alone in a room

Когда Сергиевский бесчинно ворвался в свой собственный номер в отеле, когда жестоко, в порыве эмоций взметнул на пол и вывернул наизнанку всё, он ни о чём не думал. Переполнившие грудь чувства рвали и грызли его изнутри до изнывающих рёбер, дрожащих ладоней и воспалённых глаз. Глотку раздирало немым криком, однако он запрещал себе его. Лишь отбрасывал прочь всё, что попадалось ему и его воспалённому рассудку под руки. Всё негативное, болезненное, злое, кажется, скопленное за все его годы, наконец вырвалось в бесконтрольном приступе. В истеричном хаосе. В импульсивной дикости. Буквально пару часов назад он выиграл у Леонида Виганда чемпионат мира по шахматам, но ликования, ни счастья, ни хотя бы облегчения не ощутил. Пустота в сердце обернулась невыносимой болью и страшно травмировала. Вот только, швыряя на пол шахматную доску, свалив её вместе с журнальным столиком, Анатолий ничуть не подумал, что его услышат. Потому, когда за его спиной с почти громогласным грохотом распахнулась дверь, его пробрало насквозь. Сотрясло испугом. В горле моментально пересохло. Сердце, глотая пульс, практически остановилось, забившись через раз. Судорога обожгла пунктир позвонков. Ошпаренная беспомощность вмиг исказила его заострившиеся гневом черты. Сергиевский обернулся через плечо, и его мигом жестоко пошатнуло в сторону, словно грудь пронзил пулевой выстрел. Он едва не рухнул. И, трясясь, нервно сглотнул застывший в горле вопль — теперь не только злости, но и отчаяния. С порога, впившись пальцами в дверную раму, на него остолбенело смотрел шокированный Фредди Трампер. Взгляд во взгляд — и никто из них не мог сказать ничего. Слова не складывались в фразы, пальцы чудовищно трепетали, а бешеный стук сердец обоих, казалось, слышался на несколько миль вокруг. Наэлектризованный Фредди нетерпеливо поджался. В нём моментально и абсолютно заметно что-то вскипело сразу, как только он заглянул на разбитый номер сквозь чужой силуэт. Зрачки его забегали пуще прежнего, рёбра распухли — вдох остался без выдоха, а покусанные явно губы беззвучно распахнулись в желании что-то наконец сказать. Вот только ни говорить, ни двигаться не решался ни один из них. Лишь кислород учащённо клокотал в грудных клетках, радужки страшно темнели, а тела медленно онемевали. — Красиво грустишь, — очнувшись, в своей едкой манере фыркнул Трампер, но тотчас смягчился и робко проговорил: — Ты… в порядке? Будто ответ не напрашивался сам. Будто не было видно, насколько всё плохо, по разрушенному вдребезги номеру — и самому Сергиевскому. Русский скомканно выдохнул, реабилитируясь в реальность. Фредди был для него самым последним человеком, кому можно было бы довериться, однако нечто слабое, сломленное, желавшее помощи и спасения в самом Анатолии заставило отрицательно помотать головой в ответ. Потому что он не справлялся. И не было никакой разницы, чьей будет протянутая навстречу рука, он всё равно нуждался в ней. Потому что слишком долго был сильным. Слишком долго пытался держать свой стержень, год за годом набивавшийся глубокими трещинами. Ему просто нужен был кто-то. И Фредди отчего-то заметно понял это сразу. Понял даже несмотря на то, что с губ русского моментально сорвалось, словно выученное: — Я просто устал. Потому что никогда и никому нельзя было говорить, что что-то не так. Потому что у Анатолия Сергиевского нет и не было проблем. Он — машина, он — сплетение рекордов страны. Он — пример, гордость и главное, после ядерных бомб, оружие. У него не должно было быть эмоций. Лишь цель и функция. Ему не могло быть плохо. По крайней мере, так ему всегда твердили из раза в раз, в конечном счёте заставив поверить. Он всегда знал: хоть расплачься он от одиночества, хоть умри — к нему никто не придёт. Однако сейчас вспыхнуло совершенно обратное. И он не мог игнорировать собственный слом — было слишком больно. Хотя он пытался. Правда пытался, вот только с американцем это не сработало. Потому что тот знал истину. Фредди, в конце концов, своими глазами видел, как буквально недавно Сергиевский, пойманный в лобби отеля, нервозно сбежал посреди интервью-репортажа. Как он, пока десятки камер ещё были направлены на него, буквально обрушился. Несвойственно, неожиданно вдруг сломался под накатившим на него давлением. Трампер своими же глазами видел это. Трампер сам приложил к этому руку. Он был в числе тех репортёров, что буквально только что своими вспышками ослепили Анатолия, заставив сжаться в клубок и растеряться, как незрячего пока маленького котёнка. Так, что от сильной когда-то личности не осталось просто-напросто ничего. Наконец решившись, американец буквально в один шаг переступил порог, как границу между ним и русским. Сжал ладони в кулаки почти до треска сухожилий. Сглотнул, словно попытался убрать задавившее горло напряжение и боязливо произнёс: — Расскажи мне. Анатолия просто перемололо всмятку. Сознание затопило горькой смесью из страха, слабости и вязкой печали, какой он не чувствовал ещё никогда. Подбородок дрогнул, губы поджались. Он даже не знал, в какую сторону ему кинуться. Собственная уязвимость полосовала сердце как клинок, а понимание, что перед ним Трампер, который вонзит в спину нож, и от него спастись, добивало в осколки. Он просто не верил, что американец способен захотеть его выслушать. Сергиевский всего пару часов назад отстоял своё чемпионство, не рухнул перед всем миром, но на деле оказался не крепче хрусталя. И было даже что-то позорное в том, чтобы сломаться после такого. Он думал и знал, что это отпечатается на нём клеймом, — тем более, раз свидетелем стал Фредди, — но прямо сейчас было слишком непоправимо больно, чтобы запоздало охладеть. Всё, что он мог и хотел, — это попытаться уцепиться хоть за кого-то, почувствовать хоть немного тепла. Хоть однажды. Измотанное в край сознание не выдерживало уже совсем ничего. Истощённое тело русского вмиг подкосилось, выломав колени, рискнув разбиться, вот только… он не упал. Тепло обняло плечи, а спину его бережно воткнули в ближайшую стену. И, едва только Анатолий осознал себя сидящим на полу, на его подреберье вмиг расцвёл какой-то странный, мягкий ожог. А потом он нашёл возле себя Фредди. Совсем рядом, совсем близко — даже руку не нужно было вытягивать, чтобы до него дотянуться. И это оказалось так чуднó — осознать, что Трампер усадил их обоих вот просто так, не побрезговав, и вызвался утешить. Он даже не посмотрел в сторону русского. Только прижался ближе и уронил голову на широкое плечо, прикрыв глаза. Вздохнул: — Можешь не делиться, если не хочешь, — усмирился и, вытащив из кармана пачку сигарет, закурил. — Я понимаю тебя. Я тоже не люблю быть слабым. Впрочем оба они понимали, что с Сергиевским не так. Анатолий чувствовал, Фредди — видел, и им обоим было одинаково ясно без слов, какой величины разлом разверзся у того под рёбрами. Трампер сразу утих, однако всё ещё держался рядом. Мирно покуривал, позволяя Сергиевскому наконец ощутить поддержку, долгожданное тепло и хоть кого-то рядом. И было в нём, на первый взгляд заносчивом нарциссе, что-то до безумия мягкое как брюшко котёнка. Что-то скрытно-заботливое и понимающее чем-то. Что-то, что вмиг согрело. Объятия сжались крепче. Сергиевский растаял: душа расползлась по швам и обнажились кости. Он посмотрел на Фредди и едва ли поверил своим глазам, распознав чистейшую, нежную искренность. Посмотрел и понял: ради него можно пойти на всё. Можно перечеркнуть всего себя, можно оставить позади целую страну, можно бросить шахматы. Не важно, какова цена близости — он всё равно её заплатит. Без слёз, сожалений и горечей отдаст сразу всё до последней копейки. Анатолий погладил Трампера по встревоженной макушке, и в ладонях его моментально зажглись звёзды. В диафрагме клубочком свернулась целая галактика. Сердце шумное-шумное, забилось напролом и пробуравило грудь. Момент треснул: Фредди выпутался из рук, сняв висок с чужого плеча. Едва отодвинулся, растянув дистанцию, и пододвинул к себе валявшуюся рядом пепельницу. Выставил её между ними почти как преграду, как границу. Даже не сказал ничего, лишь бросил на русского ответный — взволнованный, кажется, — взгляд. Так, в целом, только он, наверное, и мог: спросить «всё хорошо?» даже не раскрывая рта. И Сергиевскому… странно. У него задрожали пальцы и тисками сжалось горло, и он вмиг ощутил себя непримиримо слабым перед американцем. А затем под молчаливый протест рассудка прозрел, и стало непоправимо больно. Ведь на него никто и никогда не смотрел с таким непреклонным беспокойством. Стало горько дышать. Глаза защипало, словно там зажглись сотни ожогов. Рассудок совсем свело: он иллюзорно онемел, и мысли в нём перестали складываться в слова и фразы. Хотелось просто расплакаться. — Что ты будешь делать дальше? — Трампер задумчиво толкнул языком щёку, катая в пальцах пуговицу на воротнике рубашки. Он смотрел на русского как самый преданный в мире пёс. Пульс задохнулся и перегрыз артерии. Сергиевский покачал головой. О, если бы всё было так просто. Если бы всё было настолько в его руках, он не сидел бы сейчас в этом хаосе, не боялся бы завтрашнего дня, не давился бы в ожидании звериной казни. Но дым от окурков клубился в пепельнице, полупустые бутылки вина баррикадами заполнили комнату, а печальный, кремовый от торшера полумрак разрастался по стенам. И где-то у изножья кровати, словно маленькая пустошь, задетая бомбой, валялась шахматная доска с россыпью фигур. Похоже было, что печаль Анатолия продралась сквозь его сердце и, выплеснувшись наружу, утопила в себе не только его самого, но и этот отельный номер вдобавок. Русский обессиленно ткнулся лицом в свои ладони, растирая бумажную кожу и сминая пальцами уставшие веки. Он почти не спал. На горькие, раздумчивые сожаления теперь он тратил целые ночи. Они с Фредди, что приехал в толпе журналистов, оба помнили: Сергиевского даже не волновала удержанная шахматная корона. Он просто-напросто увядал. — Я не знаю, что мне делать, — наконец проскрежетал Анатолий. Утёр пальцами океаны под веками и потянулся к бутылке вина, отпил. — Мне некуда деться. Трампер ничего ему не ответил. Лишь понимающе кивнул. Закурил уже, кажется, четвёртую и, опершись затылком о стену, трагично смежил веки. Его суховатые губы тронула самая скорбная на свете ухмылка, словно он прямо сейчас лицезрел конец света, что сам сотворил: — А мне казалось, что, когда наступит переломный момент, это ты меня будешь успокаивать. — Я мог бы, — робко и честно поднял взгляд русский. — Но ты не пришёл. Сергиевский знал это. И мучительно сильно об этом жалел, не зная толком из-за чего. Из-за сердца, наверное, что в присутствии Трампера наливалось спокойствием так, что забывало биться. А горло словно что-то загрызло — русский едва ли выдавливал слова. Он чувствовал себя уничтоженным и сожжённым в прах и больше всего в этой жизни хотел сейчас лишь свернуться в клубок и уснуть. Просто, чтобы сжаться, спрятаться, выпасть хоть ненадолго из реальности. Сергиевский даже не помнил, когда ещё чувствовал себя вот настолько жалостливо-слабым. Он нервно приобнял себя за предплечья. Ему холодно. Нынешний час почему-то ощущался подходящим для откровений, — всё равно всё уже потеряно, — и сердце оттого завертелось в груди. Анатолий выдохнул, силясь сбросить с плеч тяжесть мира, и обесточенно-спокойно признался: — Я так хочу домой. Но не в Советский Союз. Не в эту обветшалую обитель вечного инея. Не в ту обитую горем квартиру, что никогда не была родной, и где никого нельзя было назвать близким. Он не столько нуждался в самом каком-то определённом месте, сколько просто… — Давно не чувствовал тепла? — Фредди тихо склонил голову вбок. А Сергиевский аж вскинулся — вот настолько неожиданно-точно оказалось услышанное. Мысли заполонили голову шумной толпой, а кислород задушил. Однако русский опасливо в ответ кивнул. Он знал, что не должен был так открываться, однако почему-то сейчас ощущал по отношению к Трамперу хрустальнейшее доверие. Словно тот был способен его понять — и, кажется, правда понимал. Это было так неправильно. — Почему ты не уйдёшь? — Анатолий посмотрел на американца, попробовав столкнуться взглядами. Его сердце отчаянно плакало по искренности, ревело, просило высказаться. Однако Фредди в то же время и не говорил, что примет его. Он лишь вальяжно кружил окурок меж своих пальцев, вдыхая редкие затяжки, и слишком небрежно отозвался: — Я не хочу. За кулисами этого, как казалось, каприза определённо точно было что-то ещё. Что-то аккуратно вплетённое, спрятанное меж слогов и очень-очень робкое, потому что сошедшее с сердца. Сергиевский не знал наверняка, но почему-то это чувствовал. И понял, что именно, лишь когда Трампер утопил окурок в пепельнице и, своенравно отвернув голову, фыркнул: — Не хочу завтра найти тебя погибшим. Брови вскинулись сами собой. Губы неловко разжались, побоявшись что-нибудь сказать и разрушить этим момент. Однако через секунду их уголок тронуло еле заметной улыбкой: русскому померещилась забота. То, что о нём, пусть втихомолку почти, тревожились, разбивало сердце. Тут же склеивало обратно, излечивало, исцеляло раны. Но так хотелось хотя бы простых объятий. И это желание вспыхнуло с новой силой, когда Трампер развернулся навстречу почти всем корпусом и выдохнул: — Я здесь для тебя, — не смотря в глаза, но готовясь спасти. Анатолий нахмурился — настороженность обожгла глаза. Какая-то его часть напрочь отказывалась верить в происходящее. Одна лишь душа слёзно вопила, удушенная болью. Сергиевский не знал почему, но видел и, что важнее, чувствовал, — Фредди к нему с раскрытыми ладонями. Он не прятал нож в рукаве, не вжимал в хребет дуло пистолета, не угрожал. Он, сам поломленый надвое, хотел помочь. Хотел, позабыв о своих шрамах, спасти раненого зверя. И печальное сердце русского от этого сокрушённо рвалось. — Так вот ты какой, — фыркнул он. Трампер от его слов почти дёрнулся: нахмурился и заискрил, непонимающе скривив губы. Что-то уязвлённое, горделивое, прежнее перекроило радужку, однако по нему всё ещё было видно и тревогу его, и интерес. Он всё же не вытерпел: — Какой? — ломя к переносице брови. Анатолий взглянул на него в ответ спокойно, почти безразлично и, поведя плечами, искренне-просто пояснил: — Беспричинный. И правда. Он, как и весь мир, всегда ожидал от Фредди одного, а получал абсолютно другое. Американца нельзя было ни продумать, ни понять. Только смириться с ним и наблюдать как за звездой в небе, что в любой момент или упадёт, или потухнет. Довольствоваться им нынешним, настоящим. Трампер вмиг поновел: багрянец тронул его щёки, а губы впервые беззлобно оскалились. Красиво. Сергиевский отвёл взгляд с огромным трудом. Как-то затерянно закрутил на пальце выбившуюся на лоб тёмную прядку. Немного потопил себя в мыслях, а затем явно боязно попросил: — Останься со мной. Хотя бы на час. Хотя бы на ночь. Хотя бы на всю жизнь. Ответом послужило молчание. А сердце от этого только пуще разгорелось. Что-то тёплое забилось под рёбра, и душу неожиданно свело судорогой. Захотелось стать ближе. Захотелось поймать американца и забрать на пару вечностей к себе. Лишь бы чувствовать его объятия дальше. Лишь бы узнать его лучше. Лишь бы быть ему нужным. В этом тяготении не было повода, но било оно беспощадно. В голове определённо что-то воспламенилось. Анатолий аккуратно словил чужой взгляд и вознёс навстречу Трамперу дрогнувшую кисть, но в последний миг нерешительно замер. Рёбра, кажется, раскрошило. На секунду стало донельзя боязливо. Так, что заболели виски. Ощутив себя почти на грани смерти, Сергиевский коснулся ладони Фредди, невесомо накрыв своей. И тут же едва не отшатнулся, получив ответность — его пальцы тихо сцепили с чужими в замок. Сердце сломалось. — С тобой почему-то не страшно быть искренним, — вдруг точно так же несмело выдохнул американец. — А мне — с тобой, — хотя это так неправильно для них, ведь они всё ещё были врагами. Руки крепче вжались друг в друга. Мысли сложились в «я тебя не забуду». Анатолий молчаливо разбился: взгляд Трампера сейчас оказался самым тёплым из всех, что он ловил за всю свою жизнь. Он даже растерялся от понимания, а в висках завертелась беззвучная благодарность. Вся его прежняя непрошедшая боль схлынула душервущей волной и крепко, непробойно сдавила горло, расцарапав кадык. Стало несколько легче, но всё ещё невыносимо и так чертовски печально. Глаза остекленели от нескатившихся слёз. Хрупкую душу отяготило привязанностью. Сергиевский рывком подался вперёд и сумасбродно повалил Фредди на пол. Тот рухнул и гулко стукнулся затылком о половицы, с шипением поморщив нос, но черты лица отразили больше смущения, чем злобы. А русский тотчас храбро навис сверху. Взгляд ударился о взгляд. Неловкость обсыпала щёки обоих. Захотелось закутаться в одеяло и долго-долго плакать, что было сил, но рёбра опустели. Что-то сплошь напичканное адреналином заколотилось вместо сердца. Трампер растерянно хрипнул: — Ты… — но так и не смог договорить. Пальцы прожгло дрожью. Анатолий врезался в губы Фредди, остро целуя, так, что самому больно. Прильнул как мог близко, коснулся пальцами пальцев, позабыл дышать. И измученно сжался, как только ощутил, что к нему потянулись взаимно. Горло содрогнулось, и Сергиевский сдавленно всхлипнул — отвечая, Трампер мягко погладил его по голове. Ключицы переломило. Вкус табака на языке опьянил глубоко и надолго, а тепло осветило душу. Расстаться вмиг показалось непомерно тяжело. Сердцебиение раскололось надвое. Это было словно пунцовый закат или рассечённое ножом запястье. Это было рвано, раняще, но так нежно. Анатолий нехотя отстранился — и моментально погиб. Ладонь Фредди скатилась с его затылка и вмиг накрыла щёку. Пальцы рассекли скулу. И не было от него никакой пощёчины, никакого удара или крика. Только мягкость, неожиданная, но согревшая как солнце. Робость вмиг захватила сознание. Русский несдержанно стушевался, вновь расцарапал губы клыком и сумбурно выпалил: — Прости. Он, разбитый человек, слишком плохо себя контролировал. Не выдержал и сорвался, предательски истосковавшись по теплу. Однако чужая усмешка в ответ, совсем невесомая, добрая, вмиг заставила понять: всё в порядке. Всё хорошо. Фредди кивнул: — Я с тобой, — и с готовностью раскрыл руки, подозвав в объятия. Сердце порвалось. Сергиевский отчаянно взвыл, едва удерживая слёзы бессильной боли, и тут же, абсолютно раненый, рухнул рядом. Ткнулся лицом в острое плечо, уязвимо прячась и сворачиваясь в клубок. Стал маленьким, хрупким, по случайности пригретым котёнком для американца. И сразу ощутил, как его молча, безропотно прижали ближе. Невыносимая горечь до сих пересчитывала рёбра, душила, резала и царапала изнутри. Всё навалилось, слишком быстро, слишком ярко и тяжело, слишком сразу. Так, что разбило. И собственная привязанность, прогоревшая, но возникшая вновь, нанесла финальный удар. Однако теперь боль успокоилась. Теперь с Трампером Анатолию было так тепло и нужно, что становилось чуточку легче. И хрупкий огонёк надежды на лучшее наконец зажёгся у него под сердцем.