Лето в пионерском галстуке (Новая история)

У неё в багажнике действительно лежала лопата. А почему бы и нет, ведь держать её там — абсолютно нормальная для русского человека вещь. А если зима, сугробы? И пусть на дворе только сентябрь, мало ли в грязь заедет или провалится куда? Наличие резиновых сапог и омывайки их тоже удивит? Глядя в заинтересованные глаза гаишников, Юля не могла понять, разыгрывают они её или нет. Люди же русские, неужели не понимают? Выслушав её объяснения, гаишники — двое из ларца одинаковы с лица, — синхронно кивнули, но не отпустили. Поняли по водительским правам, что иностранка, и, видно, захотели получить сувенир — иностранные деньги. Мол, зачем такой красивой даме лишние неприятности, ведь нарушение правил налицо. Знак есть? Есть. Скорость превышена? Превышена. Следовательно, нарушение было? Было. Ещё бы не было! Крутая горка, а внизу знак, скрытый пушистой веткой тополя. Юля его просто не заметила Она ухмыльнулась, поставив руки в боки: — Лучше бы вместо того, чтобы стоять внизу с радаром, ветку отпилили. Раз ограничение стоит, значит не просто так, значит участок опасный! На это гаишники, лица, как видно, не заинтересованные в безопасности дорожного движения, ответили не очень приветливо, мол, не в их компетенции ветки пилить, а не в её — указывать. — Ладно, штраф так штраф, — повертев в руках водительские права, вздохнул тот братец из ларца, что повыше. — В принципе, этот вопрос можно решить и попроще… Зачем вам лишние неприятности? Внутри Юли шла борьба европейской принципиальности — всё-таки полжизни в Германии прожила, — и здравого смысла. Добиваться справедливости, требуя, чтобы ветку спилили, а её отпустили, или дать взятку и сэкономить время? Бой был недолгим, здравый смысл победил. Неприятности Юле и впрямь были незачем. — Сколько нужно? Мужики переглянулись, хитро сощурились: — Пятьсот! Юля полезла в бумажник, вскоре доблестные гаишники подобрели и заулыбались. По-дружески поинтересовавшись, куда она направляется, с готовностью предложили показать дорогу даме, чтобы «герр иностранка» ненароком не заплутала в такой глуши. — В деревню Горетовка как проехать? На карте деревня есть, а дороги — нет. Но я помню, была такая. — Горетовка? — переспросил высокий. — Это уже не деревня давно, там сейчас коттеджный посёлок. — Да, пусть не деревня, но доехать-то туда можно?.. — Доехать-то можно, а вот заехать — это вряд ли. Там охраняемая территория, просто так не попасть. Юля задумалась. До разговора с гаишниками у неё был чёткий план: попасть в Горетовку и по бывшим колхозным полям спуститься к реке. Но оказалось, в деревню не пробраться… Может, всё-таки рискнуть? Договориться там с кем-нибудь из охраны? Юля покачала головой — нет, слишком много времени потеряет, если не удастся. Оставалось одно — через лагерь. И она снова спросила: — Ладно. Тогда как доехать до «Ласточки»? — Куда? — В пионерский лагерь «Ласточка» имени Захара Портнова. При советской власти где-то недалеко был такой. Брат из ларца, что пониже, просветлел: — А-а-а, лагерь. Да, был… Другой брат, что повыше, подозрительно посмотрел на Юлю: — А вам туда вообще-то зачем? — Я же в СССР родилась, ездила в тот лагерь, там детство моё прошло. Das Heimweh, Nostalgie… — Она исправилась: — Ностальгия! — А, понимаем, понимаем. — Гаишники переглянулись. — Карта имеется? Юля передала им карту и внимательно проследила, куда указывал пальцем гаишник: — Вам по Р-295 до указателя на село Речное, метров двадцать — и будет поворот направо, свернете и до конца дороги. — благодарю. Получив карту обратно и обменяв сто гривен на «всего доброго», Юля отправился в путь. — Так и знала, что хоть раз, да остановят! — она выругалась и нажала на газ. Юля совершенно не узнавала этих мест, ориентировалась только по карте. Двадцать лет назад тут, вдоль дороги, густые тёмные подлески сменялись огромными пшеничными и подсолнечными полями, а сейчас сюда медленными, но широкими шагами добирался город. Леса вырубили, поля выровняли, несколько участков огородили заборами. За ними виднелись краны, тракторы, экскаваторы, шумела стройка. И горизонт, который Юля помнила чистым и безумно далёким, теперь казался серым, маленьким, а всё пространство до него, куда ни глянь, было утыкано дачными и коттеджными поселками. Возле указателя на село Речное она свернула, как и посоветовали. Асфальтированная дорога закончилась резко, словно оборвалась, машину тряхнуло. Лопата в багажнике звякнула громко, напомнив о себе, будто живая. Она совершенно не помнила, как проехать в лагерь. В последний раз Юля видела «Ласточку» двадцать лет назад, и то, никогда не ездила туда сама, её привозили вместе с другими ребятами. Как это было весело — катить в составе колонны одинаковых, белых в красную полоску, ЛИАЗов с табличками «Дети» и флажками. Особенно в авангарде, сразу за машиной ГАИ, чтобы всё — и дорога, и небо — было как на ладони. Слушать вой сирены, распевать детские песни хором или скучать, глядя в окно, потому что уже выросла из глупых куплетов. Юля помнила, как в свою последнюю смену не пела, но слушала: «У машин глаза горят, на кабинах флаги, это едет наш отряд в пионерский лагерь…», а двадцать лет спустя слышала лишь звон прыгающей в багажнике лопаты. Ругалась сквозь зубы на колеи и ямы, молилась, чтобы где-нибудь не завязнуть, и смотрела не на голубое небо, а на серые тучи. — Только бы не полило! План действий был додуман и утверждён. Рассчитывая попасть в деревню, она выехала днём, но, чтобы пробраться внутрь лагеря, следовало дождаться ночи. Дальше всё решено: сентябрь, последняя смена кончилась, значит, детей уже нет, лагерь — не военный объект, там должен остаться только сторож, а мимо него Юля запросто прошмыгнёт — ночью в лесу темнота, хоть глаз выколи. А если всё-таки заметит, на это тоже найдется решение. Конечно, дед-сторож поначалу испугается рыщущую по кустам бабу, но придёт же в себя, разглядит же, что баба хоть и с лопатой наперевес, но адекватная, не алкоголичка и не бездомная, а дальше они договорятся. Пионеры… красные галстуки, зарядки, линейки, купания и костры — как это было давно. Должно быть, сейчас всё совсем по-другому: другая страна, другие гимны, лозунги и песни, дети теперь без галстуков и значков, но дети-то те же, и лагерь тот же. И скоро, совсем скоро Юля вернётся туда, вспомнит самое главное в её жизни время, вспомнит самого главного человека. Быть может, даже узнает, что с ним произошло. А это значит, что, возможно, когда-нибудь она снова встретится с ней, со своей настоящей и единственной другой. Но, затормозив у знакомой вывески — затёртой, покосившейся, на которой с трудом можно было различить буквы, — Юля увидел то, чего больше всего опасалась. От железной ограды, которая раньше тянулась по всему периметру, остались лишь металлические столбы — не сохранилось ни прутьев, ни сеток. Красивые, почти что величественные красно-жёлтые ворота оказались сломаны: одна створка кое-как держалась на ржавых полу выбитых петлях, а вторая лежала рядом, явно не первый год зарастая травой. Сторожевая будка, когда-то разрисованная сине-зелёными ромбами, теперь почернела — краска давно облупилась, деревянные стены домика сгнили под дождями, крыша обвалилась. Юля тяжело вздохнула — значит, и сюда добралась разруха. Где-то в подсознании таилось подозрение, она ведь в Германии не в железной коробке жила и знала, что творилось в Украине после развала СССР, знала, как закрывались заводы. А этот лагерь был прикреплён именно к одному из них. Но Юле совсем не хотелось думать, что та же судьба постигнет «Ласточку». Ведь это было самое яркое место её детства, солнечное пятно в памяти. Ведь именно здесь двадцать лет назад она оставила больше половины себя… И сейчас Юля чувствовала, как выцветает эта память, будто та краска на сторожевой будке, опадая сырыми хлопьями в высокую траву. Воодушевление, с которым она ехала, сошло на нет. Стало тоскливо и грустно — настроение соответствовало пасмурной погоде, мелкой мороси, накрапывающей с неба. Она захотела сбежать, уйти от этого чувства, но мысли сами приводили её в сторону лета 86. Вернувшись к машине, Юля переобулась в сапоги, достала из багажника лопату и закинула её на плечо. Переступив через ржавые листы того, что когда-то было створкой ворот, пошла вглубь пионерского лагеря «Ласточка» имени пионера-героя Захара Портнова. *** Шаг вперёд становился шагом назад — обратно по временной шкале, в полузабытое прошлое, в счастливое время, когда она была влюблена. Под ногами темнели покрытые трещинами плиты, вокруг шумел встревоженный дождём лес, а в памяти вспыхивали солнечные зайчики и бежали по старой лагерной аллее всё быстрее и быстрее, в последнее лето детства. Она остановилась неподалёку от перекрёстка. Налево уходила дорожка в столовую, направо — тропинка в недостроенный корпус, а прямо в центр лагеря вела некогда широкая аллея пионеров-героев. Вокруг грудились сломанные плиты, но возле клумбы, в самом центре перекрестка, уцелел крохотный пятачок. «Ведь это же было здесь! Да, точно, на этом самом месте!» — улыбнулась Юля, вспомнив, как поздней ночью, пока весь лагерь спал, чертила белым мелом самую красивую на свете букву — «В». Тогда, следующим утром, идущие на завтрак ребята гадали, что это за контур вокруг буквы? Рылькина из второго отряда смекнула: — Это же яблоко Девчат! — Что за сорт яблок такой на «В»? Вадимовка, может? — предположила Василиса Петлицына. — Сама ты Вадимовка! Васюган это! — оспорила Рылькина и, глядя на Петлицыну, захохотала: — Васюган! — А Василиса вдруг раскраснелась. Никому и в голову не пришло, что вместо контура яблока здесь должно было быть сердце. Это Юлька, узнав среди ночных шорохов звук цоканья любимых шагов, так застеснялась, что рука её дрогнула, и получилось то, что получилось: яблоко. Поддев носком сапога обломок плитки, Юля огляделась вокруг. Время не пощадило ни аллею, ни клумбу. Везде валялись ржавые перекрученные балки — остатки каркаса ворот, гнилые доски и щепки, куски кирпича… Куски кирпича! Она схватил тот, что поострее, и присела на корточки. Уверенным движением начертила огромную, красивую, с завитушками «В» и заключил её в сердце. Снова в кривое и кособокое, но её, Юлино, сердце. Циничный взрослая Юля уняла скепсис и мысленно кивнула себе юной — пусть то, что должно здесь остаться, останется. Воспоминания влекли её дальше по аллее пионеров-героев. Вдалеке виднелась широкая лестница в три ступеньки, ведущая к главной площади лагеря. Запустение, царившее на аллее, напомнило Юле кладбище. Она будто бродила по нему, старому и заброшенному — то тут, то там, точно надгробия, торчали из зарослей замшелые памятники и постаменты. Когда-то грозно смотрящих на запад статуй было семь, когда-то Юля, как тысячи других пионеров, не только знала имена и подвиги этих детей, но и всеми силами стремилась быть похожей на них и брала пример. Но спустя два с лишним десятка лет забыла даже лица, с трудом узнала одну только Лёню Голикову. Юля шла дальше по разрушенной аллее. Определить, что когда-то здесь стелился ровный светло-серый асфальт, можно было только по его крошеву, валяющемуся в густой траве и жухлой листве. Юля всё брела и брела мимо разрушенных постаментов и с жалостью смотрела на гипсовые руки, ноги и головы, торчащие из зарослей. Её встречали безжизненные потемневшие туловища с вывернутыми наружу арматуринами и потёртые таблички с именами. Табличек сохранилось всего три: Марина Казей, Валя Котик, Тоня Шумова. А вот в конце аллеи, рядом с лестницей, уцелела доска почёта. Когда-то она была застеклена, сейчас разбитое стекло торчало острыми осколками по углам. Зато благодаря небольшому козырьку над доской некоторые надписи оставались видны относительно хорошо и даже сохранились три чёрно-белые фотографии. «Смена №3, август 1992 года. Заслуги и достижения», — прочитала Юля в самом верху доски. Значит, вот когда была последняя смена. Неужели лагерь проработал всего шесть лет с тех пор, как она приезжала сюда в последний раз? Поднимаясь по лестнице, ведущей к площади, Юля чувствовала, как её сердце замирает от нахлынувшей тоски. Не страшно, когда старое заменено новым, страшно, когда старое просто забыто и брошено. Но ещё хуже от того, что она сома всё забыла и бросила, а ведь когда-то искренне клялась помнить и детей-героев, и пионерию, и особенно «В». Ну почему же она нашла эту проклятую Горетовку только сейчас? Почему только сейчас вернулась? Чёрт с ними, с заветами Ленина, красными знамёнами, клятвами, которые его заставляли давать! Как же она допустила, что не сдержала слово, данной единственной подруге? Юля чуть не упала об обрывок выцветшего щита с надписью «Наше будущее светло и прекра…». — Да не очень-то оно светло и совсем не прекрасно, — буркнула Юля, переступая последнюю ступеньку. Самое главное место лагеря, как и всё остальное, выглядело плачевно. Площадь была завалена мусором и опавшими листьями, сквозь дыры в асфальте к бледному солнцу пробивались пучки бурьяна. В самом центре, среди каменного крошева, валялся обезглавленный памятник Зихара Портнова, пионера-героя, чьим именем назывался лагерь. Юля узнала его и выругалась сквозь зубы — мальчишку, пусть и гипсового, было очень жаль. Он ведь совершил настоящий подвиг, за что с ним так обошлись? Она хотел бы поставить го на ноги, но сделать этого не могла — из отбитых голеней торчали ржавые железные крепежи. Юля прислонила торс к постаменту, пестрящему граффити, поставила рядом голову и обернулась посмотреть на единственное, что уцелело на площади — голый флагшток, который так же, как двадцать лет назад, гордо устремлялся в небо. Впервые Юля приехала в «Ласточку» в одиннадцать, и этот лагерь привёл её в такой восторг, что родители стали брать путевки ежегодно. Юлька обожала это место в детстве, но с каждой сменой возвращение приносило меньше и меньше радости. Здесь ничего не менялось: год от года те же пройдённые вдоль и поперёк тропинки, те же вожатые с теми же поручениями, те же пионеры, живущие по всё тому же распорядку. Всё как обычно. Кружки: авиамодельный, кройки и шитья, художественный, физкультурный и кибернетический. Речка — температура воды не ниже двадцати двух градусов. Гречневый суп — на пятничный обед от повара Сергея Викторовича. Даже шлягеры на дискотеке из года в год повторялись. Вот и последняя смена началась как обычно — с линейки. *** Отряды подтягивались на площадь и занимали свои места. В солнечных лучах кружили пылинки, в воздухе ощущалось одухотворение. Пионеры стояли счастливые от новых встреч со старыми друзьями. Вожатые командовали подопечными, окидывали площадку строгими взглядами, в которых нет-нет, да и проблёскивала радость. Директриса хорохорилась — за весну удалось отремонтировать аж четыре корпуса и даже почти закончить строительство нового. И только Юлька была снова не такой, как все, одной ей за пять лет осточертел этот лагерь, одной ей веселиться не хотелось. Даже как-то обидно стало, и отвлечься не на что. А нет, кажется, нашлось на что. Справа от флагштока в окружении пятого отряда стояла новая вожатая. В синей юбке, белой блузке, красном галстуке и в смешных квадратных очках. Студентка, может быть, даже первокурсница, самая молодая из вожатых и самая напряжённая. Душистый ветер приглаживал выбившиеся из-под алой пилотки волосы развивая длинную ниже пояса косу, на бледных ногах краснели свежерасчесанные комариные укусы, сосредоточенный взгляд гулял по детским макушкам, губы непроизвольно шептали: «Одиннадцать, двенадцать, три… тринадцать». Кажется, её звали Влада — Юлька слышала что-то такое возле автобуса. Протрубил горн, взлетели руки в пионерском салюте, на сцену поднялось руководство лагеря. Воздух сотрясли слова приветствия, загремели пафосные речи про пионерию, патриотизм и коммунистические идеалы, тысячу раз повторённые, заученные Юлькой слово в слово, хоть пересказывай. Она старалась не хмуриться, но ничего не получалось. Она не верила ни улыбке старшего воспитателя, ни его горящим глазам, ни пламенным речам. Ей казалось, что ничего настоящего ни в них, ни даже в сам Олеге Леонидовиче не было, иначе зачем повторять одно и то же? У искренности всегда найдутся новые слова. Юльке вообще казалось, что все в его стране живут по инерции, по старой привычке произносят лозунги, дают клятвы, но в глубине души ничего не чувствуют. Что всё это — напускной пафос. Что одна она, Юлька, настоящая, а другие — особенно эта Влада — роботы. Нет, ну разве такая, как она, могла быть живым человеком? Вся из себя идеальная, умничка-комсомолка, её будто в оранжерее вырастили под колпаком! Ну правда ведь, как с плаката — высокая, опрятная, собранная, ямочки на щеках, кожа сияет на солнце. «Вот только с шевелюрой неувязочка вышла, — злорадно хмыкнула Юлька, — не блондинка». Ну и пусть не блондинка, зато причесалась — волоски к волоску, не чета всклокоченной Юльке. «Робот и есть робот, — оправдывалась она, стыдливо собирая волосы в низкий хвост, — у нормальных людей волосы на ветру колом стоят, а у этой, ишь ты, только приглаживаются. Пойти, что ли, в кибернетический записаться?» Юлька так крепко задумалась и так засмотрелась на Владу, что едва не пропустила самое главное — подъём флага. Благо сосед стоявший рядом, одёрнул. Она и на флаг посмотрела, и «взвейтесь кострами синие ночи, мы — пионеры, дети рабочих» пропела как положено. Только после «всегда будь готов» снова уставился на Владу и стояла как заворожённая до тех пор, пока пятый отряд не начал расходиться. Вожатая, поправляя очки, ткнула себя в переносицу и зашептала: «Двенадцать… Ой! Тринадцать… Трина…» — и ушёл вслед за детворой. *** Юля угрюмо покачал головой, ещё раз обводя взглядом площадь. Время не щадит ничего и никого — вот и место, такое родное, потому что именно здесь Юля впервые увидела свою «В», зарастало лесом. Пройдёт лет десять, и тут будет совсем уже не пройти сквозь ветви густого ясенелистого клёна, а случайного путника не на шутку испугают выглядывающие из по́росли части гипсовых тел пионеров. Или будет ещё хуже — стройка доберётся досюда, лагерь снесут, а на столь дорогих Юлиному сердцу местах вырастут коттеджи. Юля побрела в западный угол площади к дорожке, по которой вожатые уводили младших пионеров после линейки. Дорога вела её дальше, к реке, но она стояла на месте и выискивала теряющуюся в траве тропинку. Ориентируясь больше на память, чем на то, что видели глаза, узнала развилку: слева виднелись очертания спортплощадки и корта, а справа, чуть подальше, можно было рассмотреть остатки корпусов малышни. Но Юля повернула обратно, на площадь, и направилась в другую сторону, к эстраде и кинозалу. Она брела, озираясь на высокие деревья, и ей казалось, что всё вокруг — какой-то странный сон. Она вроде узнавал эти места: вон там, на возвышении, виднелись щитовые, а если пройти дальше, можно оказаться у кладовых. И, воскрешая в памяти картинки, переживала щемящее чувство — тёплое и родное. Но в то же время к нему примешивалась горечь: всё здесь было чужим и незнакомым. Вскоре она оказался на эстраде — месте, где началась её история, их история. Недолгая, но такая яркая, что согревала своим светом огромную часть её жизни. Огороженная низеньким повалившимся забором танцплощадка с ракушкой-сценой когда-то была украшена красными флагами и расписными плакатами «Слава КПСС» и «Мы — юные ленинцы», старыми даже для времени Юли. Под ногами валялся рваный, выцветший, грязно-оранжевый плакат-растяжка со стихами. Стоя на рваной тряпке, Юля посмотрела вниз. Прочла, что смогла разглядеть: «Как повяжешь галстук, береги…» — и отвернулась. Справа от сцены традиционно висела одна из копий распорядка дня. Теперь единственная сохранившаяся строчка сообщала, что четыре тридцать — это время для общественно полезных работ. Слева, на самом краю танцплощадки, всё ещё высился Юлин наблюдательный пункт — величественная трехствольная яблоня. Юля, вспомнив яблоню улыбнулась она очень её любила раньше. Когда-то увешанная тяжёлыми плодами и гирляндами, а теперь высохшая, искорёженная и поломанная. На неё уже не удалось бы взобраться — рухнет. Впрочем, Юлька и раньше падала с неё — двадцать лет назад, когда втихаря вешала на своё любимое дерево пёстрые электрические гирлянды. И тогда в лагере на главной площади разгримел такой скандал! Юля и опомниться не успела. *** После торжественной линейки она заселилась в корпус, затем телом, но не головой поприсутствовал на собрании отрядной дружины, а после обеда сразу пошла на спортплощадку знакомиться с новыми ребятами и искать товарищей и товарок с прошлых смен. По радио приветствовали всех новоприбывших. Передали, что метеорологи сильных осадков в ближайшую неделю не обещают, пожелали активно и полезно отдыхать, и наслаждаться солнцем. Юлька моментально узнала звонкий высокий голос Маринки — она играла на гитаре, хорошо пела и в прошлом году так же вещала из радиорубки. Среди новых лиц мелькнуло несколько знакомых. Возле теннисного корта болтали Петя, Устин и Кирилл. Юлька заметила их ещё на линейке — снова они в одном отряде, пятый год подряд. Она помнила их сопливыми одиннадцатилетками — между Юлькой и мальчиками сразу почему-то не заладились отношения. Теперь они выросли, возмужали, стали настоящими парнями… Но даже несмотря на это, у Юльки они вызывали отвращение к этим лицемерам-сплетникам, упрямо продолжая недолюбливать этих троих. Вика и Марта — соотрядници, закадычные Юлины товарки, синхронно помахали ей. Она кивнула в ответ, но подходить не стала — сейчас засыплют вопросами о том, как у неё год прошёл, а Юльке совсем не хотелось отвечать, что «как всегда не очень», а потом ещё объяснять почему. Этих девах она тоже знала с детства. Единственные, с кем она более или менее общался. Вика и Марта были скромными девушками-ботаничками, прыщавыми и смешными. С парнями не особенно дружили — не складывалось, зато с Юлькой крепко дружили. Она подкупала эту их дружбу сигаретами, которые они иногда вместе раскуривали, сбегая с тихого часа и прячась за оградой лагеря. Миша Сидоров тоже стоял неподалёку, оглядывалась по сторонам. Юля была с ним знакома уже четыре года. Он точил зуб на Петю, Устина и Кирилла, был надменным и на Юлю всегда смотрел свысока. Зато прошлым летом хорошо общался с Тошей. Вот Тоша был замечательным, он очень нравился Юльке. Антон дружил с ней и даже дважды приглашал танцевать на дискотеке. Юльке нравился его красивый низкий смех. А ещё Тоша был одним из немногих в прошлом году, кто не отвернулся от неё после того случая… Юлька отогнала от себя эту мысль, не желая даже вспоминать о том, что тогда произошло и как пришлось извиняться позже. Она опять оглядела спортплощадку, надеясь, что Тоша где-то здесь, но его нигде не было. И на линейке она его не видела, и, судя по тому, как растерянно оглядывался Миша вокруг, ища друга, надежда вовсе не было никакой. Спросив у Миши об Антоне и получив ответ «Похоже, не будет», Юлька, опустив голову, пошла по тропинке вверх. Думала об Тоше— почему не приехал? Жаль, что они тогда подружились только к концу смены. Потом разъехались, и всё: Тоша остался единственным светлым воспоминанием о «Ласточке» того года. Он рассказывал, что у его матери какие-то проблемы то ли с партией, то ли с работой… Говорил, что очень хочет приехать снова, но не знал, получится ли. И вот — не получилось, видимо. Юлька раздражённо пнула ногой нижние ветки пышного куста сирени, что рос у электрощитовых. Она не любил её приторный, липнущий к носу запах, но забавы ради остановилась и стала выискивать пятилистные цветочки: когда-то папа рассказывал, что, если найти такой и прожевать, загадав желание, оно обязательно сбудется. Знать бы ещё, что загадывать. Раньше, год-полтора назад, были и мечты, и планы, а теперь… — Конева, — раздался сзади строгий голос вожатого Юлиного отряда, Игоря. Юля вздрогнула и обернулась. На неё подозрительно смотрела пара ярко-зелёных глаз: — Что ты тут одна бродишь? Игорь вот уже третий год был вожатым в её отряде. Строгий, но добрый высокий брюнет — один из немногих в «Ласточке», кто находил с Юлей общий язык. Юлькаа втянула голову в плечи. — Ну Семён Семеныч … — протянул она, ехидно прищурив глаза. — Что ты сказала? С тихим треском Юлька отломила ветку сирени с самым большим и пышным соцветием. Развернулась, протянула вожатому: — Цветочками любуюсь. Вот, Игорь Петрович, это вам! Юля была единственной, кто принципиально называла его по имени и отчеству, не догадываясь о том, что Игоря это очень обижало. — Конева! — Игорь прибавил строгости в голосе: — Ты нарушаешь общественный порядок! Хорошо, что я тебя увидел тут, а если бы кто-то из старших воспитателей? Юлька знала, что вожатый никому на него не пожалуется. Во-первых, заботливый даже в строгости, Игорь почему-то жалел её, а во-вторых, за непослушание подопечных вожатые сами могли получить выговор, вот и старались всё решить, не привлекая начальство. Он вздохнул и упёр руки в бока: — Ну ладно, раз уж ты тут бездельничаешь, у меня есть для тебя важное общественное задание. После отбоя найдёшь Алёну Матвееву из третьего отряда — она такая рыжая и в веснушках. Пойдёшь с ней на эстраду, там я вам выдам гирлянды, будете подавать её мальчишкам, которые будут её вешать. Всё понятно? Юля расстроилась, планировала на речку сходить, а теперь вместо этого лампочки придерживай. Но кивнула. Неохотно. А Игорь прищурился: — Точно всё понятно? — Игорь Петрович, а почему мальчики должны её вешать я как бы тоже могу! — Юлька, рисуясь щёлкнула каблучком по асфальту. — Конева, ты допаясничаешься, мне твои шуточки ещё с прошлой смены надоели! —И ещё строже она добавила фразу, которую Юля ненавидела больше всего в жизни: — Ну ты же девушка давай ты будешь выполнять работу, которая тебе по силам. Юля закатила глаза. И с коварной ухмылкой отчеканила: — Извините, Игорь Петрович. Всё ясно, Игорь Петрович. Будет сделано, Игорь Петрович! — Иди, безобразница. Да побыстрее! Алёна Матвеева оказалась не только рыжей и веснушчатой, но и лопоухой. Она тоже не первый год приезжала в этот лагерь и шибетала без умолку о прошлых сменах. Хаотично перескакивал с темы на тему, упоминал имена и фамилии, то и дело спрашивая: «А эту знаешь? А вот того помнишь?» И торчали у Алёнки не только рыжие кудряшки да уши, но ещё и зубы, особенно когда она улыбалась, а улыбалась она всегда. Из Алёны буквально била энергия и жажда жизни, она была смешной и солнечной. И ужасающе деятельной. «Ужасающе» потому, что Матвеева была из разряда тех людей, которые могут утопить рыбу. Поэтому каждый человек в лагере, прежде чем дать ей задание, очень и очень хорошо думал и взвешивал. Помогая парням из Юлиного отряда, она очень скучала Алёна всё шибетала и шибетала совсем скоро и Юли взорвётся голова. — Миш осталась только яблоню украсить, да и провода на неё скинуть. Сидоров ковырявший что-то в листве, остановился и опустил голову вниз и обратился к девочкам: —Девчат мы дальше сами справимся спасибо что помогли. Алёна поспрошалась с ребятами, но Юля осталась и подойдя ближе к парням она чеса затылок сказала: —Игорь Петрович сказал, что на яблоню ничего ненужно вешать мол может током ударить. Мальчишки переглянулись и с недоумением уставились на Юлю Миша спросил, расчёсывая комариный укус: —Разве? Он нам ничего не говорил… —А он попросил меня передать так что оставляйте гирлянду и провода возле яблони. Юля это говорила с такой подкупающей улыбкой что мальчишки не могли ей не поверить. Когда они ушли Юля взяла лестницу и гирлянду полезла на верх. Она желала доказать, что даже она девушка может выполнить эту работу, да и ей хотелось, что бы её любимая яблоня была не только самой красивой, но и самой удобной — чтобы, тайком лазая по ней, не зацепиться за провод.! Оставалось только на яблоню забросить провода. Держа лампочку в одной руке, второй схватившись за толстый сук, Юля переступила со ступеньки на ветку, намереваясь закрепить гирлянду повыше. Раздался сухой треск, затем оханье ребят с площади, потом Юльке оцарапало щёку, картинка перед глазами смазалась на пару секунд, затем в спине и пятой точке вспыхнула боль, а в довершение всему в глазах ненадолго потемнело. — Боже! Конева! Юля, Юль, ты как, ты живая? — Игорь склонилась над ней, прикрывая руками рот. — Живая я… — прокряхтел она, садясь и держась за спину. — Ударилась больно… — Что болит, где болит? Рука, нога, где? Здесь? — Ай! Сломала! — Что сломал? Юля, что?! — Да гирлянду эту сломала… — Да бог с ней, с гирляндой, главное… Юлька привстала. Все двадцать человек, готовивших площадь к празднику, окружили пострадавшею и выжидательно уставились на неё. Потирая ушибленную ладонь, Юля улыбнулась, стараясь спрятать боль за улыбкой, но на самом деле чувствовала такой стыд что хотелось провалится сквозь землю. И ладно бы только рука со спиной болела — копчик, чтоб его, ныл! Признайся в таком — засмеют: «Коневой хвост подбили». — Да что вы говорите? «Бог с ней»? — вмешался старший воспитатель суровый Олег Леонидович, второй год подряд точащий на Юльку зуб. — Как это понимать, Игорь?! Почему Конева без вашего ведома лазает по деревьям! Игорь посмотрел с полным недоумением на Мишу, который стоял рядом красный от злости, а Олег Леонидович продолжал: Гирлянда — имущество лагеря, кто за неё платить будет? Я? А может, ты? Или ты, Конева? — А что я сделаю, если у вас лестницы шаткие? — Ах, лестницы шаткие? А может, это всё-таки ты виновата, разгильдяйка? Только посмотри на себя! — она строго ткнула пальцем Юльке в грудь. — Галстук — ценнейшая для пионера вещь, а у тебя он грязный, рваный и повязан криво! Ты же девочка как тебе в таком виде по лагерю… да что по лагерю — на линейку в таком виде явилась! Юля взялась за кончики красной ткани, быстро посмотрела — и правда, грязный. Испачкался, когда падала с яблони? Юлька начала оправдываться: — На линейке галстук был правильно завязан, он сбился, потому что я упала! —Потому что ты брихуха и вандалка! — Олег Леонидович брызнула слюной. Юлька оторопела. Не найдя, что ответить, она молча стояла и слушала, как он её хает. — Пионерию два года как переросла, а в комсомол вступать даже не думаешь! Или что, Конева, не берут? Не заслужила? Постоянно бедокуришь, отметки из рук вон плохие — конечно, не берут, какой же из вандалки комсомолка! Юле бы сейчас радоваться — наконец вывела воспитателя на откровенность, да ещё и при всём честном народе, но его последние слова всерьёз обидели. — Никакая я не вандалка! Это у вас тут хлипкое всё, скрипит, а вы… а… а вы…! Вся правда была готова слететь с языка. Юлька вскочила на ноги, набрала воздуха в лёгкие, собираясь орать и… вдруг задохнулась — кто-то увесисто ткнул её в ушибленную спину. Это был Игорь. Он выпучил глаза и шикнул: «Тихо!» — Что же ты остановилась, Юлечка? — сощурился воспитатель. — Продолжай, мы все тебя очень внимательно выслушаем. А потом я позвоню родителям и такую характеристику для тебя напишу, что ни комсомола, ни тем более партии тебе не видать, как своих ушей! Олег Леонидович, очень худой и очень высокий, навис над ней, зашевелил бровями, сверкнул гневом из глаз, видимо, пытаясь её ослепить, и никак не унимался: — Всю жизнь будешь полы мести! И как тебе не стыдно такую фамилию позорить? — Ольг Леонидович, но вы ведь нам сами говорили, что нельзя на ребенка кричать, — Игорь осмелился его пристыдить. Вокруг уже и так собралось много народу. Слыша ругань, подходили и другие, а воспитатель при всех кричала на вожатого, а теперь и на Юльку. — А с ней другие методы не работают! — парировал воспитатель и продолжил обвинять Юлю: — В первый же день устраиваешь погром в столовой, а теперь лазаешь по лестницам и ломаешь гирлянды! — Это случайно вышло, я не хотела! Юля правда не хотела ничего такого устраивать, а тем более в столовой! На обеде, когда относила грязную тарелку, она перебила половину посуды. Случайно уронила свою на стопку других тарелок, тоже грязных, составленных абы как. Тарелка поехала вниз, скатилась на другие, которые тоже поехали, и всё это безобразие со страшным грохотом рухнуло на пол и разбилось. Конечно, все заметили, пол-лагеря сбежалось на шум, а она стояла, разинув рот, красная, как рак. Не хотела она такого внимания! Юля вообще никогда не хотел внимания, даже в сельпо в соседнюю деревню бегала одна, лишь бы было тише. И сейчас тоже — грохнулась с яблони, её отчитывают за какую-то лампочку, и все на это смотрят! Даже те, кто должен своими делами заниматься, стоят и смотрят, а претензии как бездельнице предъявят одной только Юльке! — Ольг Леонидович, пожалуйста, простите её на первый раз! — снова вмешался Игорь. — Юля — хорошая девочка, она повзрослела, исправилась с того года. Она ни при чем, она помочь хотела, её бы в медпункт… — Игорь, это уже чересчур! Как тебе не стыдно, мне, коммунисту с тридцатилетним стажем, врать прямо в глаза?! — Нет, я не… — Я без твоих подсказок видела, как Конева с Мишей говорила. Выговор тебе, Игорь, строгий! Будешь знать, как покрывать диверсантов! — Да что же вы, Ольг Леонидович, какая диверсия! — Одного выговора мало, ещё добавить? — Нет. Конечно нет. Просто Юля — она ведь ещё ребёнок, стремится помогать многое не понимает. Ей бы это стремление направить в правильное русло… — Хорош ребёнок — рост метр восемьдесят! С ростом он, конечно, преувеличила. Юльке, дай бог, чтобы до плеч ему дорасти, но Бога в СССР не было. «Метр шисдисят пять», — объявили на медкомиссии. Ни сантиметром больше. — Она —девочка активная, ей бы в кружок поактивнее, — продолжал защищать Юлю Игорь. — Вот спортивная секция у нас есть, да, Юль? Или вот… театральный кружок открылся, а у Влады как раз девчонок мало. Пожалуйста, дайте ей шанс, Ольг Леонидович! Под мою ответственность. — Под твою ответственность? — оскалился воспитатель. Юля было подумала, что это провал, но вдруг Ольг Леонидович обернулся, взглянул на Владу и хмыкнул. Влада, которая как раз вытаскивала аппаратуру для дискотеки из кинозала, услышав своё имя, побледнела и нервно моргнула. — Ладно… Под твою персональную ответственность до первого предупреждения. — Он взглянул на Юльку: — Конева, если хоть что-то пойдёт не так, отвечать будете оба. Да-да, ты не ослышалась, за твои промахи будет наказан Игорь, может, хоть это тебя остановит. Владислава! — Он крикнул ей, а та вздрогнула, будто со страху. Вдруг её острый взгляд переметнулся на Юлю, и Влада вмиг изменилась — разрумянилась, выпрямилась и смело шагнула к воспитателю. — Да, Ольг Леонидович? — Принимай новую актрису. А чтобы не вздумала бедокурить следи за ней, а если с кружком тебе потребуется помощь, расширим обязанности Коневой. О её успехах докладывать ежедневно. — Хорошо, Ольг Леонидович. Конева… Юля, кажется, да? Репетиция начнётся в кинозале сразу после полдника. Пожалуйста, не опаздывай. «Па-а-ажалуйста», — мысленно передразнила Юля, хотя голос Влады оказался красивым. Чуть ниже стандартного Меццо-сопрано, шелковистый, приятный, но совсем не певчий, не поставленный. И из-за того, что Влада вычурно тянула «а», её строгий тон показался Юльке смешным и немного раздражающим. Вблизи вожатая перестала казаться испуганной, наоборот, когда она подошла поближе и посмотрела на Юльку, будто переменилась — деловито поправила за дужку очки, вздёрнула подбородок и чуточку свысока взглянула на неё. Юля, достававшая до её носа, качнулась на пятках и сообщила: — Поняла, буду вовремя. Влада кивнула и посмотрела в сторону — на парней из 2 отряда, копошащихся с проводами у динамиков. И, строго прикрикивая на ходу: «Ну что вы делаете! Это провода от цветомузыки!», бросилась к ним. Юлька отвернулась. Танцплощадка гудела, как растревоженный улей. Деловитые пионеры снова принялись заниматься кто чем: что-то вешали, что-то чинили, красили, мыли и подметали, а позади Юльки, на эстраде, натужно скрипели верёвки. Ребята собирались вешать плакат-растяжку, который лежал на сцене. Завхо́зиха Александра скомандовала ровным громким голосом: «Тяни!» Верёвки вжикнули, и над самой Юлиной головой взлетела широкая, ярко-алая тканевая полоса с белоснежной надписью. Юлька хмыкнула, дёрнула порядком ободранный краешек своего пионерского галстука и с безразличием проскандировала надпись: «Как повяжешь галстук, береги его! Он ведь с красным знаменем цвета одного!»