— Когда вы все поняли?
Я заметил вас в окне. В Париже, в магазине. Но я знал, что это вы.
Париж пах тухлой рыбой и болотом. Улица, где находилось временное пристанище Александра, одним своим концом примыкала к рыночной площади, а другим упиралась в набережную Сены. Ее едкий, удушливый запах так и норовил через носоглотку опуститься в легкие, облепив плотной пеной, и мешал сделать глубокий вдох. Окна комнаты выходили на часть площади с налезающими друг на друга мелкими лавочками, где можно было отыскать и шелковую ленту и свежую, по уверениям торговцев, рыбную голову. После полудня Александр закрывал ставни до вечера, когда просоленный гнилостный запах реки и испорченной бочковой сельди становился чуть менее невыносимым. Порой ему казалось что он и сам насквозь пропитался болотными испарениями, и не жалел мыла, пытаясь оттереть то ощущение склизкой нечистоты что коконом укутывала его туфли и сюртук. Тем вечером Александр наблюдал за карманником, крутившимся возле одного из навесов со снедью, и тут увидел ее. Она шла по улице — он узнал бы ее везде, где бы не встретил, и это осознание вдруг молотом ударило Александра, сдавило легкие — он узнал бы ее всегда, и ничего поделать с этим было решительно невозможно. Она шла чуждая и вместе с тем удивительно близкая и этой улице, и этому городу: пелерина на ее плечах поднималась и опадала в такт каждому ее движению; она шла, подчиняясь особенному внутреннему ритму, делая легкую паузу после каждого шага, словно сомневаясь в надежности земли под ногами, а он смотрел, смотрел до рези в глазах и не мог перестать. Свет облегал Рене красной закатной тафтой, плыл, подрагивая, по стеклам домов, ввинчивался ей в волосы, рассыпаясь оранжевыми искрами, что вспыхивали и тут же гасли в вечерней дымке, никого не опалив. Вот юбки колыхнулись пеной кружев — Рене остановилась перед прилавком, разглядывая товар. Глаз выхватил знакомый кошелек-лягушку на золотой цепочке, купленный им в минутном порыве: тонкие пальцы щелкнули замочком, и лягушка раскрыла пасть, обнажая нутро, полыхнувшее алой подкладкой. Пара серебряных монет перекочевала через прилавок. Вот она засмеялась. Должно быть, ее развеселил торговец или одна из служанок, и смех ее — легкий, невесомый, гонимым ветром перышком взлетел вверх, вверх, прямо к сердцу Александра. В груди заломило, а потом раз — и сердце раскололось старой фарфоровой чашкой отцовского сервиза. В висках рвущейся наружу птицей забилась мысль: она будет его. Александр застыл перед окном, протянув вперед руку — древний истукан с проснувшимся после долгих лет забвения чувством. Оно, старое как мир, страшное, неизменное во веки веков, заполнило все его существо, прорвалось через корни, скелеты, истлевшие обрывки воспоминаний, расплескалось ручьями по мостовым, и потекло дальше, смывая преграды прочь, прочь из Парижа, полноводной рекой до самого Версаля. Пена в груди опала, и воздух вдруг разом очистился от гнили и затхлости, уступив место кристальной чистоте без малейшей ряби. Он бросил последний взгляд на площадь — Рене уже не было, но он все еще видел ее размытый сумерками очерк в кольце кружев платья, видел, как она, смеясь, протягивает монетки в обмен на перо для своей шляпки. Рокот Парижа натек в комнату восковым нагаром и застыл. Горло саднило — жабо сильно сдавило шею, оцарапав кружевом, и Александр рванул его со всей силы, вспоминая как прошлым летом этот же жест проделывали ее тонкие непослушные пальцы. Мгновение, и жабо серым комком отлетело в угол, покрывшись пылью. Стало свободней дышать. Ветер вуалью зашелестел по комнате, затопил волной, суля одновременно беды и счастье, трудное, выстраданное, но все-таки счастье, все для него одного. Это любовь и есть, подумал Александр. Сегодня, завтра, неважно когда, но он ей все непременно скажет: про этот вечер, легкую паузу шагов, алую подкладку кошелька и свежий ветер с набережной. Скажет и попросить остаться с ним — навеки.