Баженов цветок

День проходит от зари до тьмы глубокой, другой тянется, а Яг все сидит у оконца да тужит, поглядывая на лесную околицу. Ни каменья матушкины в косе на бок по-новому заплетенной не радуют глаз его в отражении зеркальца, ни медовуха теплая, ни пляски избушки, чающей прогнать от него хандру. Яг избушку оконцем в сторону реки Смородины повернет да ждет-пождет день-деньской, когда на мосту явится светлый молодец в красном кафтане, с луком и колчаном, полным стрел с оперением золотым. А в руках бы у того молодца был цветок о синих лепестках, а под кушак да повязан кошель, полный росы, с цветка осыпавшейся при свете лунном самородками серебристыми. Да только третий день к закату движется, а от царевича Бажена ни слуха ни духа, ни весточки, ни зова об помощи. Ужели мост Калинов в ночи перешел, пока Яг, склоненный ко сну дневными томлениями, не видал? Не повернул избушку, не ступил на порог цветка показать да похвастать. Чай, ушел на сторону живую и ждет во светелке царского дворца, как достанется ему невеста желанная, не заморская. Четвертый день зарею занимается, а Яг долго не слезает с печи. Ох и кручинится в нем живое, завывает — хочет из безвременья темницы к Баженушке, мочи нет. Стрелком бы стать метким во его дружине али поваром умелым на кухне царского дворца. Слугою тихим при дворе или другом верным во седле коня по праву руку от него. Да не видать Ягу счастья простого, людского. Не отпустят силы его нечистые на постой к живым. Яг выходит из избушки за травами. А ну как Бажен вернется израненный — а у него отвары лекарственные не припасены. Туман по дороге гуще стелется, но не явится никто на мосту. В лес бы свернуть, но вдруг слышит Яг как наяву голос певчий: «Ягушка! Ягушка! Одолевают меня силы нечистые!» Сердце живое замрет в груди и сей миг заколотится, кровь во жилах вскипит, Яг бросится к мосту, юбки распашные сарафана подобрав и серп для трав сжав в кулаке. А избушка прыг! Преградит ему дорогу. Грозно расставит куриные ноги — и не дает прохода. — Он зовет меня! — кричит Яг, гневно взрезая серпом туман. Избушка не шелохнется. — Пусти меня! — взмолившись, Яг зовет к избушке правдой отчаянной: — Пусти! Люб мне Бажен! Не хочу смерти его! «Будь воля твоя, — скрипом отвечает избушка, переступив с ноги на ногу. — Да не серпом тебе биться, коли силы нечистые на тебя зло затаят за защиту живого…» Дверца избушки открывается, на Яга летит плащ его дорожный, меч тяжел в ножнах расписных падает в руки его, да один из каменьев матушки, об землю ударившись, оборачивается конем вороным, что копытом с земли густ туман подымает. Яг надевает плащ свой, меч вешает на пояс. Сапожок в стремя поставив, седлает коня и поводья схватывает. «Поезжай, хозяюшко, но помни, — завет избушка дает, наличниками грустно поскрипывая, — что бабка сказывала. Повадишься в путь за живым, так оно тебя и погубит. Смерть примешь ты от Баженовых рук». Да ведала ли бабка, что век свой тянуть не сумеет Яг, коли даст царевичу молодому сгинуть во тьме лесов по ту сторону Смородины? Тогда и смерть слаще меда покажется: в думах долгих и неутешных о глазах яхонтовых, навсегда закрывшихся, да улыбке доброй и лукавой. — Раз так тому бывать, — отвечает Яг мрачно, коня приударив сапожками по бокам, — так того не миновать… Конь вороной, гривой черной, как ночь, тряхнув, несется во весь опор по дороге прямой на мост Калинов, искры алые высекая из-под копыт. Стена тумана перед Ягом расступается, коня матушкиного пуская по ту сторону завесы. Можно Ягу сюда хаживать, да только чувствует он в ветре, что в ушах свищет и косой играет по плечам, и в шелесте бурой листвы, как сгущаются над ним силы нечистые. Чуют, носами поводя, сердце его живое в груди, которое бьется пуще за живого — и ему защиту несет. Скачет Яг, а по сторонам лес дремучий, тени крон высоких растут по дороге вкривь и вкось. Чуть просвет кажется, да видит Яг, коня быстрее пуская вперед, что то не конец чащи, а лица светлые, девичьи, златокрылых птиц Сирин, сидящих на ветвях дерев. И поют Сирин, головы к нему с вышины склонив, смеясь глазами жестокими: — Плывет лебедь — лебедушка белая; Плывет она — не тряхнется, Под ней вода не колыхнется; Где ни взялся млад ясен сокол, Ушиб-убил лебедушку белую. Расшиб перья по чисту полю, Он пух пустил по поднебесью, Он кровь пустил во сыру землю! Не ищи ты, Яг, молодца красного, Кровушку прольешь во поле чистом, Поди, нежить, к сестрам твоим, Споем песенку тебе дивную, Укутаем во перышки легки, Будешь пировать и спать, Несчастья вовек не знать… Яг капюшон на голову накидывает, жмурит глаза да в гриве вороного коня лицо прячет. Верного друга молит во всю прыть мчать обоих от погибели, слов Сирин не слушает, как ни манит его песня волшебная с дороги сбиться и в лесу заплутать. Сирин громче заливаются, истошнее: вой и скрежет заместо слов ласковых несется по округе. Недовольны птицы, что песни их не слушают. Слетают с деревьев, когтями да крыльями Яга по плечам и голове охлестывая. Не шелохнется Яг под плащом дорожным, не берется за меч, да капюшона не скидывает. Проносится лес, стихают крики, лишь несется издалека шипение злобное: «Нежить ищет живому спасения, а сама не спасется!» Яг дух переводит, капюшон скидывает с косы и коня пускает тихой поступью вдоль топей зеленых и озер мелких, заросших кружевом ряски. Плывет рябь по воде мутной, видит Яг, из глубины на него глаза боязливые таращатся. — Эй, омутник! — зовет он духа водяного и одаривает, из кармана горсть зачерпнув, крошками хлебными. Тянется омутник руками склизкими из-под тины болотной, жадно в пасть раскрытую пальцами крошки заталкивает. Яг спрашивает: — Не видал ли ты здесь царевича Бажена из мира живых, что цветок ищет о синих лепестках? — Тква-а-ам, — квакает омутник, рукой скользкой четырехпалой машет вправо, где дорожка разделяется надвое. — Тква-а-ам царевич! — Ныряет омутник обратно под воду, и был таков. — Тква-а-м! Скачет Яг дальше по правой дороге. Ветер одолевает его, под плащом играя, юбки сарафана раздувая, пробирает до костей холодом мертвенным. Долго ли, коротко ли петляют дороги, а Яг не сменяет пути, все по указанному направлению скачет, с тревогою в дали пустынной выглядывая приметы знакомые. Меняются топи, болота да озера полянками и кустами, на которых ягоды рассыпались ядовитые. Слышит Яг, шуршит под листочками сила нечистая, и зовет, руку в карман сунув: — Эй, подкустовник! Плутовской дух-хранитель кустов ягодных лица не показывает, крошки хлебные пальцами-ветками загребает с дорожных камешков да из темноты настороженно глаз щерит. — Не видал ли ты царевича, что цветок дивный о синих лепестках ищет? — Проходил царевич, — шепчет подкустовник и смеется, а смех его подхватывают братья его: вся полянка полнится звоном росистым. — Да не ищет цветка больше, с цветочком прошел. А кошель его полон каменьев драгоценных! — Что же ищет царевич?.. — спрашивает Яг, обмерев в седле. А подкустовник знай себе смеется и с шорохом под кустиками, слова не молвив, прячется. Приходится Ягу дальше путь держать. Едет долго, до самого захода серого мертвого солнца края неживого. Едет полями голыми, высматривает дорогу узкую меж ржи пустой по свету звезд тусклых. И слышит вдруг, кто-то серпом машет, рожь бесплодную подрубая. Глядит в полутьме — дух-полевик, старичок махонький с бородою и волосами из колосьев и травы, в поле трудится понапрасну. — Эй, полевик! — зовет Яг, горсть соли из второго кармана зачерпывает да оземь кидает. — Не видал ли ты царевича с цветком о синих лепестках? — Видал, видал! — приговаривает полевик, не нарадуясь соли, что питает землицу его. — Сказал ли царевич, что ищет он в краю неживом? — спрашивает Яг, а сердце его содрогается с болью. Неужто сбили с пути Бажена силы нечистые, заставили позабыть родной дом? Не пускают обратно с цветком, за Смородиной добытым? — Сказал царевич, сказал! — приговаривает полевик, землицу рыхля под колосьями в серебристом свете звездочек хладных. — Сказал, ищет встречи равной со невестою своей ненаглядной. Да невеста непростая. Ни мертва, говорит, ни жива. Косы каменьями убирает, в сарафаны рядится, а не девица красная. Ищет он камень, про который в книгах мудреных читывал, из-под него-то ключи бьют: один рождает реку воды живой, другой — реку воды мертвой… «Что же ты творишь, Баженушка? — ужасается Яг, поводья стискивая, и без души человечье в нем мечется лебедем раненым. — Неужто удумал, что мертвым на перепутье миров останешься?» Скачет Яг ввысь по полю на пригорок ветреный, рысью мчится на коне вороном, что красные искры из-под копыт сечет, по камням вострым вниз, сквозь овраги и низины. Вброд переходит реки темные, мечом срубает ветви в лесах крепкие. Скачет до восхода месяца белого и выезжает к двум рекам. У одной берега гладкие, травянистые, цветами полнятся — то река с живой водой. У другой берега голые, кровью омытые — то река с водой мертвой. Видит Яг, и трепещет в груди его сердце ненасытное: стоит Бажен в рубахе льняной нараспашку на узкой насыпи песчаной меж двух рек, цел невредим. Русые волосы под лунным светом ветер ласково треплет, глаза вспыхивают при виде Яга, будто яхонты, и в них и радость сияет, и печаль плещется неутешна. — Что удумал ты, царевич? — спрашивает Яг сердито, и голос его журчит совсем не как девичий. Соскакивает он с коня, меч на седле закрепляя, да взбегает к Бажену по насыпи. Останавливается за аршина два, шага ближе ступить боится. Ах, как молит в нем все в объятья Бажена пасть, прижаться! Да тот, ладонь вытянув, Яга к себе не пускает. — Зачем завлек меня вдаль от избушки моей? Бажен смотрит внимательно в лицо его, будто любуется напоследок. На губах играет улыбка лукавая, а глаза не покидает печать грусти глубокой, Ягу неведомой. — Скажи мне одно только, Ягушка… — просит Бажен тихо, и голос его певучий вторит говору вод неспокойных в реке живой. — Хочешь ли ты выйти под мое солнышко?.. Среди людей обитать, век людской коротать? Или мила тебе судьба твоя одинокая? — Али не знаешь ты, — на выдохе отвечает ему Яг, и в голосе его слезы звенят, как ручьи, и соленая обида течет. Долги были поиски, да усталость не берет Яга, как человека, только чувства в нем горят пламенем ярким, упоминая ему, что отец его смертен был, отчего и сам он от рождения и до юности одинокой тянется помыслами прочь от Смородины, — что не место мне среди… — Хочешь ли ты век людской коротать? — повторяет Бажен твердо, в глаза его всматриваясь с серьезностью и властностью царскою. — Скажи мне лишь — хочешь того? — Хочу, — шепчет Яг, руку к груди прижав, где бьется и рвется, хочется, а не можется. — Хочу, царевич… Нет мочи — хочу… Бажен руки раскидывает, и Яг птицей взлетает в объятья его крепкие. Щекою льнет к кудрям русым, чувствует тепло рук его сильных и биение частое в груди его молодецкой. Слышит голос ласковый Бажена на ухо: — Так умри же, Ягушка. И Бажен бросает его в реку воды мертвой.