Кляксы

Эд, — думает Стид, — ох, Эд. Этот длинный день позади, и он, наконец, может позволить себе спуститься в одну из тайных комнат, которая стала прибежищем для Чёрной Бороды. Тела Чёрной Бороды? Стид ничего не знает. Иззи сказал, что он не был мёртв, когда они затащили его сюда, и все ещё дышал, когда Иззи заходил к нему последний раз (когда это было?). В душе Стида ночь, мечутся неясные тени, расползаются чернильные кляксы. Он так устал за этот день и за эти месяцы, и у него совсем не осталось сил, чтобы чувствовать что-то, но живот сжимается, когда он спускается по маленькой лесенке. Пахнет бойней — старой кровью и нечистотами. В комнате не ощущается присутствия. Человек лежит безжизненной куклой, тело теряется в темноте, лицо накрыто светлой тряпкой. Стид думает, что это не может быть Эд. Стид видит руку, Стид видит нежный серебристый завиток. Внутри сжимается ещё сильнее. Он чувствует себя героем страшной сказки: красавица слегка задержалась, и чудовище умерло, не дождавшись. Люциус спросил его, понимает ли он, кто такой Черная Борода, что делал и делает. Стид не знает ответа. Тогда он сказал, что не хочет верить в худшее, но сейчас он лишен возможности принять решение — оно принято за него. Тело перед ним красноречивее любых слов. Что он должен был сделать, чтобы они — обожавшие его, напали на него, почти убили? И что с этим может сделать Стид? Должен ли он? Стид садится рядом и смотрит. Кожаная одежда выглядит сухой жёсткой коркой. Волосы в массе своей выглядят свалявшейся паклей. Через несчетное количество мгновений улавливается движение грудной клетки — дышит. Напряжение внутри достигает своего максимума. Как будто Стид не сидит, а бежит по лестнице, и конец уже виден, и ещё чуть-чуть, и там.. Он наклоняется и осторожно двумя руками, как вуаль невесты, убирает тряпку. Изнутри поднимается звук, который одновременно стон и рыдание. Стид не даёт ему выйти, и он дрожью расходится по плечам. Лицо Эда — сине-фиолетовая гладь. Правая сторона кажется горой, левая — тёмный провал. Один глаз скрыт отеком, и неясно, есть ли он там. Под другим залегла глубокая тень. Кожа натянута и масляно блестит, как будто она не кожа, а что-то иное, жуткое — рыбье брюхо, тело осьминога — что-то, что не человек. Стид смотрит и вспоминает, как они стояли вдвоём после их первого «выхода в свет», и луна освещала ясное чуть растерянное лицо напротив. Он почти чувствует тёплый ветер на коже и нежный шёлк в ладонях. Тогда он ещё не знал, что должен быть убит. Мог ли человек, который задумал убийство, так смотреть? В памяти встаёт лицо Эда, когда он согласился уплыть с ним в Китай, и слезы проливаются с нижних век, текут непрерывным тихим потоком. Стид утирает их рукавом и трогает волосы на подушке. Они ссохлись в плотный колтун, но там, где нет, знакомо мягко пушатся. Рука невесомо касается их, а потом, привлеченная тенью тепла, скользит к голове, под затылок. Голова Эда покрыта кровяной коркой. Кровь есть на шее, её следы видны на ушной раковине, и Стид не врач, но он чувствует, что, несмотря на страшное лицо, кровь в ухе это самое плохое. Ему никто не пытался помочь. Кто-то (Иззи?) смыл то, что было на виду, но дальше не двинулся, и он просто лежал здесь всё это время (сколько? Господи, сколько это длилось?), на спине, в сырости и мраке, продолжая истекать кровью. Но тем не менее он дышит. Не лучше ли ему было умереть? Стид какое-то время вертит в голове эту мысль. Неужели Эду было так больно, что вот это оказалось лучшим вариантом (все сопереживание в Стиде натянуто струной и дрожит в резонансе, когда он смотрит на залитое синью лицо). Лучше оказалось уничтожить мир вокруг, а потом и самому покинуть пепелище? Стид думает про Джим, про Френчи, про Клыка и Айвана, отдельная мысль про Люциуса заставляет его всхлипнуть — кажется, что сердце вытащили наружу, и оно мокрым розовым комком содрогается от малейшего движения воздуха. Стид думает про погибшие корабли и погибших людей, чья кровь покрывает руки лежащего перед ним человека. Он думает про Иззи, и не хочет представлять, что нужно было сделать с ним, чтобы он позволил.. это, и стал.. таким. Или он должен представить? Не лучше ли, чтобы Эд умер, и Стид мог честно оплакать его? Помнить его чистое лицо, их прекрасные моменты полного взаимопонимания, сберечь эту светлую память, а не думать, может ли он теперь любить Эда, имеет ли право? Достаточно ли Эд хороший человек, чтобы его любить. Не предаёт ли он этим свои отношения с командой, которая так пострадала. Не предаёт ли он Эда, когда даже не думает о мести тем, кто сделал это с ним. Стид плачет. Он не хочет, чтобы Эд умирал. Ему кажется, что если Эд умрёт, то и он умрёт тоже. Скорее всего Эд не хороший человек, и вместе с осознанием этого к Стиду приходит и знание о том, что это ни на что, совсем ни на что не влияет. Его собственная вина окрашена неверием. Он знает, что испортил всё, но вместе с тем чувствует себя проигравшим в игре, правил которой ему не сказали. Что? Великий пират Чёрная борода, гроза морей, слетел с катушек, потому что он — Стид Боннет исчез из его жизни? Эд, прекрасный, умный, весёлый и ловкий, так расстроился от того, что он сбежал, что в итоге дошёл до самоубийства? Как это вообще можно было представить? Стид бы каялся от всего сердца, но ему не хватает уверенности, чтобы взять на себя ответственность за произошедшее. Ему кажется, что они попали в шторм и теперь, выйдя из него, считают выживших. Многие погибли, но никто не виноват, кроме безжалостной стихии. А выжившим нужно помочь. Стид касается куртки Эда и понимает, что она заскорузла от крови и воды. Под ней могут быть раны, которые нуждаются во внимании, поэтому он достаёт нож и пытается аккуратно её разрезать, но получается ужасно, потому что нож туповат, а кожа очень жёсткая. Борьба с курткой отвлекает его от рыданий, и, хотя солёные капли всё ещё падают с кончика его носа, теперь он менее потерян — он действует. В итоге куртка распахнута на груди, футболка разрезана, и там тоже сплошной синяк — цветёт фиолетово-чёрным, и рёбра очень нехорошо двигаются (Стид не трогает их больше). Ещё один синяк на животе — чернильной хризантемой уходит под пояс штанов. Его края уже чуть желтоватые, и от его вида Стиду становится так же страшно, как и от крови в ухе. Но Эд дышит, и уже прошло время, а значит опасность миновала. На теле нет открытых ран — они не использовали оружие, когда это происходило. Они били не как люди — как животные, борющиеся за жизнь, дорвавшиеся до мучителя. Они не пытались его убить — Стид ясно видит это — и не пытались причинить боль. В их действиях вообще не было вектора, точки приложения усилий. Чистое отчаяние и мука выплеснулись на их источник и продолжали выливаться, пока не вышли полностью. Как зараза, — думает Стид, — как гной. Он малодушно оставляет штаны на потом, решая сначала закончить с верхней частью. Разрезает рукава, но и там нет ран, из которых могло бы что-то течь. Откуда же кровь на куртке? Из носа? Изо рта? Рот перекошен, губы раздуты, из-под верхней виден краешек зуба. Все ли зубы целы? Стиду больно от каждой мысли. Он отвлекается и думает, что всем пиратам обязательно нужно проходить какие-то лекарские курсы, хотя бы самые базовые. Его книжных знаний не хватает отчаянно. Он знает, что нужно остановить кровь, но она и не течёт уже — давно бы вытекла, если бы было откуда. Знает, что нельзя оставлять его на спине, но перевернуть не может, а упираться боится. Значит будет просто следить за дыханием. Но вот что делать с головой. И с рёбрами. Он пытается просунуть руку под спину и вляпывается во что-то странно мягкое. Это так страшно, что он замирает и застывает вниманием на груди, смотрит на птицу между ключиц. Эд дышит. Стид думает, что всё должно быть поправимо. Раз он жив до сих пор, то дальше всё просто обязано починиться. Зажить. Срастись. Но его нужно повернуть. Наверняка это те штуки, что были у дедушки Роджа — Эд лежит здесь так давно и так неподвижно. Стид тянет за плечо снизу, пытается надавить, толкнуть. Он совсем не слабак, но угол не удобный, а Эд такой тяжёлый, и рёбра так страшно смещаются. Он почти сдаётся, но тело вдруг сдвигается, уходит у него из-под рук. Стид тянется за ним и упирается взглядом в чужие ладони. Две: на плече и на бедре — Эд теперь на боку, зафиксирован в их мягкой хватке. Стид поднимает глаза и видит, что это Клык. И крошка Джон. Чуть дальше к лестнице Джим и Роуч. Почему он не услышал их? Очередная капля срывается с его носа и мягким шлепком падает на обрезки куртки. — Что ты хотел сделать? — Джим звучит хрипло и надрывно, совсем как Иззи, — мы поможем. Стид оглушен. — Вы не обязаны, — говорит он, — мне так жаль, — он всхлипывает. Машинально осматривает спину Эда: там тоже не видно ран, только синяки и бурые пятна — на лопатках и вдоль позвоночника. — Я так люблю его, — говорит он. — О, хватит, — Джим закатывает глаза, и это выглядит жестом из другой жизни, — конечно мы не обязаны. Но мы можем. Клык кивает. Он тоже плачет, а его пальцы мягко поглаживают плечо Эда. — Послушай, кэп, он превратил нас в зверей. Но мы — не он. Не хотим нести это дальше. Если нам больно, это не повод причинять боль другим. Он причинял боль в первую очередь себе, — хочет сказать Стид, но не говорит. Потому что другие тоже страдали, и то, что Эд страдал больше всех, не умаляет этого. Он удивляется созвучности своей прежней мысли о животных и слов Джим. Он поражён, что они способны так чувствовать это. — На этом корабле любая жизнь ценна. Это то, чем мы хотим быть. Даже жизнь этого обмудка, — Джим подходит и присаживается рядом с ним. Их глаза напротив друг друга, их колени соприкасаются. — И мы хотим помочь тебе. Мы любим тебя, Стид, ты — наша семья. Это больно. Стид вспоминает, как Джим говорили ему, что он худший капитан, и слышать это от них сейчас.. мучительно. Это тоже симптом того, насколько плохо здесь было без него. Но вместе с болью он чувствует облегчение: гной вышел, рана очищена. — По правде говоря не все так считают, — Роуч выглядывает из-за спины крошки Джона. В его руке — тесак. Господи, зачем? — но и не все злятся так, как Люциус. Я вообще не злюсь, хотя остаться на том острове было так себе. Стид кивает, расправляет плечи и пытается улыбнуться. Он снова капитан, а капитан должен подавать пример своим настроем. Что ж, Эд потерял их симпатию и уважение. Но их жалость, кажется, с ним, а значит они не сломались полностью, им есть, откуда черпать силы для восстановления. Ох, Эд, только бы и ты поправился. — Кажется, капитан Чёрная Борода начал гнить, — подаёт голос Роуч, — я тут типа за врача, так что как бы информирую. Стид морщится. Запах и правда ужасный, но он уже почти не замечает его, сконцентрировавшись на другом. — Спасибо, Роуч. Думаю, нам нужна будет горячая вода и очень очень мягкая постель. Здесь есть, из чего её сделать? А моя ванна осталась? — Джим пытается ответить, но Стида посещает новая мысль, — о, но сначала принеси, пожалуйста, каких-нибудь тряпок, которыми можно зафиксировать его грудь. Роуч уходит, и Стид пытается понять, что ещё нужно сделать, прежде чем унести Эда отсюда. Скорее всего предыдущая транспортировка была совсем не нежной, так что вряд ли сейчас они сделают хуже. Но рёбра лучше прижать. — Стид, — окликает Джим, — скорее всего ничего не осталось. ..и штаны снять уже в ванной. Они тоже жёсткие от крови, и об этом думать совсем тяжело. Но нужно проверить таз. — Спасибо, Джим, значит обойдёмся тем, что есть, — Стид слегка давит рядом с рукой Клыка на бедре Эда. Под ладонью ничего не движется, что хороший знак, но он не уверен. Жестами он предлагает положить его обратно на спину, опускает руки на тазовые кости и осторожно толкает левую. Правая послушно приподнимается второй половиной качели — всё цело. Стид замирает, осознавая своё положение: он над Эдом, касается его бёдер, смотрит на его грудь, дышит ему в живот. А ведь тут совсем не жарко! Кожа под руками липкая и холодная. Он оглядывается в поисках какого-нибудь покрывала, но видит только жесткие обрезки грязной одежды. Тянется снять свою рубаху, но тут возвращается Роуч с тряпьем, и они все вместе туго заматывают рёбра Эда: Клык держит его подмышками, Роуч затягивает, Джим ассистирует — поднимает руки, перехватывает бинты. Крошка Джон стоит в стороне и не знает, куда деть себя — моментами он дёргается помочь, но Джим успевает раньше, и его движение каждый раз остаётся неоконченным. Стид держит тяжёлую голову Эда, не даёт ей болтаться — поглаживает, прижимается щекой к виску. Говорит «тшшшш», и «все хорошо», и «ты молодец». Он не знает, вдруг Эд слышит его глубоко внутри своего сна, вдруг ему больно там, вдруг Стид может его утешить. Они обсуждают транспортировку и в итоге выбирают самый простой вариант: крошка Джон прижимает его к себе и несёт, как ребёнка, легко маневрируя в узких коридорах корабля. Стид идёт сразу за ними: следит, чтобы Эд не ударялся ногами на поворотах, но крошка Джон и так достаточно аккуратен — Эд ни разу не касается стен. Они приходят в ванную, и там всё уже готово: зажжены свечи, ванна наполовину полна, и Френчи доливает в неё кипяток из ведра, а на полу разложено одеяло, на которое они и укладывают свою ношу. Все склоняются над ним и какое-то время молча смотрят на его живот — теперь, когда грудь стянута, он больше поднимается при вдохе. Потом Стид запрокидывает голову Эда и просит Клыка держать так и следить, не перестанет ли живот двигаться (Стид не знает, что он будет делать, если перестанет). Сам он сползает к ногам Эда. Пришло время попрощаться со штанами. Он разрезает их по внешним швам — Джим помогает, оттягивая ткань. Хочется попросить всех выйти, уйти. Не показывать им Эда полностью раздетым, уязвимым для их взглядов и шуток. Стид будто участник странного свадебного ритуала — фата уже откинута, пришло время обнажить свою суженную и владеть ею, а свидетели подтвердят законность брака и непорочность невесты. Он жмурится, задерживает дыхание и тянет верхний кусок ткани на себя. Ниже живота тёмное пятно. Тот страшный синяк простирается вниз на весь пах, отливая багровым под жёсткими волосами. И вот здесь уже есть кровь — коричневые разводы на бёдрах показывают её путь, бурые комки засохли вокруг мошонки. Но свежей нет. Слава всем богам, ничего не блестит алым в свете свечей. Кровь шла, но давно остановилась. — Крошка Джон, — зовёт Стид, — не мог бы ты, пожалуйста, помочь мне перевернуть Эда на живот. Клык, проследи, чтобы Эд не ударился головой. Клык всхлипывает, Джим что-то шепчет на испанском — не ясно, молитва это или ругательство. Сзади всё и плохо, и не очень. Новых травм не видно, но кровь спереди затекала под ягодицы, поэтому те мягкие штуки, которые Стид нашёл на лопатках, здесь хуже — темнее и более влажные. Всё поправимо, — думает он, — ты только очнись. На самом деле, возможно, Эду лучше оставаться без сознания, Стид не хочет представлять, как это должно болеть. Он встаёт, поправляет рукава и поднимает взгляд на остальных. Они смотрят на него со смесью ужаса и восхищения. Кроме Джим. Джим смотрит выжидающе: — Ну что, теперь мы можем помыть его, кэп? — Да, думаю, да, — Клык и крошка Джон берут Эда подмышки и колени, опускают в ванну. Вода сразу мутнеет, окрашивается розовым. Френчи протягивает брусок лавандового мыла, и это здорово, что он есть, но Стид откладывает его на потом. Сначала просто смыть грязь. Они действуют, как внизу, но порядок немного другой: теперь крошка Джон держит Эда, Клык — голову Эда, а Джим так же на подхвате. Стид моет. Он старается действовать нежно и тщательно, но невольно отстраняется от своих рук — с водой это не так сложно. Он даже не успел начать фантазировать об этом. Он представлял себе их поцелуи, объятия. Представлял, как они просыпаются вместе, как Эд улыбается, как Стид трогает его волосы. И вот он касается Эда везде, и Эд похож на мёртвое морское чудовище, тварь из глубин. По его коже расплываются сине-жёлтые звёзды, перемешиваются с рисунками татуировок, и сама кожа то слишком гладкая — туго натянутая, то мягко-сморщенная и тонкая — только не повредить. Стид чувствует, что слёзы снова щекочут его нос, но руки не замедляют своего движения. Прежде чем все заканчивается, Роуч с Френчи наполняют ванну ещё два раза. Постель для Эда Стид сооружает из своей старой одежды. Тайный гардероб на месте, и все эти прекрасные ткани превращают ложе в мягкое облако. Грудь Эда стягивают новыми сухими бинтами (панталоны Стида отлично подходят), сам он уложен на бок и укрыт двумя тёплыми халатами: наружу выглядывает только его нос и копна пушистых волос. Перед этим ему аккуратно дали воду, Стид не уверен, но вроде бы она попала, куда нужно. Команда тоже принимает ванну — он слышит, как они плещутся в соседней комнате. Кажется, даже смеются. Стид ополоснулся последней водой, в которой купал Эда, и думает, что ему вполне достаточно. Сейчас он сидит в кресле в спальном алькове, у кровати. Окно открыто, пахнет морем и лавандой. За шумом волн дыхания Эда совсем не слышно, поэтому рука Стида лежит у него на боку поверх «одеял» — отслеживает движение. Он планирует так спать. Небо уже светлеет, но вряд ли это способно ему помешать. Сзади тихо подходит Джим. На них какой-то светлый балахон, волосы расплетены, лицо кажется незнакомым. Или забытым. Запах лаванды усиливается. — Стид, — говорят они и сжимают его плечо, — доброго сна. — Доброго сна, Джим, и спасибо. Спасибо вам всем, — Стиду кажется, что он чувствует легкое прикосновение в районе макушки, а потом Джим уходит. Он действительно спит. Проваливается во тьму без мыслей и памяти, а когда открывает глаза, солнце уже прошло зенит и клонится к горизонту. На столике рядом с ним серебряный поднос, сервированный к завтраку: тут поджаренный хлеб, немного сушеного сыра и порезанный на дольки апельсин. Из сколотого носика чайника поднимается пар. От былой роскоши только тень, но Стид видит внимание и старание. В каюте будто становится ещё светлее. Запахи хлеба и цитруса смешиваются, щекочут ноздри уютом. Он думает, что именно они разбудили его, и что это лучший способ проснуться. Бок Эда под ладонью вздымается как будто сильнее. Стид скользит взглядом от своей руки вверх, туда, где подушка и серебристый водопад на ней, и видит глаз. Глаз открыт, ресницы вокруг слиплись, под глазом чернильная тьма. Веки смыкаются. Размыкаются. Бок под рукой колышется ещё сильнее, дёргается, в глубине кровати зарождается сип, и Стид бросается туда, откуда смотрят, где рот приоткрывается и втягивает воздух, прислоняется лбом, чувствует влажное дыхание. Выкапывает под одеялом кисть, прижимается к ней губами. И замирает так. Эд сипит, и Стид решается поднять глаза. У него есть план, что делать с живым Эдом? — Привет, — говорит он, — мне кажется, нам стоит открыть лекарские курсы для пиратов, как ты на это смотришь? Эд смотрит на него. Его глаз меняет форму, разрез сужается и вытягивается, а там в уголке солнечными лучами расходятся морщинки. Стиду хочется поцеловать его прямо туда, где трепещет веко. Ладонь в его ладони крепко сжимается в ответ.