываясь вовсе. у нее просто есть мама и папа в отличие от кафки, обзаводящейся все новыми и новыми проблемами. она перестает писать св без причины, чтоб побесить ее, пока играет; перестает связываться с блэйдом, чтоб лишний раз не напоминать ни себе, ни ему, в кого кафка превратилась, пытаясь стать для химеко кем-то стоящим, настоящим. ведь кафка совсем позабыла быть с ней настоящей. забыла, что настоящей кафки нет уже до ужасающего давно. кафка боится вскоре ебнуться окончательно — устает от химеко и от гспд. круглосуточно курит на балконе и все думает: стоило ли тогда смотреть на нее? ведь с ней куда сложнее — ни св, ни блэйд никогда не осуждали ее ни за лсд, ни за ксанакс. потому что у кафки никогда не было сдвигов — потому что кафка, кажется, никогда так не любила. но и погляди так на химеко, а кафка не умеет любить в принципе. тогда и незачем было стараться. кафка ебошит водку без праздника и выходит из общаги только ради того, чтобы наконец проколоть себе язык. все больше задумывается о том, как бы все вернуть, как было. чтобы снова не грезить о красных ее волосах, чтобы грешить — извиваться и двигать бедрами блэйду навстречу. кафка искренне пытается об этом не думать, не терять своей верности человеку, который даже не давал ей никаких надежд — ведь химеко ничего на себя не брала, ни к чему ее не принуждала. блэйд, кажется, тоже скучал. по его словам, «устал пиздец». соглашается встретиться. и все конечно же понимает. разумеется, они трахаются. разумеется, все происходит по понятному для кафки сценарию. его сильное тело, хуй размером с галактику, и лицо, даже не задавшее ни единого вопроса. кафка даже более чем уверена, что ему просто поебать, что у нее там на личном. ведь кафка чувствует то же самое. himekmr: ты как? я приеду через неделю уже мне кажется, с тобой что-то не то происходит в последнее время 01:21

listentome:

пытаюсь на лыжи встать и не ебнуться

получается с трудом

01:25

кафка сгребает таблетки и запирает в ящике. ключ любезно отдает св и надлежащим тоном вбивает ей в голову, лишь бы хранила, как зеницу ока. пусть св и знает прекрасно, для чего он ей нужен — кафка уверена, что ключ она при первой же возможности проебет. может, это и к лучшему. у кафки нет ни терпения, ни сил. она снова берет скрипку в руки, начинает есть в принципе. без химеко ей становится одиноко, хоть месяц назад мечтала, лишь бы от она как-нибудь сама исчезла. все так стремительно переворачивается, что кафка побаивается кубарем с лестницы скатиться случайно. этого пока что не происходит, но кафка ждет. наигрывает время от времени девочкам «ходячий замок хаула» за четыреста рублей — выходит-таки из комнаты, поджирает с общей кухни и искренне просит передать, что ей похуй. когда кафка-таки раскапывает себя экскаватором, наконец понимает, что без химеко не справится. не справится с образом в принципе, но справится с чужими волосами. может быть, доучится. и, наверное, начнет просыпаться, когда солнышко еще светит ей в ебало, а не в сагу сумерек, в части затмения. кафка впускает ее в свою комнату, когда химеко приезжает — она загоревшая и красивая, как всегда, в принципе. в этот раз кафка включает кишлака. они просто молчат, и кафка думает уже сознаться обо всем — о лсд, о ксанаксе. о блэйде. химеко особо не рассказывает, что у нее там было. снова, наверное, поезда им проектировала, не иначе. св пишет, что проебала ключ на пляже. гнида ебучая, тоже не иначе. — а от чего ключ? — от ящика моего. химеко не спрашивает, зачем кафка его отдала, и что там было. не спрашивает про водку, потому что кафка успела час назад убраться. не спрашивает, сыграет ли кафка ей на скрипке. не предлагает потрахаться. приобнимает слегка и предлагает поспать. секс у них случается вечером, после «мистера и миссис смит». это входило в обыденность, кажется, бесконечности назад. кафке кажется, что сейчас все по-другому. с нее градом катится пот, старый вентилятор нихуя не охлаждает, химеко двигается медленно, учтиво. порою кажется через каждые толчков пять, что она за два месяца повзрослела года на два, как будто трепетнее стала. начала охлаждать дыханием кафке соски, заметила штангу в языке. не сказала ничего про бледную, как ее чертежные листы, кожу, про кафки ебучий хвост, который она не распускает из принципа. и после первоклассного протяжного оргазма от кафки, выдохнула горячо ей на ухо и пробормотала невнятно, лишь бы кафка была ее. вся раскраснелась, и улеглась рядом — это альтернатива ее «я люблю тебя», кафка знает, и кафка в ахуе. она смотрит во все глаза на это прекрасное в своем натуральном совершенстве лицо, на эмоции его, которые бесследно исчезнут через полчаса. кафка улыбается ей, и обещает, что в этот раз навсегда. почему «в этот раз» химеко не спрашивает, наверное, все понимает. они снова засыпают. кафка больше не притрагивается задумчиво к ящику, хотя порою хочется. химеко не интересуется его содержимым, но кафка знает, что ее это пиздец как заботит. уже месяц прошел, а кафка еле научилась различать тонкие перемены в лице ее и их перевод на человеческий. на социологии кафка все еще щелкает еблищем, будто подтверждая, что хоть что-то в этой жизни неизменно — химеко рассказывает ей о том, какие все физики ебанаты и нахуя придумали квантовую. кафка, конечно, ни слова не понимает, но участливо ее подстебывает. ведь знает, что будет вечером. знает, что химеко ее выебет, а потом робко-робко попросит написать сочин — потому что ей до зачета не хватает. и кафка будет его писать, лишь бы химеко за нее сделала тригонометрию. ее тетрадь все так же пахнет духами химеко, и почерк в ней — почерк химеко. кафка получает автомат за автоматом, химеко больше не жалуется, что ей хуйню ставят, ведь хочет себе козырный диплом залутать. а кафка и рада строчить для нее косыми буквами о красоте аристотелевской писанины, хотя единственное, что знает — так это то, что аристотель — бумажный олень из мультика. но химеко все равно ставят зачеты. улыбается химеко в ее ключицу по ночам, и почти что переезжает к кафке — полки теперь забиты ее чертежами, на тумбочках косметика, на полу — пара банок пива по случаю новоселья. кафка держит собственные ноги руками, пока химеко, так очаровательно завязав волосы в хвост, выводит узоры на клиторе. кафка потом и сама ей отлижет, и химеко расплывется от ее штанги — может и сама в отместку проколет, чтоб кафка тоже померла. они раскуривают кафки вишневую чапу на балконе — химеко одетая, кафка босая и завернутая в одеяло, как античная статуя. ведь ее кожа — чистый фарфор, глаза химеко — девятьсот девяносто девятая проба золота. ее веснушки, как янтари; звездами просвечивают через топ родинки. ее волосы отливают ярким солнцем — химеко любит напоминать кафке, что оно нихуя не желтое; кафка любит напоминать химеко, что до сих пор не умеет играть «лето» вивальди. но обязательно научится. у кафки выверены действия, у химеко отчетливее стоны. она прижимается к подушке, кончает на простыни — кафка пару раз дергается сама, дрожат ее пальцы в химеко. она двигается быстро и несдержанно, но это — их классический ритм, ведь с гспд по-другому никак. у химеко наворачиваются слезы, у кафки вылетает ксанакс из памяти. она пишет св «спасибо», за то, что ебучая гнида-таки проебала ключ. с утра седьмое марта заносит им наушники химеко, оставленные в гостиной, и воодушевленно косится на спящую голую химеко, и на небрежный вид кафки, ее распущенные наконец волосы, надломанную сигарету в зубах и след от зубов на ключице.