pale and blind — my love

все реже смотря на свои руки, арлекино, следовательно, все реже задумывается о том, что тут все не без изъянов. каждый предвестник временами смотрится в ее глазах так, будто его культурно объебала стая волков разрыва. пренеприятнейшие твари эти волки, конечно. но даже смотрясь в зеркало или в кристально чистое отражение во льду, у арлекино складывается впечатление, что ей за какие-то непонятные грехи досталось больше остальных. о своих руках и ногах ей вообще говорить нечего — просто смоляно-черные, вот и все. выглядят по-уродски. но и не одну ее жизнь так протрепала — ведь не одна арлекино утратила свою возможность тоже быть красивым человеком. дамслетта, да. на ебло, конечно, краше в снежной не найдешь (только не считая царицу), но, к великому счастью арлекино, полностью слепая. это, разумеется, тоже имеет свой шарм — например по одной той причине, что коломбина просто-напросто не видит рук и ног арлекино, даже не знает, какой она могла бы быть. но в минуты уединения их, когда успевают обмолвиться парой-тройкой фраз, коломбина так легко вбрасывает свое ебучее «я думаю, что ты красива», арлекино в ответ всегда нетерпеливо подходит и легонько царапает ее нежную шею ногтем, ведь знает — коломбина просто снесет ей ебало, если учудит ее порезать, задеть. это их маленькая игра, где арлекино явно не предстает перед дамслеттой «отцом», тем, кем ее привыкли видеть ее же люди. и всегда отвечает, что коломбина очень заблуждается. но ее никто не слушает — коломбина все так же улыбается, своим каким-то неебическим способом улавливая присутствие, движение. называя арлекино только слугой, она касается мягко-мягко своей небольшой, почти что детской рукой белых, как снег, волос. арлекино привыкла говорить, что они белые полностью, и никогда не упоминает о раздражающих, пиздец раздражающих ее черных прядях. пускай хоть она, раз слепая на оба глаза, представляет арлекино чуть красивее, чем есть. пускай гладит волосы покорно вставшей на колени перед ней слуги. похоже, ее слуги. — почему ты ослепла? — спрашивает арлекино ее невзначай. не первый и не последний раз. ей кажется, что коломбине уже сотни, а то и тысячи лет — быть может, она всегда такой была — всегда улавливала чужое присутствие своим шестым чувством. быть может, все было именно так с самого начала, когда арлекино еще не существовало в помине, или когда у нее не было человеческого мозга. когда прошлый четвертый предвестник еще был живым. — увидела то, чего видеть нельзя никому смертному. кроме шута, — один и тот же ответ каждый раз — не дающий ничего нового, уже изъезженный и заебаный обеими. — каэнри’ахскую порнушку? — с каждый разом арлекино придумывает для нее все новые и новые извращение для тысяч возможных предположений. — мне тоже так казалось. ты знаешь, я не помню, что я там видела. — ну, вспомнишь, может быть. каждый такой диалог заканчивается одинаково — арлекино вновь и вновь служит. и вовсе не чувствует себя униженной. она знает, что лишь ей одной во всем тейвате коломбина позволяет себя раздеть. только ей позволяет себя поцеловать. только ее, одну арлекино, коломбина просит «делать, что вздумается» со своим телом, но арлекино никогда не растрачивает максимум. оставаясь в рамках дозволенного, арлекино на коленях ей лижет и делает вид, что ее это нихуя не возбуждает. хотя даже сама коломбина чувствует, что это не так. арлекино бы истязала ее — кусала и царапала, разрезала бы кубиками ее нежную кожу, и сама бы этим наслаждалась. но позволить она себе такого не может, да и вряд ли сможет вообще. арлекино проклинает ее блядское шестое чувство, арлекино проклинает свои блядские чувства к ней. потому что коломбине, как никому другому, все известно. известно и то, что арлекино заводится, выцеловывая ей клитор, и то, что арлекино мечтает ее укусить. и даже то, что арлекино все еще борется со своими эмоциями и чувствами, как малое дитя. но она не намекнет об этом никому, и арлекино в том числе, ведь арлекино уверена — для коломбины она такое же «никто», как и все остальные. «никто», которого просто удостоили чуть большего — великой чести услужливо лизать третьей предвестнице фатуи. только лизать лишь потому, что арлекино, как ни крути, сама по себе урод — потому что она права никакого не имеет царапать своими ногтями дамслетту изнутри, как бы ей того не хотелось. коломбина ее даже ни о чем не просит — арлекино думается, что коломбине ну всерьез настолько поебать, что она чувствует и чего хочет. все имеет конец, и даже эти моменты из раза в раз заканчиваются. и коломбина, подминая под себя подушку, не предлагает арлекино остаться, будто арлекино просто псина. она и не отрицает. — ты все еще красива, — бросает она напоследок каждый раз. — а ты все еще заблуждаешься, — из раза в раз вторит ей, будто эхо, арлекино и накидывает шубу на плечи. — а твои руки? они же не такие, как у всех? — арлекино охота заорать, чтоб их нее все говнище граблями не выкапывала. но арлекино смиряется даже с собой и не собирается ей отвечать. — а какими ты их видишь? — арлекино опирается плечом на балку ее огромной кровати и пялится не на коломбину, а в окно. усердно тянет время. — черными, как сажа. иначе ты бы не стала их ненавидеть, — арлекино не поворачивает на нее глаз и тихо выдыхает. везде эта коломбина. ебучая, блядская коломбина все опять знает — даже по выдоху арлекино определяет, что угадала. а может и не угадывала вовсе — но коломбина слишком громко улыбается ей в спину. настолько громко, что арлекино даже уши не нужны, чтобы это услышать. — ты уверена, что слепая? а то я уже нет, — арлекино резко дергается от холода и быстрым шагом направляется в сторону дверей — лишь бы избавиться от ее гнетущего взора. заодно и от ощущения, что сходит с ума, раз думает, что у коломбины есть глаза. — некоторые вещи я вижу лучше других. никто ничего никому не отвечает. арлекино тихо закрывает за собою тяжелую дверь и скрывается от нее второпях. лишь бы не настигла, лишь бы не догнала. это входит в обыденность — арлекино уже меньше раздражение свое вслух высказывает, когда наедине коломбина на ощупь жарко целует ее уши, гладит по волосам. не видит, как сильно от этого арлекино краснеет, но, наверняка, представляет. все меньше и меньше арлекино кажется, что она слепая. и арлекино подставляется, принимает ее поцелуи на лицо, закрывает глаза. — начнешь? — учтиво шепчет ей коломбина, и арлекино слабо передергивается в ответ. — тише. — может, все-таки ты? — скидываться не буду. все равно ты меня наебешь, — арлекино с усмешкой касается рукой ее щеки и готовится встать, чтобы уже уйти — она, честно говоря, спать хочет. — это ты куда? арлекино божится, что не обернется на нее, что не поцелует ее на ночь. но все делает и то, и другое. коломбина затягивает ее в болото настолько сильно, что у арлекино не остается ни сил, ни желания выбираться оттуда. возвращаться в ее кровать — страшнейшая фобия арлекино в жизни, целовать ее в ответ — последнее, чего арлекино хотела бы. — чего ты хочешь? — ебать тебя, пока не умрешь. коломбина снова улыбается своей очаровательной улыбкой, раздевает арлекино, вставши на коленях на кровать, убирает волосы от лица. ей это несвойственно, на нее это не похоже. — можешь начинать. — нельзя, — арлекино снова подбирает шубу с кровати, коломбина снова перехватывает ее руки. — можно. я разрешаю. — а я себе запрещаю. либо ты делаешь, либо я к себе, — арлекино наглеет аж до того, чтоб ставить ей условия, но коломбина в этот раз ничего не говорит. арлекино, ей внимая, послушно ложится на спину, ждет, пока коломбина перестанет думать, нависая на ней и щекоча шею волосами. — закрой глаза, — коломбина снова и снова улыбается, опять шепчет — завязывает арлекино глаза какой-то черной, нетипичной для нее ленточкой, которую с собой носит явно для таких случаев. арлекино правда ничего не видит, кроме черной ткани, всеобъемлющей пустоты. — я фетишистка. — я и так знала, — арлекино смеется над нею и поднимает свои черные руки к изголовью деревянной кровати. — можешь и руки связать, раз уж так нравится. — а тебе, кажется, нравится служить, — коломбина не находит ничего лучше, чем завязать арлекино руки ее же пиджаком. — наслаждайся. я добрая сегодня. коломбина не отвечает. коломбина трогает все ее тело, расстегивает рубашку нарочно медленно, растягивает удовольствие. неспеша освобождая арлекино от бинтов на груди, закрывающих пару шрамов и чернющее сердце, касается своими ледяными руками сосков. арлекино чувствует себя куда более беспомощной перед нею — понятия не имеет, что будет дальше. и как коломбина к этому привыкла? сучий образ коломбины перед ней, облизывающей соски и ерзающей бедрами, созданный одним воображением арлекино. заводит. просто пиздец как заводит. заканчивается терпение, выдохи становятся нарочно громче, движения резче. арлекино невольно выгибается, краснеет, и ей становится жарко. но коломбина этого не видит — может только почувствовать. явно не обращает на это внимание, явно забивает хуй. она делает, что вздумается, и ее, кажется, вовсе не заботит, кончит ли арлекино в итоге. ведь арлекино — слуга. ведь арлекино, как самой настоящей слуге этого должно хватать — лучшая ее участь, лучший момент в жизни. подставляться под руки и язык коломбины, дергаться, и тяжело дышать от нетерпения в подушку. — ты долго? коломбина молчит — а арлекино кажется, что еще минутка, и она умрет. арлекино поднимает ноги, дергающиеся неопределенно, лишь бы коломбина хоть что-то с ней сделала. дамслетта в ответ учтиво ставит колено между — и лучше нихуя не становится. — ну спасибо, помогла пиздец, — коломбина больно кусает ее сосок, явно за плохие манеры. скручивает второй, тоже до боли — арлекино начинает дергать ногами, тереться о ее колено, уже не выдерживает. — все, я поняла, отцепись уже! коломбина не отцепляется — надавливает свободными коленом арлекино чуть ниже живота. конечно, арлекино так не кончит. разумеется, она это знает. определенно, ей это нравится. секс с коломбиной — до сих пор самая страшная из ее фобий, будто вязнуть в болоте — участь куда более достойная. мозг маленькой девочки перед ней, на деле взрослой уже давно, переполнен столькими извращениями, что арлекино и не снилось. подобную страсть, грязные фетиши не встретишь нигде больше — все самое мерзкое собрано в коломбине перед ней. и арлекино тоже себе часть отгребает, раз довольствуется этим, искренне наслаждается. все чаще дышит, все резче дергается. страсть сделать коломбине больно лишь процветает. коломбина точно это знает. вероятно, в это и была цель этой клоунады — коломбина просто хочет, что ее больно-больно взяли — странное желание. арлекино вовсю выворачивается из своего пиджака, возбужденная до предела, не в силах терпеть. хочется разорвать коломбину в клочья, разрезать нежную кожу, царапать и кусать — стандартное желание. ничего особенного в нем арлекино не видит. коломбина бесит ее одним своим видом, но оттого и сильнее желание ее ебать — ебать трепетно больно. они меняются местами. арлекино наконец-то свободна — снимает ленту с глаз, осматривает мельком коломбину под ней — все еще секси, голая и красивая. и когда она успела раздеться? арлекино перестает терпеть — она вводит в нее два сразу, и жадно чувствует, как ногтями проходится по стенкам, делает больно. а ей даже этого недостаточно. арлекино наслаждается ее резким выдохом, как может, высасывает из нее весь голос вмиг, настолько, что коломбине становится сложно дышать. и даже сейчас, в такой момент, арлекино все равно старается навредить несильно, чтоб коломбина потом ее со льдом не смешала в кашу. арлекино глубоко внутри нее — коломбина выгибается и раздвигает ноги шире, подставляется. разрешает арлекино покусать ее вставшие соски. такие чистые и невинные — под стать тому образу, что являет коломбина — старается выглядеть такой невинной, ангельски-чистой. и только арлекино знает, какая она извращенка. — ускориться можешь? — арлекино молча кивает, сгибает в ней пальцы в очередной раз, острыми ногтями впивается в мягкую и скользкую плоть, царапает ее, наверное, до крови. внимает коломбине-таки, начинает двигаться быстрее — а коломбина в итоге либо совсем дура, раз еще сильнее заводится, либо просто под чем-то. арлекино тихо кусает ее фарфоровую кожу, громко толкается и запредельно близко ощущает ее — ее голос, сокращающиеся в оргазме мышцы, рука на руке арлекино, будто направляющая. но тут лишь одна арлекино точно знает, как сделать ей больно — а коломбина, похоже, этого и ждет. обе кончают несдержанно, арлекино глухо выдыхает, додрочивши самой себе, коломбина стонет в голос и тяжело хрипит ей вдогонку: — сучка. — больно? — да. — я говорила, — арлекино обессиленно ложится на нее головой и готовится ко сну. рука отказывает до того, что ей двигать уже проблематично. — дура, все-таки, набитая. — и вытраханная, хвала архонтам. арлекино усмехается самой себе с несмешной шутки про благословение царицы в виде хтони в пизде коломбины, но вслух озвучить не успевает — вырубается окончательно. и, похоже, ебалом коломбина вышла даже круче, чем царица.