1917 год.
Когда пришли они, сердце моё застыло. Я искала выход, но то было, словно пытаешься биться об стену головой. День уже не станет прежним, а ночь принесёт за собою смерть — будь то от голода или от пули — не так важно, когда пути другого нет. Могла ли я поступить иначе? Могла ли умереть за Родину, за Царя? Разум кричал о том, что вот ещё немного, совсем чуть–чуть, и свет покажется в конце тоннеля, а сердце буйствовало, что лучше смерть, чем предательство — с ним и совестью уживаться придётся. Предашь Белых — смерть, предашь Красных — тоже смерть. Пойдешь за Царя — убьют Красные, пойдешь за Революцию — убьют Белые, а жить–то хотелось. И лучше смириться с тем, что ничего не будет как прежде, чем гнить в сырой могиле. А под конец и сама совесть замучает, любезно отдав билет в один конец. Предавать себя не легко, а Родину предать ещё тяжелее... Теперь уже город на Неве стал именоваться Петроградом. Чтобы немцам с началом войны не уподобляться и общего с ними ничего не иметь. Но мне уже было столь безразлично, как назывался град, из которого я трусливо и без оглядки бежала. Стояли морозы, а с ними и жуткий голод. Деньги стали просто бумажками, ценности не имеющими. Да что уж там деньги? Человеческая жизнь больше ничего не значила! Реки крови, в которых утопал город Святого Петра, ссылка царской семьи, вооружённые протесты — я не могла представить подобного даже в самом кошмарном сне! Но собственные глаза мне не врали, а ободранная одежда, насквозь пропитанная багряными пятнами, и щемящее чувство в желудке — тому подтверждение. И, видит Бог, я желала умереть так сильно, но чувство самосохранения и животный, сбивающий с ног страх — не позволили мне занять чью–либо сторону в этой резне, только, сверкая пятками, уматывать дальше, на Запад. Март близился к середине, но словно сама природа ополчилась — холода и не думали уходить. Царская повозка с полудохлым конём, что мы утащили прошлой ночью с парочкой таких же оробелых, как и я — размеренно катила по узкой дороге в окружении белизны снега и голых деревьев. Их ветви, словно корявые пальцы, тянулись к крыше повозки, так и намереваясь захватить, задевая, шкрябая. И звук этот разрывался в сознании, заставляя неосознанно вздрагивать, оглядываясь по сторонам. Не то чтобы в крошечном окошечке можно было что–то разглядеть, просто так становилось чуточку спокойнее — когда понимаешь, что это не грохот выстрелов или не засада от Красных. Меня окружали четверо молодых парней и две женщины в возрасте — чудом уцелевшие, все они из придворного стана, Белые, как принято было нынче говорить. В середине повозки покоился сундук с царскими рублями, на которые все мы, разделив их поровну, планировали начать новую жизнь уже за границей разваливающейся империи. Стыдно ли нам было за такой проступок? Очень, просто неимоверно. Я чувствовала себя так, словно извалялась в грязи и, душой знала, что каждому воздастся сполна. Бог точно существует. И видит Он абсолютно всё. Но мы сошлись на мнении, что за бесчинства Красным достаться должно куда больше, чем потерявшимся в этом сложном мире людям. На разговоры с совестью мне предначертаны ещё долгие часы в дороге и, наверное, вся оставшаяся жизнь. Мы предатели. Предатели дела и чести, но хотя бы сердцем не отреклись от Царя. Повозка качнулась под резкими порывами ветра, кренясь на правый бок; послышалось испуганное ржание жеребца, вставшего на дыбы. Я зажмурилась, когда женщина, сидевшая рядом со мною, вцепилась в моё запястье изо всех сил. Шепча молитву Господу, осознание настигло всех присутствующих разом, словно валуном с неба, прибивающего к заснеженной земле. Последнее, что я видела сквозь пелену в глазах, когда дверь повозки с треском распахнулась — мельтешение рук и проблеск Красной звезды.***
Было так холодно, что каждый очередной судорожный вздох отдавался болью сотней наточенных ножей в груди, протыкающих насквозь, плоть беспощадно разрывающих. Я не чувствовала конечностей; попытка пошевелить пальцами рук вызывала лишь тихий стон, облаком пара срывающийся с сухих губ. Но одно я ощущала совершенно ярко — отсутствие какой бы то ни было ткани на своём теле и мягкий снег под ступнями. Хотелось обнять себя руками, растирая кожу в кровь, лишь бы это только спасло от невыносимой стужи. Осмотреться... осторожно поднять взгляд и... встретиться с штыком винтовки, направленной прямо в лоб. Страх сейчас — это то, что придавало крупицы сил, чтобы не отвернуться, чтобы принять смерть с достоинством и высоко вздёрнутой головой, покуда меня саму не вздёрнут этим штыком. Это ведь так просто... отобрать жизнь у человека. И таким до невозможности глупым был факт того, что именно сегодня, в этот час — большевики проезжали по тому же пути, что удирали и мы. Красные — это смерть, а смерть не переиграть. Мне вдруг захотелось заглянуть в лица собственных палачей. Чтобы на минутку задержаться в этом бренном мире. Быть может, я совсем не почувствую боли? Не почувствую, когда пуля насквозь пронзит моё лишённое сил тело? Ведь оно уже было близко к бездне пустоты и ужаса. Очередной поверхностный выдох. Очередное, моментально слизанное ветром облачко пара. Я вижу словно со стороны: голые, обезображенные шестеро царских людей на предсмертном одре; и чудится, что до сих пор слышу молитву Богу с уст той женщины. Этот шёпот почти невесом в ревущем и диком сознании. Прощай, Россия–матушка. Прощай, Царь–батюшка. И прости меня, дуру эдакую. Знаю, сможешь, хоть и не заслужила. — Заряд! Приказ смешивается с непрекращающимся шумом в ушах. И без того тёмный мир уже окончательно затухает. Я стою, закрыв глаза; зажмурившись и задыхаясь. Сердце бьётся всё сильнее, будто пытаясь нагнать удары, что ещё не успело отжить. И холод больше не ощущается — лишь жар в губе, отголосок металла на языке и тёплая змейка крови по подбородку. — Эй, Коба, смотри, та рыжая и без пули уже свалилась. Грань, от которой я бежала, летела сейчас прямо в лицо. — Огонь! Свобода. Полёт. Только чего стоит этот полёт в объятиях самой смерти?***
Я просыпаюсь медленно и мучительно, сама не осознавая до конца — взаправду ли я всё ещё дышу, глотая воздух крошечными порциями. Толчком выныриваю из настоящей, звенящей тишины, покрываясь липким, ударившим прямо в позвонок ужасом. Где... и почему я больше не чувствую холода? Надрывно кашляю, приоткрывая глаза, в которых непроизвольно темнеет, и тут же ощущаю большую тёплую ладонь на своём плече. — Дам воды сейчас, не дёргайся. Горло саднит, а руки сами собой пытаются нащупать опору — я могу пошевелить конечностями, и это осознание окончательно срывает и перемешивает в голове всё то, что было до. Небрежно, будто брезгая, но придерживая за затылок, мою голову чуть приподнимают, и долгожданная жидкость комом катится по горлу. И всё же жажда хуже любого холода: я пью жадно, вода стекает по подбородку, вниз по шее, промокая тряпьё, в которое меня облачили. — Имя назови. Как из–под толщи вязкого болота слышу голос — точно не русский — низкий и хрипловатый. Откидываюсь на тонкую подушку, пытаясь отдышаться и собраться с силами: стоило хотя бы осмотреться. И с этими мыслями закрадывается ещё одна — возможно ли сбежать? Керосиновая лампа освещает небольшую серую комнатушку с покатым потолком — пахнет сыростью и чем–то из съестного. Желудок скручивается в болезненный узел, издавая характерные звуки. — Анна. Хриплю из последних сил. Выдумывать и скрывать смысла не было: всё равно бы узнали. Смерть не обмануть, а я, определённо, ходила сейчас по самому краю, пусть и с небольшой отсрочкой. — Постарайся сделать так, чтобы я не пожалел о своём решении тебя не расстрелять, — я вздрагиваю от этого голоса с явным акцентом. Нет–нет–нет, смерть решила сыграть со мной в злую шутку и отдать в лапы Красным — своим посланникам. В голове начинает гудеть. Я понимаю вдруг, что неосознанно сильнее цепляюсь за своего «спасителя», но пальцы не слушаются, соскальзывают. Он не одёргивает, ничего совершенно не предпринимает. Кто он такой? Я знаю его? Это товарищ Ленина? Наёмник его? Вопросы бесконечно сыплются, а картинка перед глазами всё ещё как в тумане, но чёрные взлохмаченные волосы и пронзительный взгляд напротив мигом приводят меня в жалкое подобие каких–то чувств. Лицо его кажется мне смутно знакомым. Видеть его я могла только, когда Красные расстреливали людей или... Невесомо киваю и, видимо, такой ответ его весьма удовлетворил. Спрашивать его что–либо было явно бесполезным трюком: ни минута, и он может убить меня, глазом не моргнув. Я прикрыла веки, отвернув голову к стене. Кем бы он ни был и что бы ни сделал — я никогда не встану на сторону Большевиков. Лучше смерть.***
— Ты на чьей стороне? Отвечай! Я продолжительно моргнула, всё ещё сомневаясь, что происходящее — явь. И если четыре года назад меня могли расстрелять, потому что я из Белых, то сейчас — Коба собственноручно убьёт меня за посещение мест, где быть мне вовсе не стоило. — Твоей... конечно, твоей, — уверенностью в моем голосе и не сквозило, но говорила я от сердца. И понимала, что правда не в словах, а в моём взгляде и поступках. — От... отпусти. Тиски разжались, и я смогла вздохнуть полной грудью, потирая шею. — Ещё раз увижу тебя там — пеняй на себя, — несмотря на сдавленный упрёк, голос его оставался недопустимо спокойным. Я ничего не ответила, взяв его за руку и крепко сжав мужскую ладонь. — Помочь тебе хотела, Иосиф. Он тяжело вздохнул, осознавая, что откровенно перегнул палку. Слегка приобнял меня свободной рукой за плечи. — Отважная товарищ Джугашвили рвётся совсем не туда, куда нужно. На моих губах застыла еле заметная усмешка, встретившая его ответную. — Из лучших побуждений. Его взгляд, обращённый на меня, пробирал до самых костей, как и тогда. — В моё отсутствие не лезь туда, куда тебя не просят. Я кивнула, чтобы не доставлять ему в поездке лишних переживаний о том, что меня может унести вместе с другими партийными работниками попутным ветром куда не попадя. Коба чуть крепче прижал меня к себе. Шла весна 1922 года, а смерть до меня так и не смогла добраться. Смилостивилась.