Последнее время я сплю среди бела дня. Видимо, смерть моя испытывает меня, поднося, хоть дышу, зеркало мне ко рту, — как я переношу небытие на свету.
***
Миха изначально относится к этой художественной самодеятельности скептически. Мне бы памятник при жизни полагается по чину, типа так, или чё? Ну-ну, снимайте, не обляпайтесь, господа хорошие, если ровно не сидится, только к нему не лезьте. У Горшка театр и пустая квартира с аскетичной мебелировкой — матрасом поперёк комнаты, как костью поперёк глотки жизнь. А! Чуть не забыл — мозгоправ в среду вечером, без четверти шесть по видеосвязи. Он занятой человек. Он жизнь живёт, ясно? Как питон за стеклом, — ого, оно живое? Да. И даже шевелится, когда выползает на прогретые камни поваляться, прокалить шкурку. Тепло — оно любой тварюшке хорошо, от мала до велика. Миха, конечно, не жестит, как Шурик, костеря всю эту авантюру из-за бугра, но понять его может. С уважением и любовью, говорят они? Хорошо пиздят, гладко. А спать всё равно жёстко, кости ломит. Миха уже смотрит одним глазком высланный на почту сценарий — клавиатуру приходится менять из-за пролитого чая с четырьмя ложками сахара, который всё равно что клейстер. Это же надо было нагородить… На фоне этого выкидыша фанатское творчество выглядит многим достойнее, чем непрекращающийся трип и продукты распада мозга агонизирующего торчка. Миха набирает Князя, разнося в хлам всё, что показывает ему жидкокристаллический экран компа. С цитатами и водрузив окуляры на нос. Андрюха бормочет что-то несвязное про художественную условность, ограниченный бюджет и хронометраж, но Мише чихать в салфетку на это. Если им интересно его мнение — сценарий Горшок бракует и точка, пусть Андрей так и передаст… Кому-то, кто этим, блядь, занимается. И Миха отключается, поднимая очки, как ободок, протирая лицо и глаза. Он ещё долго строчит в телеграм Князю всё, что думает, пока Андрей его не блокирует на пару часов, остывать, как перегретый карбюратор. И Миха обтекает на балконе, торопливо выкуривая сигарету за сигаретой, пока в горле не начинает першить. Ему вроде как нельзя, у него с моторчиком непорядок, но если очень хочется, то как бы можно. Курить — вредно! С пачки на него взирает бельмо на глазу, как у отваренной селёдки. Зарождающуюся мутность на глазном дне он видит и в зеркале, но сигареты тут ни при чём. Горшок смотрит на подвесной шкафчик, в котором хранится хороший коньяк. Бутылку ему подарили в театре на закрытие сезона. Разговляться после поста длиной в пару лет? Миха понимает, что не хочется. Отводка от водки, глаза туда больше не глядят. Передарит кому-нибудь. А то давление подскочит, придётся колёсами закидываться, а там противопоказание — не мешать с алкоголем. Ничё нельзя, Миха как в инкубаторе яйцо, тепличный цветок. Мозги промыли, установку дали — не помирать, вот он и варится в собственном соку по инерции. А может он помер ещё в две тыщи тринадцатом, достиг пика, а потом жизнь пошла на спад по наклонной. Инфаркт, несколько часов на полу собственного дома в отупелой уверенности, что всё — кранты, Ольга, чудом заехавшая пораньше, врачи-больницы-америкосы с их продвинутой медициной, а потом до-о-лгая счастливая жизнь. Под упаковочной бумагой — обещаниями, что он проживёт ничуть не меньше нормального человека — обычная измятая картонка. Да к тому же пустая. Ему всучили ящик Шрёдингера. Пока не откроешь, не ясно — то ли жизнь есть, то ли нет. Горшок открыл. Не жалует, но Васильев Санёк прав — всё на свете из пластмассы, и вокруг пластмассовая жизнь. На кастинг актёров он не приходит, отбрёхивается занятостью, хотя Миха натурально сычует, запершись в квартире и устроив себе близкое знакомство с новой ролью при свечах… Свет в доме вырубает до поздней ночи. Даже если сподобятся и подберут точные копии всех и каждого, на исходе лучше не станет. Но Горшок мрачно уверен — не подберут. Мало внешности — играть должно хорошо. Вскоре звонит Андрюха по видеосвязи, запальчиво рассказывает, как удачно они подобрали актёра на его роль, на роль Горшка, и Миха с сомнением смотрит короткий, пробный видос, который Костя — его актёр, сам скинул, поостерёгшись, что запись затеряется среди множества других. Что-то в нём есть, отстранённо думает Миха, и на этом его одобрение сдувается, как и Андрей, уже уставший изо дня в день видеть его кислую рожу. Горшок поначалу даже ужасается, когда смотрит на себя глазами других, потом пялится в зеркало — а оттуда в ответ смотрит вредный дедок. Как есть — седой и с грубыми складками вокруг постоянно искривлённого рта. Портрет Дориана Грея, ёпта — жизнь всех разукрасит, что потом только по кольцам и опознают, если и те не снимут. Кажется, он остаётся в живых для того, чтобы отравлять существование другим. Михе сначала страшно, потом становится легко — ему всё равно. Мише уже не интересно, но для поддержания диалога он спрашивает, что там с актёром на роль самого Князя. Андрюха немного оживляется, рассказывает что-то про двух претендентов на его место. Говорит, было бы неплохо, если б и Миха пришёл посмотреть — взгляд со стороны пригодится — а заодно и познакомится лично с Костиком. Говорит, у них обязательно найдутся общие темы — Плотников тоже театрал. Миха мнётся, пожёвывая губы, и спешит как можно скорее закончить разговор. Он бессвязно обещает подумать над предложением Андрюхи. Князь пытается попрощаться, а Миха, не дослушивая, вырубает звонок и роняет телефон на стол. Никуда он, конечно, не идёт.