Трухлявая тыква

У всех соседей есть фонари, нет такого, кто добровольно отказывается от праздника, фонари похожи внешне, но различные изнутри, у Коралины в саду удаётся урожай тыкв, такой не завернёшь в бумажное полотенце, как мышиный помёт, на таких тыквах можно сидеть, катать их, как туловище снеговика. Несколько идут «не в дело», как утверждает мама, на фонари, у тыкв внутри странная кашица, которая напоминает Коралине мозги. «Твои мозги» — говорит она Заки, когда дружелюбно отдает одну тыкву ему, у Заки есть идея для лица фонаря, довольно сложная, но Заки хорошо умеет чертить и вырезать. Правда, из-за одной проблемы не может перенести давний эскиз на тыквенную кожицу, поэтому карандашом орудует Коралина. Она выбирает ровнейшую, самую рекламную, ту, которую не стыдно поставить на видное место крыльца, хотя говорит что кривее и горбатее тыквы в саду просто не нашла, «но она тебе очень подходит». Заки вооружается очками для чтения — с каких-то пор он начинает их носить, когда делает мелкую работу, и чуть позже Коралина понимает, что они идут к его сосредоточенному лицу. Пока Коралина и Заки горбят спины над живой тыквой, мистер Бобински достаёт свой шедевр, единственный и неповторимый, великолепный, гений инженерной мысли, правда, фонарь деревянный, а поэтому пожароопасный, но зато такой не превращается в склизкую воняющую мякоть через три дня. На лестнице, ведущей к чердаку, красуется отлично выструганный джек-фонарь, его гладкость немного странноватая, вряд ли у мистера Бобински когда-либо бывают настолько твёрдые руки, и маловероятно, что фонарь покупной, или сделан на заказ. Мистер Бобински каждый год забывает, что в такой светильник нельзя ставить свечу, Коралина бегает за гирляндой, та светит жёлтым, как огонь, как фары, и батареек хватит намного дольше, чем свечного огарка. Мистер Бобински благодарит её, как в первый раз — Коралина скрещивает пальцы обеих рук, кажется, получается скрестить их и на ногах, и пошевелить ушами, сделать что угодно, если это поможет обойтись без свёрнутой шеи. В этом году мистер Бобински отпускает Коралину целую, немного подцепившую на воротник аромат эксцентричного перегара, под чутким взором деревянной тыквы она возвращается к Заки, чтобы резать живую — несмотря на её нелюбовь к рисованию, ей и Заки весьма нравится предварительный результат. Старушки с нижнего этажа выставляют другие, тоже не растительные, тыквы, их несколько пар, и все сделаны из отвара бумаги и клея, если отмотать сотню лет назад, любая тыква — это воздушный шар, плотно обклеенный газетой. Они помнят, что свечи-шашечки не подойдут для их фонарей, и где-то обзаводятся гирляндами намного ярче и светлей той, которую по уценке находит Коралина, так, что тыквы светят лучше, чем фары у машины мамы, и это её то смешит, то немного злит — «представь машину, где вместо фар вмонтированы их светильники». «На такой тачке могут кататься только старушенции, такие как они, и мисс Форсибл будет нажимать на тормоз грудью», «Коралина, прекрати!», хотя мама смеётся, как девчонка, а Заки, подслушивающий у крыльца, тоже закрывает рот рукавом. И гипсом, его главная проблема прошлую и эту неделю, самую страшную, праздничную неделю — это не столько гипс, сколько собственная находчивость, а всё начинается, когда наступает настоящая осень, с полок чаще и чаще достаются свитера, и мыши бегут в дома. Находчивость у Заки проявляется не в изобретениях, а в изобретательности и решительности, да так, что можно схватится за голову — и ещё одним корнем проблемы становится факт, что мистер Бобински всё-таки пьёт. Эксцентрично и великолепно, как всегда, и ещё не скатывается на самое донышко бутылки, но уже не на середине, а чуть ниже, впрочем, Коралина считает, что разница мало уловима. В отличие от мамы, которая закупается средством от тараканов и мышеловками, крепкими, с хорошо закрученной и натянутой пружиной, Заки сомневается в их качестве и проверяет на себе. И, похоже, впервые боится очередной травмы, палец распухает так, словно копирует диаметр апельсина, грейпфрута, ну нет, всё-таки чуть поменьше, например, киви или мандарин, Коралина замечает, что до банана ему далеко, а цветом вылитая слива, так что заки нечего боятся, он выглядит очень модно. Она затягивает палец кубиками льда и слоями эластичного бинта, Заки под двумя ярко-зелёными шарами обезболивающего становится чуть менее спокойным, чем кошачий, сожравший валерьяновый корень, Коралина доводит его до дома, где есть телефон и можно вызвать медиков, как хорошо, что миссис Ловат спит. На несколько пальцев сразу накладывают гипс, он переходит на запястье, неудобно не тем, что это правая рука, а тем, что вообще рука, «загипсовали ухо или нос — можно было бы мастерить», Коралина вызывает его на бис, кричит «сунь в мышеловку ещё что-нибудь!». К сожалению, до Хеллоуина гипс не снимают, он повесит мёртвым тяжёлым грузом ещё с неделю или чуть меньше, ну и ладно, у Заки всё равно не клеится с железками, им только несколько лет, ни сотен, ни десятков, а просто годов, и они уже отказываются работать, куда же это годится. Коралина уверяет, что каждому когда-то понадобится перерыв, Заки ходит в одной перчатке, а другую руку нелепо складывает в карман старой замшевой куртки, гипс помещается, но с трудом, и ладонь всё время мёрзнет. Закончив с тыквой, получается красота, кропотливая работа видна на всём тыквенном лице, оно вырезано не просто насквозь, Коралина снимает шкурку и придаёт бледно-рыжей мякоти форму, это зубы, причём благодаря снятой кожице видно, что они во рту. Зубов полон рот, глаза небольшие и похожи на звёзды, тыква скалится на каждого, кто входит в дом, занимает место прямо у входа, в уголке перил. Коралина не ожидает такого художественного результата, но под руководством очкастого Заки даже её рука, оказывается, может творить чудеса. «Сходим за фотиком, сфоткаемся с ней, и можешь оставить её себе», Коралина мотает головой: «ну уж нет, у меня всё крыльцо в фонарях, а у тебя ни одного, понёсешь с собой, вместе со свечой, над головой, как участник крестового похода несет крест», и уходящим фигурам вслед смотрят с десяток разных фонарей. Они поднимаются на холм по вымерзшей земле, по вмёрзшему в песчаную дорогу разбитому зеркалу заднего вида, это Заки год или полтора назад считает сосны, потом склеивает мотоцикл, а Коралина наклеивает пластыри на его колени и скулы, и отмечает, что Заки подрастает, и даже перерастает её саму, хотя раньше самая длинноногая здесь она. Двойная лужа замерзает в форме лёгких, и заснеженный лёд трескается под ботинками как картон от почтовых коробов, Заки держит Коралину за руку, пока она проходится по льду, и бормочет «наберёшь, наберёшь, наберёшь». И сладостный хруст бледного льда в другой лужице, поменьше, там тоже есть вода, когда Коралина разбивает его пяткой, «отвали». Они превращают даже такую прогулку в ослепительно долгую, зная, что на сегодняшний день она последняя, ведь темнеет рано, и под светом тыкв можно гулять только во дворе, и одетой так, что даже самый-самый чудак, носящий шапку летом, решит, что это чересчур. Но, разумеется, не мама. Неугомонные, ещё ничего не лишённые, чем длиннее отрастают их ноги и волосы, тем страшнее за них становится, так говорит папа, боже, иногда Коралине кажется, что он выковыривает себе по паре зубов за день, когда она приходит на обед на минутку или две позже, когда выходит вечерком пройтись по окрестностям, или просто постоять на крыльце, проветрить голову перед сном. Они идут и идут, петляют, намеренно падают в снег, то отдаляются друг от друга, так, что приходится кричать, то наборот, оставляют одни следы на двоих. «Представляешь, Заки, папа однажды выпрыгнул в одном халате прямиком из душа на крыльцо, и спросил, не курю ли я!». Заки прыскает, Коралина тоже улыбается, «дорогой Чарльз Джонс, я могу попасть в любой магазин только посредством машины, которую водит мама, и купить что-то только на твои или мамины деньги, интересно, откуда же у меня могут появиться сигареты?!». Заки почесывает подбородок: «или мистер Бобо поделится с тобой сигарой, или старушки из цокольного этажа подарят курительную трубку, или я где-то раздобуду... раздобуду такую ветошь, что курить её будет невозможно». «Ветошь в прямом смысле слова, с добавкой машинного масла и столярного клея» — заканчивает Коралина, замечает в кудрях Заки щепку, останавливается на секунду и останавливает его, чтобы достать её. Вытаскивает, немного запутавшись, Заки замолкает, пока пальцы Коралины касаются его затылка, отпускает кроткое: «последний раз я пилю позавчера, когда вновь обретаю надежду, что с гипсом хоть что-то может получиться, интересно, как же она не выпала...». «У тебя не кудри, а ответвления самой массивной чёрной дыры» — отвечает Коралина и опускает голову к Заки на замшевое плечо. Заки обмяк, становится пластичным, как слизняк, хотя он и так не жёстк, если не считать вековой сколиоз, Коралина выдыхает ему в шею, кажется, его плохо держат колени, а Коралина наоборот, всегда крепнет в таких объятиях. И что, и что, что в школе их называют «чокнутая парочка», что с того, Коралине плевать, а Заки, кажется, нравится. Ну и ей тоже, если «чокнутая» означает всего лишь знать немного больше, чем привычные границы стен, видеть в семидесятилетних фотографиях знакомых, если не друзей. Заки пытается убрать чёлку со лба Коралины, сначала пробует гипсом, Коралина чувствует тяжесть на виске, почти кричит «эй!», но Заки вовремя меняет руку. Заки оставляет беглый поцелуй у Коралины на виске, как дерево оставляет лист на воде спокойного пруда, вот так, без засад и слежки, Коралина открывает глаза, и видит кота, кажется, он ухмыляется. Заки забирает из дома фотоаппарат, кот не сказать, чтобы провожает их обратно до дома, так, иногда появляется на снимках, когда Коралина залезает на огромный пень, наверно, он ровесник миссис Ловат, или когда цепляется за толстую ветку дерева ногами, свешивается с неё, и волосы целятся на землю, словно синие стрелы. Интересно, какой в них яд, змеиный, осиный, «яд кошачьих глаз» — предлагает Коралина, когда они почти-почти доходят до Розового дворца, и кот первым шмыгает с холма. Заки на секунду останавливает её, хватая за жёлтый капюшон. — Эй, Джонси... — Чего? — Ты не боишься, что она... вернётся? — Ну я же не психичка, чего мне боятся снов? — Джонси! — Да ладно тебе, ничего больше не происходит, мне даже перестала снится Другая мама. Помнишь, прошлой зимой приезжала тётушка, сестра отца, со своими шумными тройняшками? Они перевернули весь дом, но так и не заметили эту дверь, ни один из них, правда. И ничего не рассказывали про сны, так что думаю, мы её убили. — Как бы кровожадно это не звучало, я на это надеюсь. На фото тыква получается ещё более в тон празднику, чем в жизни, сумрак отрезает из кадра крыльцо, Видна только сидящая на нем Коралина, саблезубый фонарь на её коленях, и теплый свет из его рта и звёздочек-глаз, огонь немного золотит Коралине волосы и щеку. Заки делает несколько фото, парочку общих, на обоих чудным образом оказывается кот, блестит синими глазами, размахивает хвостом, но так умело, что хвост не выходит смазанным, Коралина клянётся, что не слышит, как он запрыгивает на перила. Деревянная тыква у мистера Бобински мигает гирляндой, на самом деле, если рассмотреть её поближе, или заглянуть внутрь, можно увидеть, что фонарь запылённый и очень-очень грязный, иногда Коралине кажется, что вся ломкая паутинная труха, в которую превращается мир Другой мамы, собирается в этом фонаре. Коралина открывает дверь, говорит только пару слов про пирог, и Заки, и кот ныряют в дом, «ты же не ешь тыкву, хвостатый!», но из дома доносится мамин голос: «для котов, которые не запрыгивают на стулья и столы, у нас есть страшный-престрашный паштет!». Однако только в одну из миллиона ночей, в самую смешную и в самую страшную ночь из-под двери может начать сквозить, щёлкать, словно фехтовальщики берут вместо рапир иголки, просачиваться рассеянный сине-фиолетовый свет, конечно, этого никто не заметит, потому что двери, по сути, нет. Праздничному пирогу безмерно рад голодный Заки, мама, хоть и ненавидит стряпню, может сделать её воздушной и вкусной, кот в углу выскребает консервную банку от паштета, папа декламирует, но запинается: «и только чавк мы слышали из уст нашего верного...». Заки и Коралина помогают: «помощника!», и Коралине иногда кажется, что говорят не те, кто открывает рот, словно их кто-то перебивает, затмевает, как луна закрывает солнце при затмении. Заки ничего не замечает, пожимает плечами, беря ещё один кусок, Коралина тоже отмахивается. Тыквы горят на веранде, лестничных пролетах и в тех уголках крыши, куда мистер Бобински может забраться, темнота разрезается их тёплыми улыбками, как торт ножом. Перед сном Коралина представляет, как Заки возится с чертежами и пытается разломить гипс, потому что им можно разве что придержать линейку, больше ничего, «какой от него толк, уже здоров, зачем носить его ещё неделю?!». И голова становится как тыква, а тыква как голова, что-то не так, Коралина падает сквозь кровать, слышит, как свистит ветер, срывает шапки, шарфы, может быть, даже уши. Тут в гостиной раздается деревянный скрип, крик и стук, что-то ломается, падает, и трухлявая тыква на лестнице, ведущей к чердаку, резко гаснет.