смотри-на-меня

      – Ауч, – шипит Саша полушепотом-полувыдохом, когда Настя опять задевает опасно близко к бедру. Как там она называется покультурнее, «бедренная артерия»? Та, которую, если перерезать, можно в целом и умереть, и – о, как удобно – перерезать чем-то продолговатым и острым?       – Извини, – ей даже не стыдно, издевается, расплываясь в своей крикливо-острой улыбке, – на черном кровь не видно, не переживай.       Саша почти закатывает глаза, но емкое и угрожающее «Собрались!» летит и ударяет в затылок, заставляя поднимать брови и делать трагическое лицо (потому что если оставить обычное, животный страх, проскальзывающий на подкрутке, таки вырвется и расцарапает скулы к глазам).       – Почему выросла в душном городе я, а душнилой вырос ты, – она спрашивает в одну из совершенно дружеских прогулок в день, когда метро решают не закрывать.       – Потому что я не знаю этих ваших аллегорий, – пожимает плечами Саша, прикусывая жухлую травинку больше для понтов, чем для пафоса. Вкус отвратительный.       – А я не знаю слово аллегория, – беззаботно вкидывает Настя, – плохо в школе училась, может, поднатаскаешь? – и улыбается, черт, как та мультяшка, которую нарисовали для контраста с главной героиней, но в итоге она получилась круче и заметнее вообще всех. Плохая аллегория, Саш, тебя бы кто поднатаскал.       Эти невинно-коварные полуфлиртующие намеки Мишиной однажды сведут его с ума. Если не уже. Нормальный человек бы ее терпеть не стал – Полина вот не стала, посмотрела тренировку, вымоленная чуть ли не на коленях, глубоко вздохнула и ушла, потому что «На меня ты в жизни так не посмотришь».       Настя это не комментирует никогда. И не будет – Саша слишком хорошо ее знает, её и её вечные рамки с гибкими границами.       Сука, сложно!       Галлямову будто снова восемнадцать, к нему бегут радостно с фразой «Есть идея сойтись», а потом все переворачивается, и он неделю вечерами смотрит в плинтус и думает «блять» – и уходит в бесконечный эскапизм по всем знакомым лицам, потому что некоторым мыслям лучше оставаться в голове.       Хочется простого – как у Бойковой с прости господи Козловским. Здесь они ближе всех, но дверь закрывается – все, у всех свои сугубо личные отношения, никто семьи строить из ледяных кирпичиков не собирается, это вам не – почти презрительно – танцы. Но это чертовы питерские эстеты – все эти осточертевшие личные границы, осознанность и прочая туфта. Галлямов выдыхает, когда эти двое, слава богу, уходят. Не слава богу, конечно же, просрать Хрустальному обидно, просрать этим двоим из Хрустального будет обиднее вдвойне.       Москвина настаивает на зефирной нежности, Саша силится ее из себя давить. И дышит много, потому что с каждым днем смотреть в глаза Насте тяжелее, у него лед из-под ног уходит и вены на лбу выступают красным (хотя казалось бы – куда еще). Вопиющий непрофессионализм. Галлямов злится на себя, злится на себя год назад, на себя два года назад и каждый день.       «Сложно с собой поговорить, да?» – думает он перед зеркалом. Оттягивает и не хочет до последнего – сам с собой давно договорился еще на пороге, сам с ней разговаривал сто лет назад, абсолютно уверенный, что «ну это же идея, обреченная на провал изначально» – так говорили Великовы.       Спрашивать Москвину страшно до жути.       Держать себя в руках – тоже.       – Мы либо катаемся, либо…       – Мы катаемся, – прерывает его шестнадцатилетняя Настя и закрывает этот вопрос, кажется, навсегда.       Ключ не проворачивает.       *       – Америка идет нахуй, – резюмирует Кацалапов в феврале двадцать второго, закрывая двери их номера.       Он почти не запинается (в отличие от малышки Камилы), за которой смотрит почти материнским взглядом Вика. Ноль вопросов к обеим.       – Ей срочно надо рожать, такой талант пропадает, – шепчет ему Настя с блестящими глазами, и Саша поворачивается, чтобы осуждающе наклонить голову, но вообще-то он согласен абсолютно. Синицина и Степанова дерутся за право опекать ребенка, и, честно сказать, Мозалев уже поставил на то, кто из них первой реализует свои амбиции.       Никита по праву старшего управляет всем, хотя им с Викой через 5 дней катать личку. Тупое решение, конечно, это коллективное собрание с отвратительной китайской водкой, но даже Тутберидзе дала своим день выходного. Ничего страшного за один день не будет.       Марк, трезвенник безбожный, не рискует, и риск правда не оправдан. Им тоже не стоит, но Настя почти непреклонна:       – Надо скинуть командник, Саш, – и улыбается. А он не может ей отказать, когда она улыбается (говорит, смеется, дышит – концепция понятна). Конечно, он волнуется за личку (почти так же, как за тупое падение под конец программы сегодня). Конечно, он думает, что одно золото надо добить вторым обязательно.       Нос от коленки Мишиной все еще побаливает, но он не скажет ей ни слова.       Кацалапов целует Вику открыто и не стесняясь, отчего Камила прикрывает глаза и хихикает. Саша уверен, что если бы попал на Олимпиаду в пятнадцать, ходил бы строго по прямой и не смотрел бы никогда по сторонам.       Настя (гений наблюдательности и тактичности) объявляет, что идет подышать и заговорщически подмигивает ему. Что ему остается, кроме как присоединиться – но Саша встает и понимает, что в идеале должен быть трезвее. Ладно, переживет.       Мишина около большого открытого окна с подоконником, на котором сидеть нельзя. Разумеется, она на нем сидит и болтает ногами.       – Страшно хочется на улицу, ебучий ковид, – жалуется она, оборачиваясь на корпус канадцев, – в Японии можно было гулять. Хотя ты и ныл всегда, что устал.       Саша виновато улыбается.       – Тебе настолько не хватает моего сопровождения? – вырывается само и против воли, зря-зря-зря. – Может, это ответка за Сочи, – зря четырежды, он ругает сам себя три тысячи раз, позволить себе такое он мог в девятнадцатом – сейчас нельзя, ни в коем случае.       В Питер он вернется не в пустую квартиру – напоминает себе – он поставит зубную щетку в занятый стаканчик и будет улыбаться не в зеркало, они пережили самоизоляцию, его три положительных теста на ковид, несколько сессий – ищет причины, соскребает со дна последние – он же говорит, что они отлично подходят, он соглашается на фотки, на отметки (никогда на общие выходы), простая, умная Полина, которая никогда не приходит смотреть тренировки из уважения.       Настя щурится от солнц-лампочек, как кошка, прилипает пальцами к запотевшему стеклу, рисуя сердечко с рожками.       – Тебя в одну комнату с тысячей мужиков поставь, я найду с закрытыми глазами, – не думает, не думает, – по запаху Том Форда за километр, – думает и успевает увернуться, она может держать либо голову, либо себя на перекладине подоконника. Не соскальзывает.       Галлямов ревнует к случайному столбу, поэтому автоматически держит ее за бедро заученным движением. Так правильнее. С Настей он думает не параллельно, а вперед. Время, ближе к девяти, да.       Она опирается рукой на его плечо, поправляя кофту. Перфекционистка.       Саша почти в восторге, что из приличного у него только рубашки.       – Завтра чувствую пиздец, если честно, – жалуется она серьезно, запрокидывая голову.       – Я забыл зарядку у Кацалаповых, – тупейший съезд с темы был бы, но он правда забыл, отвлекся на Мишину. В который сука раз.       – Не хочу тебя расстраивать, но лучше туда не заходить, – она хихикает, – ну, понимаешь.       Понимает. И краснеет. Черт.       Почему ему не пятнадцать.       – Марк вчера спрашивал, что дарить женщине на первом свидании, я, конечно же, сначала обиделась на «женщину», – фыркает Настя, – нашел консультанта.       – Женя тоже, – Галлямов поджимает губы. Настя прыскает, хватаясь за него второй рукой. У нее волосы падают на лицо, и Саша гасит рукой желание убрать их ей за ухо. Слишком…риск? Он и так видит ее, закрывая глаза, ее лицо отпечаталось где-то на подкорке и который год при всем усердии не может смениться на другое. Галлямов не любит (боится) смотреть ей в глаза, потому что знает – маятник качнется, и оберегаемая нежно ржавая виселица опустит лезвие за мгновение.       – Ты таким дураком в восемнадцать не был.       Все правильно, Насть, он дурак в двадцать два, еще и больший, грозится вызреть в кретина, который разговаривать нормально не умеет и бьет песочной лопаткой по голове соседу.       Полина-Полина-Полина – боже, какой же он отвратительный, это не сбивает ничуть (сбило два года назад), Галлямов почти бесится, но бороться не может. Пытается-поднимается-падает-встает-падает. Настя даже не напрягает руки – держится и доверяет. На ней Pleasure Эсте Лаудера, и он виноват, потому что чувствует их словно через две минуты.       – Я в восемнадцать вообще сомнительного качества персонаж, – он полушепчет, боится слова перепутать.       – Как ответственный потребитель скажу, что контроль качества пройден идеально, – что ты творишь, Настя Мишина, у нее голос глубокий и низкий необычно, а глаза отражают лампочки и блестят. Рука с бедра не двигается только невероятным усилием воли.       Галлямов все еще безумно виноват.       Сбрасывает всю вину на Никиту, пусть за все отвечает он.       «Блять, Настя,» – проскальзывает в голове и вслух, когда она в своей вечной жаре скидывает мастерку, он машинально и из приличия отворачивается. Она смеется.       – Все время забываю, какой ты хороший, когда нажрешься, – Настя не лучше, но она всегда королева ситуации. У Саши лицо горит страшнее всего там, где она касается, проводя пальцами по щеке.       Галлямов ненавидит себя в такие моменты.       У них расстояние – сантиметров десять, «непривычно много» – думает Саша и рушит его к чертям, почти прижимая Настю к краю окна, она смеется и раскрывает коленки для удобства. Для её, конечно же, он после таких рокировок в балетные магазины как домой каждый сезон ходит, глаза прикрывая.       Сейчас даже не моргает.       Ловит ее, падая сам куда-то глубоко-глубоко, в темноту, цепляется за кристально-голубую поверхность льда.       Воздушной прослойки между нет – никто не задыхается. Так – естественно. Так – правильно. Так – нужно.       Необходимо, как кислород, Саша знает, что дышать без нее не может, как бы мерзотно слащаво это не звучало в голове. «Созданы друг для друга,» – проговаривает в голове, будто мантру, будто позади ничего нет. Галлямов отпечатывает у себя на руке ее потекшую от жары тушь, переплетает свои пальцы с её у виска, Эсте Лаудер впитывается в ворот спортивной кофты.       «Что было в Олимпийской деревне, остается в Олимпийской деревне.»       Сдается. Сражался до последнего – ничья.       Целует.       Первый раз в жизни.       Оправдание железобетонное. Настя отвечает, стискивая за руку, бьет током (ток нервы и сухожилия примагничивает). Китайская лампа в потолке потрескивает угрожающе, грозится потухнуть. Галлямов ловит последние секунды до того, как свет гаснет, мигая, держит их от вознесения в ад.       Балансирует с трудом.       *       Саше тяжело. Саша ненавидит самолеты. Саша ненавидит удавку на шее, издевательски обозванную новым костюмом. Саша ненавидит косячить как вчерашний юниор, Настя, долбанная перфекционистка, сквозит этой своей поддержкой, будто бы он не виноват. Саша не признается себе, что сорвал, потому что не хотел смотреть ей в глаза, чтобы еще раз снова не пропускать несуществующие удары по голове, как же сука не получилось ни то, ни то. Пожалуйста, возненавидь меня, и я смогу тебя любить на тебя смотреть.       – Завтра надо разъебать, – комментирует она в тишину и пустоту после восемнадцатого акселя подряд. «Гарант спокойствия» кивает и смотрит поверх, цепляясь за красную резинку в волосах.       «Посмотри на меня,» – она сейчас закричит на выдохе, но тянет руку и кроличьей ладонью цепляется за палец. Саша сейчас приблизительно скончается – Москвина поджимает губы и сверлит из-за бортика круглыми грустными глазами, – Саша убирает волосы с лица и нервно улыбается вниз:       – Разъебем.       Он ставит будильник на шесть, считай, три и четыре раза перепроверяет стриптизерскую рубашку (Настя говорит, это сорочка из девятнадцатого века, Саша соглашается, потому что в жизни не скажет, что знает, как выглядят стриптизерские рубашки). И делает – зализывает вину, цепляясь за крыло-рукав, вытаскивая себя, кажется, к господу богу, падает сразу на второй круг, потому что едва успевает схватиться за шиворот и оставить смазанный поцелуй на щеке, вместо очевидного и логичного, и тема позволяет, и ситуация располагает, и уже же такое было, и на ходу можно придумать еще девяносто два оправдания.       Сдерживается.       *       Настя как всегда кидает что-то полуедкое-полусладкое, видя его в метро – она уже пошла на четвертый виток повторов, но он не скажет. Не потому что в отличие от некоторых плохо соображает в полдевятого утра, а потому что к шестому хочет научиться отвечать нормально, а не как дурачок с познаниями в иронии на уровне высшей лиги квн две тысячи шестого года.       Она в белом (синем и красном, ха), успела заплестись в косичку, значит обязательно прилетит по носу резинкой для волос. Ладно. Разбудит не хуже звонка в восемь утра с возмущениями «а почему ты не отвечаешь». Ха. Не смешно вообще-то.       - Лицо, будто полночи тратил зарплату на проституток, - было уже дважды, но Саша кивает. Знала бы она, на что он тратит зарплату – ладно, она знает, боже, как будто она что-то не знает, по «этому галлямовскому лицу» видно что он покупал вчера в перекрестке если честно.       - Давай не подменять понятия, не «тратил на проституток», а «общался с Мозалевым», - она хихикает, Саша ставит себе галочку. И пощечину, потому что плюс одна капля в чашку.       Сальхов-аксель-аксель-тулуп-лутц-аксель-сальхов-тулуп – Москвина сегодня страстная фанатка прыжков, Саше даже обидно – полвечера думал, куда можно руку поставить на выбросе, а сейчас забудет с этим полированием льда. Настя издевается, ей легче секвенцию (исключительно по причине она девчонка), Саша выеживается лутцем, она – сальховом.       - Танцы брачные придержите! - Мишина на такие окрики реагирует мгновенно (еще бы), стреляет глазами и подставляет руку к голове. Саша слышит, как за бортиком закатываются глаза. И знает, что она пошла в его любимый кураж. По носу все же прилетает – Настя теряет шпильку на льду, он же джентльмен – натыкается на нее коньком и драматически преподносит на одном колене, полушутливо (совершенно искренне) целуя тыльную сторону руки.       - Наконец-то, в пятый раз бросаю, думала ты не заметишь, - пролетает через легкие, черт ее поймет, Саша пытается быть невозмутимым, но как сложно не замечать руки на плече с мягкими, почти кошачьими движениями. Настя подмигивает, откидываясь назад – она всегда смотрит на него, он думает как бы случайно не свернуть ей шею неловким движением, тупой первобытный страх – она доверяет его рукам больше, чем себе – искренне, невозможно.       Саша вообще редко себе в чем-то признается. На перерыве Настя крутит чехол между пальцами и нехотя надевает куртку – ей все еще вечно жарко.       - Честно, лучше просто побегать.       - Вон за ним побегай, больно он довольный, - по-девчоночьи секретничает с ней Москвина, заговорщически улыбаясь.       - Да я седьмой год бегаю, - нарочито громко и театрально скорбно, чтобы он услышал, конечно. Галлямов поджимает губы и выдыхает. Сука, нельзя так нормальным людям шутить. Нарушает психологическое спокойствие. Седьмой год. Садизм страшный.       Какой же он мазохист, если честно.       Условились же.       Надо прогнаться целиком, Настя для этого даже переодевается в юбку.       - Жаль, что первый тренировки не снимает, у меня сегодня трусы красивые, с цветочками – будничная фраза даже не ему, которую очень сложно принять на свой счет. Принимает. Наплевать что она в леггинсах и купальнике.       И как, блять, в таких условиях катать сахарную любовную любовь?       Лучше, чем было, кстати, неделю назад.       Саша сосредоточен как кто-то сосредоточенный, у него проблемы с аналогиями. Самые ценные сто шестьдесят в мире у него в руках – ответственность где-то мирового масштаба. Произвольная идет тяжелее – наверное потому, что приходится думать, что происходит (будто бы не он второй сезон подряд очень тихо в восторге от щенячьих программ). Москвина говорит он герой-любовник, Настя (в очередной раз!) подъебывает тем, что пока отвечает только за ту половину, которая про героя.       Издеваются они там все, или что.       Некрасиво (но он в тихом восторге).       Настя прогибается в финале, дышит и смотрит в глаза, словами «умница, я горжусь, гордись мной пожалуйста». Саша тоже дышит. И много думает.       Это со стороны одна целая двадцать три сотых секунды кажется ерундой. Внутри одной целой двадцати трех сотых секунды Галлямов может развернуть себе альтернативную реальность. Он видит, как Настя скользит взглядом по его плечу. Сам едва сильнее положенного впивается в кости бедра. Чувствует пальцы на шее – в который раз за эти годы, скоро он набьет татуировку с ее отпечатками.       Натыкается на взгляд. Если бы шел-споткнулся.       - Мой любимый вид, - Мишина, черт тебя дери.       Не двигается - и все равно спотыкается.       Тянет руку вверх и вперед каким-то спринтерским движением, касается щеки, у него лицо глупое и тяжелое, тянется вниз, примагничивается к улыбке. Из физики он помнит только «минус и плюс тянутся к друг другу». Выдыхает, потому что это спасательная операция, а это очень херовая попытка оправдаться перед собой. Склоняется неестественно близко.       Целует.       Второй раз в жизни.        Оправданий в этот раз нет.       У нее сейчас рука соскользнет от удивления, поэтому Саша поднимает их обоих и разглядывает шнурки.       - А может мы так будем заканчивать, как будто на музыку круто ложится? – собственный выкрик к бортику – его спасение, Галлямов почти вскидывает голову, цепляясь за Настю и не поворачивая головы вниз. Никогда так быстро в жизни не соображал.       - Очень однозначно, оставьте как было, - Москвина не одобряет, конечно же, федра забракует, это был отчаянный прыжок в пропасть в попытках собрать-склеить свой срыв. Дожили, Саша Галлямов, а ты себе обещал. И ей обещал.       Она смотрит долго – и ведет себя как ни в чем не бывало. Что-то шутит про субсидии на орбит с сахаром, расписывает свои косяки на поддержке сегодня – обычный вторник. Саша видит, как Настя цепляется пальцами за край рукава, вытягивая нитку потому что жалко царапать покрытие на новых ногтях (он позавчера кстати писал, что серые лучше). Нервничает? Настя нервничает всегда. Обычно чем больше тараторит, чем сильнее нервничает.       Но это же он загнался так, что не успевает за ее мыслями, правда?       Блять, а до метро идти вместе семь минут. И две станции вверх тоже.       Она как всегда ждет у выхода – без шапки, хотя пора бы. Хотя с шапкой бы что-то точно потрескивало – он чувствует, что сейчас ебнет током. Его. Изнутри снизу.       - Шпагат сегодня по пизде пошел, и я бы руки дотянула в дорожке, - у нее все еще вторник, у него все еще ожидание грозы, - и соскользнула в конце, неприятно.       - Ну, каскад зато хороший стал, сантиметров на двадцать можно ближе сделать.       - Завтра сделаем, если зацепишься, с тебя сорбет из вольчека.       Саша не знает, что говорить дальше, поэтому кивает. Клубника-базилик он выучил еще три года назад. Ветер промозглый цепляется за губы (хочется содрать корочку, но Саша терпит) и подбородок, Елизаровская маячит за углом в серой питерской дымчатой шапке – бетонная плоская коробка, как и его башка в определенные жизненные моменты. Дурачок (Мишина все еще разговаривает на одном длинном выдохе, а сережки у нее серебряные сегодня. Подбирает под ноготочки) или вконец запутался.       Галлямов себе и ей как конченный абьюзер запрещает брать это в голову. Сам лажает безбожно – уверен, ей запрещать не надо, это разговор с зеркалом.       Закинуть бы это в подсознание так глубоко, чтобы вытащить в мае, как забытую сотку в куртке, улыбнуться потому что да уже и неважно про что была речь, главное что-то возможно хорошее. Херовая аналогия. Сейчас в одного с этим утыкаться в эскалатор, в полку с яблоками, в потолок с плинтусами и придумывать получше?       «двери закрываются, следующая станция – Маяковская, переход на линию один»       Мозг подает импульс в мышцы бедра, чтобы совершить вставательное движение.       Импульс гасится маленькой рукой на его колене.       - Может сегодня подумаем над хорягой? До просвета и на пару часов? – у нее голос тихий и глаза круглые почти испуганные.       Блять.       Испуганные – напоминает себе, что в воздухе на трех метрах крутится - испуганные.       Проспект Художников тридцать один он знает наизусть адрес. В соседнем доме перекресток и восточная парикмахерская на первом этаже. Через дорогу красное и белое, пивнушка, озон, с пятого этажа видно смешной длинный изогнутый дом. Дверь закрывается на два поворота ключа, выключатель слева и чуть ниже, чем обычно, порожек между кухней и коридором скрипит со стороны комода.       Она облокачивается головой на его плечо – шутит (в триста шестьдесят девятый раз) что идеальная высота для сна. Не спит, конечно же, у нее отбой в одиннадцать, на часах дай бог шесть. Кого Мишина пытается наебать непонятно – «я знаю в каком ящике лежат твои синие носки» работает тут в обе стороны. С опозданием (ха!) – хотя у Галлямова оперативка побольше будет.       Саша умиротворен максимально. И в ахуе страшном – двадцать четыре годика мальчику казалось бы. В просто четыре такая высота это где-то на уровне башни останкино.       «станция Проспект Просвещения»       Машинально хватается за руку – за запястье, или, как говорит Москвина – футбольный браслет. И в чем она не права.       Косичку, кстати, на эскалаторе Настя распускает.       Как нарочно ни о чем кроме программы тоже не спрашивает.       Уродливого ежа на стене лифта, кстати, нацарапал Саша еще четыре года назад.       Два поворота ключа – выключатель слева и чуть ниже – знакомые кроссовки наказаны и стоят по струнке который год. Для его куртки всегда самый крайний левый крючок, под ним никогда ничего не висит.       - Лампочка перегорела, - почти буднично отмечает он, глядя на обескрыленную люстру на потолке.       - Да, не рискую падать со стула, - смеется Настя, расшнуровывая кроссовки - было бы самое тупое снятие.       - Где лежат? – он оборачивается, тянется к выключателю, чтобы не обжигаться о стекло.       Она поднимает глаза и натыкается на свой любимый вопросительный взгляд.       Вопросы нерешенные висят в воздухе. Галлямов так отвратителен в математике.       Без коньков эти тридцать сантиметров почему-то становятся еще больше.       - Что? – она сбилась очевидно, потому что морщит лоб и делает шаг ближе, складывает руки за спину потому что все еще цепляется за нитки рукавов. Свет от полулюстры проходится по ее лицу – шрамом-отпечатком как линия загара от очков в Сочи.       Галлямов забывает к чертям что он вообще спрашивал через секунду. ДТП на финишной прямой - коричневый форд пятьдесят девять вдребезги от голубой семьдесят восьмой киа. Амкар всухую разнесен Зенитом семь ноль. За компоненты шесть десяток и одна одиннадцать.       Кровь приливает к вискам, дверь захлопнулась девятнадцать секунд назад, ток от провода из проема идет через потолок в люстру и взрывается семикратно – раз.       На ногтях царапина, он видит это, потому что перехватывает ее руку за запястье, неосознанно, не отрывая глаз, в голове «так долго, как жизнь будет длиться» (знает наизусть каждое слово), думает, нет, знает – переспорил зеркало, разбил – зацепился, у нее улыбка в форме сердца и запертые розы на щеках под полусветом, держать-не отпускать-не притворяться – два.       Она касается плеча, спрашивает не голосом, но ребрами, мышцами, позвоночником «либо…?» и держит его над пропастью, и ему стоять на краю невозможно – она знает – он борется – она доверяет – он падает – она сдается – он проигрывает (побеждает) в поединке с Александром Галлямовым, смазывает пальцем румянец на ее лице, чувствует свои мурашки кожей (не своей), смотрит-смотрит-смотрит, за все годы – и видит – три.       Целует. В третий раз в жизни.       В четвертый и в пятый.       За окном это не шум начинающегося дождя, это фейерверк. Он отрывается чтобы отзеркалить улыбку и вернуться обратно, веревки перерезали, лезвие гильотины сделано из стекла и разбивается.       Не останавливайся       Это Настя-соломинка спасительная, Настя-перо-стрела, Анастасия Мишина – тут он спотыкается мыслью о зубы, правильная, ключи в замке проворачивает и дверь открывается без скрипа. Он наизусть ее знает и каждый раз учится читать специально чтобы тормозить побольше.       Выучил.       У нее в квартире межкомнатных дверей нет, не нужны, Саша держится за арочную раму чтобы не упасть и ноги не подкосились, Настя тянется поцелуем к щеке – целомудренно-провокационно, смеется и на носочки поднимается, чтобы достать. Тянет за руку – в комнате не так бьет свет одинокой лампочки, не в глаза больше, а своим доставучим одиночеством, отказывается больше ей соответствовать.       Саша выпускает руку только на четыре сотых секунды чтобы снять мастерку.       - Ему жарко, событие десятилетия, - смеется Мишина, оставшись в майке и шортах, - за окном апокалипсис? – и демонстративно выглядывает в окно, чтобы притворно упасть почти в тодес.       - Я согласен умереть так, у меня все сложилось, - Галлямов перехватывает ее за талию, опуская на розовые подушки с медведями, - карт бланш, или как там, я такой лох в покерных аналогиях.       - Флеш-рояль, - поправляет Мишина, демонстративно прогибаясь в спине, - но лох это точно.       Он целует ее вместо ответа, считает пальцами ребра (знает наизусть), топ – обычный вторничный он тоже выучил, завтра должен быть голубой демикс, лежит во втором ящике шкафа. Мышцы на самом деле все еще болят после льда, но чисто технически и фактически – на еще один час хореографии имени Насти Мишиной он согласился сам.       - Не партнер, а золото, - комментирует она, глядя как Саша складывает вещи стопочкой на краю комода.       - Ты меня покусаешь в обратном случае, - шепчет на ухо, поддевая лямку топа, - не то, чтобы я глобально против, но в произвольной…       Договорить Настя не дает – почти заметно цепляется ногтями за плечо, но зализывает следы, отчего Саша резко выдыхает, будто получив льдом по затылку. Мишина, черт тебя дери. Мстит для себя неочевидно – дорожкой на шее, получает для себя награду полустон-полувыдох, почти умирает внутри – провокатор из него так себе, конечно. Настя не жалуется, ведет пальцами по ключицам-дельтам, прокручивает цепочку (получает свой карт-бланш тянуть за галстук). Саша разоружен абсолютно – встал бы на колени, но молиться не умеет, поэтому почти извиняющимся движением отцепляет железки застежек.       Ему снизу её видеть непривычно – Настя крошечная, иногда дышать страшно, он глаза закрывает чтобы поцеловать около солнечного сплетения – она отпечатки оставляет на шее, рисует на спине узоры, держится – из последних сил – тянет к себе, и у Саши ожог четырнадцатой степени на груди расцветает от сердца к плечам.       В глаза смотрит длинно, тягуче – воздух забирает и своим делится с нотами эсте лаудера, у нее мурашки десять раз поменяли шахматный порядок. «Пионы» - на выдохе отмечает в голове Галлямов, почти смутившись.       - Я в произвольной не сдержусь, - признает поражение ничью, ведет рукой по бедру вверх уже не выученным живым хореографическим элементом.       - Не сдержись, - она соглашается, скручивает мысли-проводки.       Короткое замыкание.       В физике он хуже пятиклассника – инструкции нахер слал, срывается, цепь разрублена, целует ключицу, чувствует кожей расцветание пионов, это у нормальных людей ток по венам, у них – по сухожилиям и мышцам, но так проще, так правильнее. Он знает, она знает – по специальности Мишина и Галлямов у обоих твердые пятерки.       У нее на бедре линий загара нет никогда – он почему-то никогда не думал почему.       Саша почти прикусывает язык, когда она руку вниз опускает, - непривычно. Все еще правильно. Вдыхает громче, чем думал, - Настя смеется, у нее уголки губ вверх поднимаются неодинаково – что-то задумала.       Блядская дорожка – взлетная полоса. Три, два, дамы и господа, капитан корабля сегодня Анастасия Мишина, Саша на стон в открытую срывается, смазывает поцелуй на её виске, жарко невозможно, касается лбом груди, уверен – кровь к щекам приливает как из брандспойта. Освобождает её руки наверх – ей пригодится, был бы свет со спины, подсветил бы околозеркальный блеск на бедрах.       - Жаль, что платье белое, будет заметно, - Настя вскидывает брови и он уверен – краснеет, близко к тому чтобы бесстыдно, - но спасибо за комплимент.       Шутник чертов – это провокация и заявление, тут никому не страшно, она его рукам доверяет больше чем себе с каждым разом сильнее. «Я думаю, Саша меня направит» - он после этих слов думать переставал на полторы секунда, пока за ребрами свободное падение.       Почти поддержка – пальцами ведет ниже, отточено за годы, слишком легко – она за плечо хватается и закрывает глаза, прогибаясь в спине – маленькая победа, коленки разъезжаются в стороны, так правда удобнее и больше возможностей – Настя отвечает резким глубоким выдохом, её на звук не хватает, но слетает «быстрее», Саша улыбается.       Пальцы к губам подносит, зная, что она видит.       Она сама где-то на грани, тянет дрожащей рукой к себе, целует, отпускать запрещает.       Он бы и под дулом пистолета не отпустил.       Она касается ладонью лица – он никогда не отвернется – она глазами искры пускает будто освещает комнату – он знакомым движением спрашивает       Она доверяет.       Сразу и полностью – словно финал-фейерверк шоу, Настя на льду эмоции скрывать отказывается, Саша направление задает всегда – так и должно быть.       Правильно. По-настоящему.       Шею обхватывает, грозясь оцарапать – все равно, красное на красном не видно, в белом – все еще все равно, стоило раньше – в голове проскальзывает, но он знает, что отыграют все пропущенное. Ему темп искать не надо, ей привыкать не надо – очевидно сверху кинули кости, зная числа заранее. Саша целомудренно целует в лоб, Настя смеется и стонет в губы, к чертям ему показушную стратегию рушит. Он в восторге.       - Пять за хореографию, - пытается, но голос получается хриплым, отчего Настя не сдерживается абсолютно, у нее мышцы где-то внутри сокращаются так, что Саша думает, что сейчас отправится в рай. Исключительно вместе с ней. Ему невыносимо, почти болезненно, она переплетается пальцами с ним и направляет вниз, показывает (он так и думал), скользко, как будто с каждым движением вокруг температура поднимается на три градуса и топит несуществующие ледники.       - Не...останавливайся, - она просит, он ни в одной просьбе ей отказать не может.       Вселенная сжимается в одно короткое мгновение – к черту мир, октябрь и вторники, Саша чувствует её пульс всеми клетками тела сразу. Спрашивать не нужно – он ловит вздох губами, прижимается к виску, держится изо всех сил, чтобы не сбиваться.       Настя почти задыхается, дрожит мелко и на спине рисунок оставляет, глазами говорит больше, чем он когда-либо сможет придумать. Отвечает на все вопросы сразу, вены пульсируют непонятно под чьей кожей больше, у её шепота несвязности значительнее, чем смысла, но он понимает каждое слово.       Не сдерживается – дышит тяжело, опирается на руки. Не вносить эмоциональный контекст в тренировки и будет легче – первое правило.       Саша будто только что лично построил олимпийский.       Откидывается на кровати – не думает – ищет ее руку будто это единственная базовая настройка в голове.       Находит.       *       Настя просыпается отвратительно рано. Саша завидует. Паникует страшно, когда не находит никого с утра – довел свою иллюзию до абсурда и полного помешательства, отличное начало сезона, феерия здравого смысла.       - Опаздываешь, - лучший осуждающий комментарий в его жизни.       Голубой демикс висит на спинке стула около стопки его одежды.       Она опирается на край кровати с издевательской улыбкой, Саша едва ли не виновато прикрывается. Краснеет безбожно (улыбается тоже на самом деле).       - Мне лампочку надо было вкрутить, я вчера забыл, - он тянется к ее руке, обхватывая за запястье, привлекая к себе.       Настя заправляет волосы за ухо (ее шпилька кажется все еще у него в кармане), целует его – буднично, само собой разумеющееся – не отпускает долго, настолько, что Саша забывает вопрос.       - Вечером сделаешь.       Перед выходом он ловит ее взгляд – длинный, настолько, что сейчас они опоздают еще бессовестнее. За руку держит – одной линией, слева направо, дорожка четвертого уровня, в сырых кленовых листьях разрисована мозаикой.       Прозрачно – через дымчатое утро среды.       Никакого «либо» - исключительно «вместе».