Пётр Ильич и его демоны

Душу Павла Ильича снедало черное как смола, постыдное желание и утолить его не было никакой возможности. Утолить его было немыслимо и даже от мыслей об этом было противно, но желание тем не менее жило, развивалось, выбрасывало новые сильные побеги и разлагало изнутри душевную структуру. Жить ему становилось все тяжелее. Весенний ветер отдавал бензином, цветущие деревья казались пошлыми, спокойные вечера с книгой не приносили больше успокоения, а перед женой Катенькой было нестерпимо стыдно. Пётр Ильич маялся. Время, когда желание еще не проросло в его душе, представлялось ему уже далёким и почти невозможным, сложно было поверить, что когда-то его не снедало черное, злое, страшное желание. До того чистым и сияюще-невинным оно представало перед глазами, будто это была не собственная его жизнь, а прочитанная в детстве притча. Любил же когда-то свою Катеньку, в присутствии её глупел и задыхался и готов был дышать только её цветочными, необычно свежими духами. Никакого воздуха было не надо. Отправился на войну с немцами, не зная еще, что это только первая война, за которой будут еще войны, первая, в последствии названая мировой. Записался добровольцем, как и следовало здоровому, молодому, кому как не ему было Богом назначено проливать кровь за отечество. Катеньку не просил ожидать, посовестился отбирать у неё молодые годы, но она на прощание сказала: "Буде ждать" и дождалась. Легко, по-геройски был ранен, когда вёл отряд в атаку, получил орден и едва оправившись вернулся на фронт, чтобы потом на долгих четырнадцать месяцев осесть в плену. В плену-то и упало в душу черное семя, из которого пророс ядовитый цвет доводивший его до исступления сейчас, майскими жаркими ночами, когда не колышется даже занавеска, а воздух упруг как гуттаперчевая шина. Плен был плох. Немцы согнали офицеров в бараки, кормили и поили отвратительно и скудно, тяжелое безделье и умственное исступление из-за отсутствия новостей не могли разбавить желудевый кофе и хлеб с трухой. Бараки стояли посреди болота и тяжёлый гнилой дух преследовал пленных днем и ночью, папироса почиталась за ценность, газета за богатство. Что там на фронте было неясно, немцы, глумясь, сообщали новости сплошь о собственных победах и надо было присматриваться к говорящему внимательно, чтобы понять есть ли в словах правда. Выходило так, что правда была и Русь отдавала инородцам область за областью. Это было тяжело и кровь вскипала, разгоряченная болотной лихорадкой. Кто-то нет-нет и огрызался офицеру в чистеньком мундире, а то и бросался, доведенный до отчаяния холодными насмешками и скотским положением. Немцы проводили суды, расстреливали виновных и пленные становились угрюмее и злее, но все равно месяца не проходило без взрыва. Тяжелее же всего было воздержание. Полное, строгое, бескомпромиссное. Разговоры о женщинах сначала вести было неловко, потом уже не стеснялись, вспоминали невест, знакомых барышень, скоро начали уже поминать ласково и актрис и кокоток. Некоторые начали пудриться и подводить брови, красить губы карамельками, которые выдавали по случаю больших праздников. Павел Ильич таких сторонился, не перекидывался шутливыми фразами, но и не оскорблял, старался не замечать. Неукоснительно следовал собственному раз и навсегда заведенному порядку, начинал утро с тщательного умывания и гимнастики, продолжал чтением. Книги он выменивал у всех, у кого только мог, когда разрешали прогулку - прогуливался. Когда не разрешали, играл в шахматы с лейтенантом Ореховым, приятелем еще из довоенной жизни. Говорил мало. Все было переговорено еще в первые месяцы плена и к концу года слов уже и не осталось. Катеньку свою, нежную, русую, робкую, как весенняя птичка вспоминал каждый день и все тяжелее становились эти воспоминания. Лицо её мог вспомнить с трудом, она преобразилась в сияющий светлый образ, пахнущий неземными, небесными цветами, но лица разглядеть не мог. Павел Ильич держался строго и спокойно, не выходил из себя, не ругался, не впадал в уныние, не обращал внимания на стрекот новоявленных "мамзелей", на обедах в столовом бараке. И не было никакой возможности у злого, черного семени упасть в его душу, до светлого праздника Пасхи. В день, когда свято все и напоено чудом Христовым, в этот самый день, опьяненный выданным комендантом от щедрот спиртом, с непривычки к питью, Павел Ильич вдруг почувствовал постыдную тягу. Накрашенный чухонец, красивый, женоподобный и молодой, выдававший себя за офицера и лгущий, наверняка укравший документы с мёртвого тела, который едва попав в барак тут же заявил себя "мамзелью", оказывал ему знаки греховного и грязного внимания, все три дня, что прошли с момента его появления. Было это гадко и пошло. И взгляды его и улыбки и бледное от пудры развращенное лицо и лукавые глаза старой, умелой кокотки. И когда он увязался на двор за Павлом Ильичом, тот не вытерпев развернулся к нему и сказал строго: — Вы это...оставьте. Прочь! - и замахнулся. Чухонец, с раскосыми глазами обиженно отшатнулся, посмотрел зло, но отошёл и более не подходил, моргал только с другого конца барака влажными, с поволокой глазами. То было позавчера. А на Пасху, Павел Ильич опьянел и чтобы не участвовать в общем разговоре лёг на кровать и отвернулся к стене. Ему хотелось вызвать в себе воспоминание о Кате, омыться её светом изнутри и отвлечь разгоряченный мозг от скабрезных разговоров, от долетающих сквозь дощатые стены барака звуков пошлого, вымученного немецкого веселья. Но выходило из рук вон плохо. Светлый ангел Катенька не могла верно присутствовать в этом ужасе, посреди болотного гнилого марева и разговорах о французских ласках, не получалось никак удержать в голове её образ. А еще чувствовал он на себе злой и горячий взгляд чухонца. Взгляд этот жег ему кожу сквозь мундир. Тогда верно заплакал приставленный с детства к Павлу ангел, потому что пробудилось в нем едкое и злое любопытство. Будто лихорадка у него началась, лоб от плохого спирта покрылся испариной, обрывки разговоров приобретали в уме фантастичную, опиумную выпуклость. Обсуждали известную петербургскую актрису, которой Павел Ильич был представлен, полную, сдобную, лукавую даму с моралью течной кошки, и каким-то греховным, древним обаянием, которому сложно было сопротивляться. Говорили, уже не понижая голоса, такое, что слушать было стыдно и жарко. Павел Ильич встал и дёрнул ручку на двери, развеселившиеся немцы, то ли решили позволить пленным немного свободы, то ли, что вернее, разгулявшись просто забыли запереть двери. Павел Ильич вышел, закурил и вдруг подумал о черноглазом чухонце с красными от карамели узкими губами, и жадными мокрыми глазами. Выйдет за ним или нет? А если выйдет, то что? Что такого они, "мамзели" предлагают? Не содомский же грех? О нем, Павел Ильич имел смутное понятие почерпнутое из Библии. Дружил он с людьми добропорядочными и к двадцати двум нахвататься не успел подобных знаний. Он стоял курил и сам ужасался любопытству в душе, злому, едкому, нетерпеливому. Почти призывал он чухонца, а потом сам поражался себе. И когда чухонец, будто услышав его мысли вышел и посмотрел на него новым, наглым взглядом, верно угадав какая буря разыгралась в душе, Павел Ильич сробел и позволил взять себя за руку и повести за угол и не крикнул, когда потянулись желтые пальцы к его поясу и не оттолкнул от себя красные от карамели губы, только закрыл глаза и попытался представить на месте чухонца актрису с её полными плечами и лисьими глазами, представить тонкий запах духов и музыку, что заглушает эти мерзкие, мокрые звуки, будто телега завязла в весенней грязи. Ничего не выходило и от того еще стыднее, еще жарче, еще гадливее было внутри. И при том не было сил ни оттолкнуть, ни воспротивиться, ни остановить это грешное. Раз только открыл глаза и этого хватило черному семени, чтобы упасть в душу. Чтобы красные узкие губы, нестерпимо яркие в косом свете фонаря, раззявленные по уду, чтобы черные провалы глаз, с блестящими как вода в колодце зрачками, чтобы высветленные пудрой широкие скулы запали навсегда в голову и отравили всю дальнейшую жизнь. Что-то такое делал этот юный и наглый азиат, от чего тело наполнялось тяжелой летней негой, жаркой, пыльной истомой. Истосковавшийся по солнцу, по ласке, по физическому наслаждению Павел Ильич нашёл в себе силу и протянул руку, чтобы оттолкнуть, но вплел пальцы в жёсткие волосы и только плотнее вжал в себя чухонскую голову, с тоской смертной понимая, что себя возненавидит и за это и более всего, за то как исступленно сладка была эта ласка. А потом думать он перестал и старался только не производить шума. После отправил одежду, развернулся и ушёл, ничего не сказав чухонцу. Упал на постель и забылся тяжёлым, пьяным сном. Утром подумал было, что все дурная пьяная греза, но чухонец смотрел на него победителем и Павел Ильич с ужасом осознал, что было, было это гадкое, мерзкое. Нельзя теперь думать о Катеньке, потому что он великий и подлый грешник. Остается только броситься на немецкого офицера, ударить его, да посильнее, чтобы приговорили военным судом к смерти и расстреляли назавтра, иначе мучиться ему всю жизнь. Не бросился. Не успел. Утром отложил, а послезавтра перевели его, избавив от лицезрения черных глаз, а потом и отбили у немцев их бараки свои, родные, русские люди. Второй раз ранен был в бою и списан с фронта. Радость от возвращения домой отвлекла его, хлопоты затуманили голову и он забыл, вычеркнул это пьяное мерзкое приключение. Сторонился только алкоголя, даже шампанского не пил, отговариваясь слабым желудком. Женился на Катеньке, служил на заводе по канцелярскому профилю, жил счастливо год, пока черное зерно вызревало невидимо и набирало силы, чтобы отравить всю его дальнейшую жизнь.