Баженов цветок

— А мне старуху обещали, — говорит молодец с огоньком любопытства в больших и зелено-синих, что яхонты, глазах. Он ступает в сени, дверь без стука распахнув, как к себе домой, когда избушка нехотя поворачивается по его приказу — тоже, вишь, отвыкла от охотников на ту сторону перебраться. Молодец постукивает об порог каблуками сапог сафьяновых и, сняв красную шапку, кланяется в пояс Ягу, а после — каждому углу. Избушка довольно поскрипывает половичками, и Яг чувствует по тому, как кренится под ним пол, что кокетливо поджимает под себя куриную ножку. («Как тебя легко умаслить, деревянная!» — думает Яг с сумрачной досадой.) — Где ж бабка, девица? — спрашивает молодец, с интересом оглядывая избу. Яг на «девицу» не дивится, чай, сам другого не ждет: всякий обманется, сарафан на ладной фигуре увидав да косу темную в пояс, убранную каменьями. Лицу молодость красы добавляет, так и на голос попенять можно, что в лесу сорвал. — На покой ушла, — отвечает Яг. — Светло у тебя, девица, прибрано! — все молодец не нарадуется. Смотрит то на вышивку Яга на лавке хозяйской, то на книжицу про диковинные царства-государства с ленточкой алой меж страниц. — И я такую в детстве читывал. — А я сейчас вот читываю, — молвит Яг сквозь зубы. Больно болтливый молодец попался. Яг привык, что дверь избы с ноги сшибают, щей с порога требуют налить, в баньке попарить, спать положить, ритуал по порядкам заложенным провести, через реку Смородину наутро переправить — и все без лишних вопросов. Яг бесед от гостей не ищет, как и добра: если ласковы во словах да щедры на сказки и быль из мира людей, тоска по живому так за душу берет, что сиди потом, в путь гостя отправив, у оконца, да гляди на дорогу в молоке тумана, гадая, как оно там, за завесой междумирья, куда Ягу нельзя. — А ты кто будешь? — не отстает молодец. — Матушка моя Яга к миру нечисти отошла по желанию собственному вслед за отцом, бабка Яга — на покой заслуженный. — Яг теребит кончик косы и поет ту сказку, что молодец сам заводит: — Я теперь, дочь и внучка, одна проводницею осталась. — Тонковата ты, девица, для житья-бытья в лесу! — замечает молодец с насмешкою, а избушка знать себе поддакивает, полом под ними согласно покачивая. (Яг строго бьет сапожком о половички, и деревянная послушно затихает.) — Да и богатыри нынче, — не остается в долгу Яг, подбородок вздернув обиженно, — обмельчали. Яг привык на постое к косматым бородам, голосам гремучим, что реки горные, плечам широким, животам круглым и телам могучим. С оружием ратным, страх одним видом нагоняющим. Этот же молод и безбород, с кудрями русыми, талией узок под кафтаном красным, гибок телом и на голос певуч. А из оружия всего за спиною: лук, колчан и стрелы с оперением золотым. — Меня Баженом звать, — знакомится молодец, не серчая на ядовитое слово, — а тебя как величать? — Яг… а, — давненько имени его не выспрашивали, тут Яг и теряется. — Ягой и меня звать, как бабку и мать. — Он машет Бажену, чтобы порог не околачивал. — Чай не лясы точить пожаловал. Пойдем, накормлю тебя. Яг по избе суетится, привычный на две руки справляться с делами домашними, а Бажен, лук и колчан с шапкой на скамье устроив, зачем-то под ногами путается. Ухват, позади Яга рядышком встав, с ним вместе придержит, горшок из печи помогая выкатить, сам в миску щей нальет, ложки достанет ко столу, на скамью сесть пригласит. — Нельзя мне пищи с тобою здешней делить, — пеняет Яг, словно Бажен не ведает, что трапеза для него одного уготована. Не пройти живому на ту сторону, в мир силы нечистой, коли не отведаешь ее угощения. А Яг ни живой, ни мертвый, чтобы дружбу Бажену в том составлять. — Негоже есть, коли голодный смотрит. — Бажен хмурится, на скамью присев у оконца. Вдруг лицо его светлеет, как месяц, выглянувший из-за тучки. Бажен достает из кармана кафтана яблоко наливное и протягивает Ягу со словами: — Окажи милость, прими гостинец мой. Ягу иной гость прохожий и «Спасибо» не скажет, а уж гостинцев из мира живых он ни от кого еще не получал. Яблоко само к нему просится, боком золотым в свете лучины переливаясь, и Яг, рассудив, что законов никаких не нарушит, подарок с благосклонным кивком принимает. Покуда Бажен щи хлебает большой деревянной ложкой, Яг сидит на скамье напротив, держит теплое яблочко в руках и все к носу осторожно поднимает: пахнет красным летом и спелой осенью, налитое ясным солнцем и обласканное звучной жнивной песней. Нравится Ягу гостинец, жалко пробовать, но кусочек он откусывает, на что Бажен, увидев, улыбается украдкой. Сладко, вкусно, то не кислые лесные ягоды и горькие настои из трав по бабкиным рецептам. — Куда дорогу держишь? — спрашивает Яг, опомнившись, когда Бажен себе на стол блинов ставит, на теплых полатях взглядом отыскав. Любого, кто из мира живых в мир силы потусторонней путь берет и надеется обратно выбраться, должен Яг подготовить. «Испытать» вопросами, как бабка приговаривала, накормить, омыть в последний путь и спать положить, словно во гроб, чтобы смерть обмануть — и чтобы та молодца за порог пустила прямехонько по Калиновому мосту. — Говаривают, по ту сторону Смородины, — отвечает Бажен, посмурнев лицом, — стоит камень могучий, да под камнем растет цветок о синих лепестках. Цветок не простой. Вспыхнет в свете лунном роса на нем и осыпется на землю каменьями драгоценными. Те камешки мне и велел батюшка принести домой, тогда простит… и не посватает он меня невесте нелюбимой. — За кого же сватают тебя? — Яг по оперению стрелышек и кафтану узорному смекает, что не простой перед ним сын крестьянский, а царевич молодой, коих развелось в достатке на земле живой. — За царевну заморскую, — отвечает Бажен кислее, чем щи, что выхлебал с охоткой под блины. Аппетит-то у него истинно богатырский. — Ни слова по-нашему не молвит, все ресницами хлопает, улыбается да кафтан на мне норовит распахнуть. — Хороша невеста! — смеется Яг, но обиду в глазах Бажена прочитав, смолкает. Не до веселья Бажену с его невестой нежеланной, пусть и многие бы отдали не один цветок дивный из мира нежити, чтобы руку такой получить. Молчит, то не беда для иных, ведь царевна, тем паче заморская. А Бажену добра такого, видно, не надобно, раз кручинится и в опасную дорогу идет, желая свадьбы миновать. — Коли не мила тебе, так исполни волю отцову. Раз за каменья свободу твою отдает, тому и бывать, того не миновать… — Яг за оконце смотрит, а верхушек сосен и чащи леса уже не видать во тьме. — Поздно, царевич Бажен. Пойдем, я тебе баньку растоплю. Бажен о порядках перехода в мир нечистой силы наслышан. Здесь токмо вопросов не спрашивает: накидывает Ягу на плечи душегрейку его заячью, сводит с избы на дорожку и светит ему лучиной до баньки, а там знай себе скидывает дрова в печку. По-хозяйски себя ведет, не как гость, да и не как сын царский. Яг и рад бы все сам сделать, но Бажен к печи его не пускает, руки марает. — Ты порядков не нарушай! — говорит ему Яг строго, когда Бажен, растопив как следует по-черному, из сеней баньки его выдворить пытается. — Не так просто смерть обмануть. Ко сну я тебя как ко встрече с нею готовлю. Сам ты с нею прямым путем повидаешься однажды, да я веду тропкою окольною, чтобы воротиться мог. Делать нечего: Бажен пожимает плечами да расстегивает свой красный узорчатый кафтан. Ягу не люба традиция, но повелась она от предков за такой давностью, что не ему, молодому, с нею спорить. Он снимает душегрейку на скамью, оставляет сапожки у порога, становясь на пол босым. Распутывает кушак и снимает сарафан, а под ним только длинная, в пол, нательная рубаха без пояса. Глядь — одежка Бажена на скамье ровно сложена, что кафтан со штанами, что исподнее, а сам царевич в баньке уже за дверью, во дыму скрылся. При Яге никто нагим не оставался, знай не мыть-намывать собирался, а ритуал исполнять по порядкам древним: ушатец воды над головой обернуть и веничком березовым отхлестать поверх исподнего. Да жар Яга берет до костей Бажена окликать и воротиться велеть за одежей, коли споро полез в баньку в чем мать родила. Яг внутрь ступает тихо, рукава рубахи закатав. Темно, хоть глаза коли: едва горит лучина за приоткрытой дверью в сени да мерцает огонь за дверцей печки, купая дым в скудном рыжем свете. Только глаз у Яга зорок. Ни дым, ни темнота не помехой тому, кто вырос у леса. Сердце живое, что досталось ему горькой наградой от человека-отца, пускается громче в груди. Яг поспевает, ступив по горячим половицам к Бажену, отнять у него кадку с водой и, высоко подняв сильными руками, вылить на русые кудри его и плечи. — Хороша банька твоя! — говорит довольно Бажен, кудри от воды отряхнув, и оборачивается передом. Яг ни слова не молвит, обомлев от простоты Баженовской. Но чувства его скоро смиреют. Привычно, знать, чадо царское омываться ко сну. Яг же не робкая девица, чтобы краснеть при виде статного молодца: ему не положено, он часть мира иного, пред ним не то что пред какой царевной заморской пугаться скинуть кафтан. Одну кадку опустив на скамью, Яг берет коренья мыльнянки из другой и, вспенив, трет горячую мокрую грудь Бажена. Купает царевича, проводя мыльнянкой по рукам крепким и плечам жестким, по талии узкой. Одному Бажену ведомо, рус ли он и там, куда спускается мыльнянка в ладони Яга, любопытно катаясь по мягким кудрям. Однако по нраву приходится царевичу гостья на крылечке: дым почти вышел из баньки, да Бажен дышит тяжелее, а удаль его молодецкая под рукою Яга набирается силы. Гордо Ягу, что он красному молодцу милее, нежели царица заморская в ее палатах. Чай банька его так распарила, что жарко Ягу становится, будто при свете солнца вне туманов густых, вечно со Смородины приходящих? Или то горячее, что ветер летний, дыхание Бажена овеяло лицо? Бажен вздыхает сыто, осыпав теплым жемчугом ладонь Яга. Совсем рядышком становится, поднимает рубаху Яга, мокрую от пролитой на обоих воды: всюду норовит в ответ одарить гостинцем да с помощью подоспеть. Негоже принимать проводнику даров таких, только Бажен разрешения не спрашивает. Бедное сердце Яга живое рвется в груди, что раненый зверь под стрелой. — Ты же… — молвит Бажен лукаво, рукою охватывает его под задранной рубахой и ластит, будто девицу, тихо, как спугнуть боясь, а ведь удали в Яге не меньше царевича, — …не девица, а молодец. Грозой хладной окатывают Яга слова его. Прытко отскакивает он от Бажена, едва тот убирает руку, и опрометью кидается в сени, оправив рубаху. Эка невидаль: забавою стать для прохожего царевича, которого назавтра утром оставит за Калиновым мостом и с кем распрощается навсегда! Бажен принесет цветок волшебный ко двору батюшки да забудет навек, кто проводил его на ту сторону Смородины. А Яг останется себе у оконца в избенке на курьих ножках зимовать и вздыхать о мире живых, вглядываясь в туман над дорогою. Нет, не будет он думать и тосковать о царевиче, мимоходом навестившем его края. Забава забавою, да судьба горька, что ложкой меда не разбавишь и не утешишь сердца живого в вечной темнице. Пусть лучше черствеет себе в одиночестве да не знает ничего людского. Яг надевает на мокрую рубаху сарафан, подпоясываясь кушаком, натягивает сапоги и хватает со скамьи душегрейку. Лучину Бажену оставляет в сенях, а сам, дверью бани громко хлопнув, бредет тропкой во тьме. Избушка оконцами поблескивает, кривит ножки и поскрипывает петлицами двери, изведенная любопытством. Не желает склониться и на порог пустить, рассказа не услышав, на что Яг, разозлившись, притопывает по хрупкой от морозца траве и велит: — А ну пусти, деревянная! Кто хозяин твой? Али забыла? Избушка опускается, но, обиды полна по самую причелину резную, не откликается, и когда Яг, приготовив царевичу место на полатях, зовет тихо и винясь: — Не серчай на меня, дурака сердитого… Даже куриной ножкой избушка не дергает: стоит себе, не шелохнувшись, как глухая. И так покуда Бажен не возвращается с лучиной из баньки: перед ним-то старушка деревянная, ножки склонив, расстилается и распахивает дверь в сени по первому зову. — Спать тебе пора, царевич, — молвит Яг нехотя, глаз на Бажена не поднимая. Сидит в уголке у зеркальца и расплетает косу, убирая каменья в шкатулку резную. Видит Яг, что дрожит по стене избы свет принесенной лучины, и велит холодно, заслышав шаги сафьяновых сапог навстречу: — На полатях ложись, утро вечера мудренее. А я на печке лягу. — Ужели на полатях тебе не любо? — спрашивает Бажен, и Яг серчает крепко на насмешку в певучем его голосе, мол, обмануть пыталась, «девица» красная, да сама себя вокруг пальца обвела. Яг ни слова не молвит в ответ. Едва он последний камень-самоцвет убирает в шкатулку, Бажен, забравшийся на полати, гасит свою лучину. А после, улегшись на печке, тушит лучину и Яг. Мрачные, горестные думы одолевают его ночью, покуда избушка, качаясь с ножки на ножку, не нагоняет дрему и не отправляет его ко сну. Перед зарей Яг поднимается, сарафан зеленый парадный надевая, и из теста, оставленного доходить с вечера, да грибов и папоротника лепит пироги и отправляет в печь. — Красна изба своим хозяином! — говорит Бажен певучим голосом, спускаясь с полатей. А в свете утреннем глаза царевича, что зелень лесов Ягу родных, темны и неутешны, будто думы его не слаще хозяйских. — Садись, царевич, пирогов в дорожку отведай, — приглашает Яг ко столу. Как ни твердит он себе, что Бажена бы в путь спровадить и скорее забыть, а сам между делом так и норовит повод отыскать его задержать. «Все по живому тоскуешь? — ворчит избушка, поскрипывая бревенчатым срубом. — Али люб тебе царевич Бажен?» Яг избушке не отвечает. Накрывает к трапезе, опять помощника находя в царевиче, что вьется у котелка с киселем, разливая черпаком по кандюшкам, да салфетки льняные выкладывает на стол. Отведав два пирога с пылу с жару, Бажен русыми кудрями взмахивает, что рожь спелая на ветру взволновалась, и спрашивает негромко: — Есть ли кто на свете, милый душе твоей? — Нет у меня души, — отвечает Яг, стыдясь себя и сущности своей потусторонней перед царевичем, живым и обещанным на исходе пути через Калинов мост миру живых, опустив глаза в стол, и щиплет край пирога. Ответ дает и на вопрос: — Мне не положено. — И не печалит ли тебя такая жизнь, Ягушка? — Бажен хмурит брови светлые и ищет свидания с глазами его, поднятыми вверх в изумлении. На Яга незримый ветерок налетает, и он зябко плечами ведет. — Не живой я, — отвечает он твердо, по бабкиному завету, — и не мертвый. Таким не положено… — Яг не ждет его жалости или насмешки. Смотрит в оконце на поднявшийся чуть не выше деревьев туман: Смородина готова к переправе, Бажен проснулся «своим» для мира по ту сторону. И Яг молвит ему с сердцем тяжелым, что камень, под которым растет заветный его цветок: — Пора тебе в путь, царевич. Захвати пирогов… дорога может быть долга. Избушка спускает их на тропу и на прощание машет Бажену куриной ногой. — Прощай, изба добрая! — Бажен кланяется ей в пояс, сняв шапку красную. А Яг в плащ дорожный кутает плечи, и сердце у него час от часу пуще заходится, и верится, что Бажена видит в последний раз: с луком и колчаном за спиной, в кафтане, что почистил ему Яг перед зарею от копоти печной. Яг ведет Бажена тропою, разгоняя туман под ногами древним заговором, к самому Калиновому мосту, что, широк, стоит над обманчиво смирной, гладкой Смородиной, цел-целехонек, каким был от начала времен. Они с Баженом поднимаются на середину моста, а туман все гуще стелется по берегам крутым. Бажен смотрит вперед зорко, плечи расправив, выглядывает тропы, а Ягу та сторона не открывается за завесой. Только тишь Смородины да запах воды проточной слышит. — Расставаться с тобою пора, — говорит Бажен, рукавицы кожаные надевая. Голос его не певуч больше, а глаза не ищут свидания. — Прощай, Ягушка! Бажен ступает по мосту туда, куда путь Ягу заказан, а тот вдруг вцепится в рукав царевича да потянет его обратно. Яг сам не ведает, что творит — не по правилам, не по заветам бабкиным. Замечает огонек изумления в глазах яхонтовых, улыбку Бажена тайную. Мука над сердцем кружит невыразимая, в глазах Яга, как осколки холодных светлых каменьев, слезы застывают. Он разжимает рукавицу Бажена и вкладывает в ладонь его один из самоцветов, которыми волосы убирает в косу. Сжимает пальцы царевича в кулак и велит ему на прощание: — Если одолеет тебя сила нечистая, сожми камушек да вспомни обо мне. Чай, помогу тебе чем смогу… Прощай, Баженушка.