Пётр Ильич и его демоны

Катенька, светлый и нежный ангел, подумала было, что он заболел. Светлые и прозрачные, как весенняя капель глаза её Павлуши, стали мутными и поселилась в них тоска, остался он ласковым и заботливым, но будто витал где-то, будто что-то беспокоило его беспрестанно. Перестал обнимать её ночью и её робкие ласки оставлял без внимания. Нельзя было подумать, что разлюбил, ведь приносил цветы, нежные, первые подснежники, которые хорошо приколоть к корсажу, тяжёлые алые, расшитые каплями воды розы, которые стоя на туалетном столике заполняли комнату тяжёлым, сладким духом, и бывало белые точеные калы, которые: — Точь в точь ты, Катюша. Увидел и не стерпел, так подумал о тебе, — говорил и улыбался. Рассчесывал иногда по утрам её волосы, по вечерам устраивался у ног её и укладывал голову на колени пока она перелицовывала его сюртук. Между ними была особенная всепонимающая нежность, которая случается, когда встречаются две светлых и ласковых души, два хороших человека, особая связь, слов не требующая. Но что-то все грызло Павла Ильича изнутри и Катюша не решаясь начать разговор сама, грустнела и становилась задумчивее. В их небольшой квартире на четыре комнаты непрошено поселилась грусть, днем и когда приходили гости она пряталась за диванами, но квартира пустела и грусть выбиралась на волю, касалась всего, туманила глаза и наполняла вялостью пальцы. Совсем дурно было, когда уходили кухарка и горничная, а Павел Ильич еще не вернулся с работы. Катенька металась по гостиной, в вечернем сумраке, как пойманная птичка, иногда украдкой плакала от беспомощности. Была она милая, нежная, не приученная мыслить глубоко и смело, но очень чуткая, как барометр отмечавшая колебания мужниного настроения. И это-то, почти сверхъестественное свойство нынче отравляло ей жизнь. Павел маялся и странно, невозможно было подумать, что это другая женщина забрала над ним такую власть. Катенька винила болезнь, душевное расстройство неожиданно пробудившееся, то которому так подвластны хорошие люди вернувшиеся с войны. Не лезла с разговорами, только терпеливо ждала, когда закончится это смутное, дурное время и все станет как раньше. Жизнь текла своим чередом, подбирали блюда к пятничному званому ужину, собирались в театры, смотрели премьеры. Катенька участвовала в благотворительном вечере и разучивала для него новый романс, наполняя гостиную нежной фортепьянной мелодией и тихим, но благозвучным пением. Жизнь текла своим чередом, а черное семя пустило цветы по длинным побегам, чухонец пробрался теперь в сны Павла Ильича. Приходил нагло блестя глазами, никогда не разговаривал, только тянул желтые тонкие руки и улыбался диавольски, понимая все положение Павла Ильича и зло насмехаясь. Просыпался, чувствовал себя виноватым, почти одержимым. Решительно ни с кем нельзя было об этом поговорить, не у кого было спросить совета. На Пасху Павел Ильич поехал в церковь, надеясь, что в светлом храме Божьем отхлынет от него скверна, но войти не решился, постоял на пороге посмотрел на благостную, душевную толпу, развернулся и вышел. И малиновый колокольный звон дрожавший в воздухе не приносил ему облегчения. Не было ему, и это он ощущал всем существом, не было ему места среди освободившихся от грехов людей. Поехал в ресторан, там для виду заказал рубленую котлету, оставил щедро на чай и наняв извозчика бесцельно, до вечера катался по праздничным улицам. Нельзя было пойти к сводне. Уже и смирился с тем, что грязно, что мерзко, но как попросить у сводни не чистенькую барышню, а... И думать было противно и страшно. Надо было ехать домой, розговеться с женой, принять поздравления, но невозможно было. Послал мальчишку домой с запиской, что срочные дела задерживают. Бросил жену в светлый праздник. Катя, Катенька... Мелькнула раз шальная мысль как-то выпросить у нее греховную ласку и чуть не вытошнило тут же, стоило представить её изумленные глаза. А ведь и согласиться может, из любви к тебе, из нежности... Мало своего порока, так еще ангела измазать в этих нечистотах. Никогда и ни за что. Павел Ильич медленно и безвозвратно начал сходить с ума. Среди приятелей его не было ни одного кому можно было бы поверить этакую гадость. Уловил как-то краем уха рассказ о шантане, где представляются мужчины ряженные женщинами, но испугался проявить интерес, да и беседовали такие люди, с которыми якшаться было душно. Егор Зацепин, служивший на посылках, зеленоглазый с сильной цыганской кровью и плутовским нечистым лицом, да приятель его Васька, о котором никто ничего не знал, кроме того, что по слухам он беглый каторжник. Они смеялись у раскрытого окна и Павел Ильич невольно подслушал их разговор, в котором жарко обсуждался разврат. Васьки Павел Ильич опасался, глаза у него были пронзительные, лицо женское, жестокое, розовое, как у человека склонного к безрассудному насилию. И казался он проницательным и читающим в душах без труда. Павел Ильич, носивший в себе постыдное желание старался с ним никак не взаимодействовать из суеверного страха быть раскрытым. Работа была ему не в радость, по ночам преследовал чухонец, Катенька грустнела и маялась и жизнь представлялась колесом бешено летящим под откос, без всякой цели и надежды на спасение. Однако, облегчение пришло. И пришло оно на митинге. Там, где Павел Ильич и не чаял его обрести.